несостоявшиеся любовники и несостоявшиеся враги

Рауль убегает в панике. Все, что видно ему – лишь свет, один-единственный свет посреди тоннеля непроглядной тьмы. Тьма, боль, панический, парализующий страх – все события этих страшных суток слились воедино, в одну большую темную густую массу, которая связала его по рукам и ногам. И он отдал бы все на свете, чтобы как можно скорее выбраться из нее, отмыться от этого зловещего мазута – и потому бежал, бежал не глядя, схватив один-единственный факел, верный спутник подземелья. Дороги, конечно, не запомнил – действовал наугад и даже не думал уточнить, правильно ли идет. Знал – вряд ли теперь хоть одна из ловушек будет приведена в действие, а если и будет, пусть хоть и так! погибнет он, конечно, но и без попытки выбраться на свет ему точно не жить. И потому бежал. Все бежал, бежал без оглядки. Остались лишь они с ней вдвоем. Они, несостоявшиеся любовники и несостоявшиеся смертельные враги. Стояли напротив друг друга, и обоим было очень много что друг другу сказать – и оба не произносят ни слова. Эрика как током бьет. Замирает, как парализованный, на всего лишь пару секунд – но и для него, и для нее, Кристины, это словно целая вечность. Опускается на колени, становясь внезапно в два раза меньше ростом – однако все еще непомерно высок, даже на коленях он куда выше нее, миниатюрной пташки. Все еще надо тянуться руками, если хочешь вдруг докоснуться до того самого лица. Эрик вдруг будто трезвеет, просыпается, снова вспоминая, кто он и в чем его главное проклятье – и тут же опускает стыдливо голову, порывается машинально закрыть руками ужасное свое лицо. Не смотри, ради Бога, не смотри лишний раз! Достаточно насмотрелась, достаточно за это время натерпелась, не смотри, умоляю тебя, не нужно! Освобождал ее от самой главной пытки – видеть. Видеть и знать, что вот, вот он, кому внимала, на кого молилась, за которого ставила каждую часовенную свечу. Вот он, ангел ее – чудовищное зрелище. Невольно опускаешь глаза и стараешься прогнать из памяти, и мысль одна – как он с таким живет, не разбивая по пути все зеркала? Сначала в ужасе кричишь, потом долго плачешь ночами по его судьбе – все одно. Ни божественного света, ни райского величия, ни капли вожделенной красоты. И ради кого старалась, и мечтой о ком жила? Все в одно мгновение разбивается в крошку, в мельчайший прах. Вот и вся его судьба. Секунда – и Кристина тоже на коленях. И берет руками, и обнимает, и прижимает его нежно к себе, и гладит беспорядочно, как в беспамятстве, теплыми ладонями страшное лицо. Ну иди сюда, несчастный ты мой! Досталось бедному, досталось... Ничего, ничего, мой хороший, я здесь, я рядом. Он перестает мгновенно дышать, старается сдержаться – но не может, не перебарывает человеческого в себе, и спустя секунду она уже слышит тихие его всхлипы. Ты чего плачешь, родной? Не надо, мой хороший, не надо, я рядом, я здесь! А он оттого и плачет, что она рядом, что она, его муза и несбыточная вожделенная мечта, она рядом, и не бежит прочь, не хлопает дверью, и руку протягивает не для того, чтобы ударить. А он все не может, никак не может в это поверить, и все кажется ему – это лишь сон, сладкий, издевательски сладкий сон... А потом он проснется, и снова будут и бить, и убегать будут в страхе... и он вроде привык, ко всему этому он давно привык. А больно будет, как в первый раз. Но нет – она не уходит, не кричит, не хлопает дверью, и даже не прекращает ни на секунду гладить. Не лицо уже – волосы. Гладкие иссиня-черные волосы, закрученные ближе к шее в замысловатую волну. Никогда не завивал – сами вились. Он вообще, можно сказать, кудрявый. Единственная красивая его черта, не считая проклятого чарующего голоса. Голоса, который сейчас он так бездарно растрачивал на то, чтобы плакать навзрыд. А она все гладила, гладила, гладила... Гладила и шептала – хороший мой, мой родной... Несчастное создание на ее груди больше не было монстром – было глубоко раненым изнутри человеком, настоящим человеком, когда-то человечнее всех живущих, и лишь ныне жестокостью иных превращенным в зверя. Сердце, способное полюбить весь мир, не могло довольствоваться подвалом – что уж говорить о машине смерти посреди восточной пустыни. Он не мог убивать руками, созданными, чтобы творить искусство, не мог быть жестоким тот, в чьем сердце цвели каштаны. Оттого, наверное, и не рубил он всех подряд подчистую. Все косил под саму смерть, что кровавыми чернилами, что ночами сна в гробу – а с самой старухой с косой так и не породнился, оттого и не пришла она к нему в тот роковой страшный час. А пришла Кристина – как посланница Божья, как ангел с небес. Как одновременно помилование и прощение, и шанс на возрождение, на лучшую жизнь, жизнь безгрешную, жизнь в тени цветущих в его сердце цветов каштана. И гладила она его волосы, и все повторяла – ну что ты, бедный ты мой, ну что ты... я здесь, я с тобой, никуда больше уйду и никогда не покину... А он плакал вовсе не потому, что чувствовал, что не заслужил – просто не мог поверить в это чудо. А она все повторяла и повторяла. Я больше никуда никогда не уйду.