···
Все выстроенные у доски, словно у эшафота парни, (кроме вечно весëлого независимо от ситуации Смирнова), натянуто улыбались, пока классный руководитель неумело пыталась сфоткать их, чтобы расположенный за спинами школьников рисунок уместился в кадр: Саша мелом нарисовал на доске так и некупленный букет, подписав этот шедевр хорошо получившейся надписью «С восьмым марта, любимые дамы», и даже Мирону Яновичу, недолюбливающему подобного рода искусство пришлось признать, что получилось очень даже неплохо, и как он выразился вполне «приемлемо». Девочки же были просто в восторге, и это, конечно же, было лучшим комплиментом для местного художника. – Поз-драв-ля-ем, поз-драв-ля-ем! – наперебой кричали все, изображая неподдельный энтузиазм, и вскоре разразились громкими аплодисментами, после чего Назар, пару раз толкнув пытавшегося пошло пошутить Ляхова, уже подготовившего целую стендап программу, шагнул вперëд, стараясь не засмеяться и выглядеть серьëзно. – Дорогие девочки, мы бы хотели сказать, что, наверное, – Вотяков прокашлялся, посмотрев на знакомые лица в классе и с сожалением отметил, что Марк вернëтся лишь на следующей неделе. – любим вас. Поэтому позвольте пожелать вам счастья, меньше тупить, оставаться такими же красивыми, эволюционировать, а не деградировать. И поскольку это последний год, когда наш родной «А» класс вместе, мы подготовили вам кое-какой подарок. – Назар растянул губы в той хитрой, но добродушной улыбке, которую любили абсолютно все, шепнул что-то Грише, и вскоре перед классом осталось только двое: одетые в парадные костюмы и одинаковые чëрные галстуки Глеб и Артëм, сжимающие гитары. И в кабинете повисла напряжëнная тишина, пропитанная какой-то непонятно откуда возникшей грустью. – Ээй, не переживай. – шепнул Шатохин, однако эти слова прозвучали не как подбадривание, а насмешка, и Голубин, меньше всего любивший выглядеть жалким и слабым, с нескрываемой злобой попросил его заткнуться, на первый взгляд спокойно укладывая на колени гитару. – Мы очень долго выбирали подходящую песню, потому что мелодий, связанных с восьмым марта на самом деле на так уж и много, как это могло показаться. – пропустив мимо ушей все прозвучавшие в его адрес оскорбления из уст Глеба и радуясь ожидаемой реакции, невозмутимо улыбнувшись, размеренно начал Артëм. – Поэтому я просто решил поднять вам настроение, сыграв одну замечательную песню. Шатохин достал ранее заготовленные ноты, установив их на притащенные из кабинета музыки подставки для партитур, и Глеб, посмотрев на сияющие глянцевые листы, с ужасом отметил, что это было совсем не то, что он репетировал накануне. Но останавливаться и что-либо говорить было уже поздно: Артëм сыграл первый аккорд, не дав никому ничего добавить или сказать, да и Голубин физически не мог возразить: как бы он ни отрицал это, ему действительно было страшно. Руки нервозно тряслись, как и колени, глаза лихорадочно блуждали по классу, а потом переместились на Шатохина, отчаянно рассматривая его самого и уверенные, точные, сконцентрированные движения его рук, не подверженных той панике, которую узнал Глеб. «Я не знаю, как эту боль преодолеть Как заставить моë сердце вновь биться. Куда ушла любовь, так и не дав нам улететь, Не удосужившись даже проститься…», – немного фальшиво, но всë же почему-то вполне неплохо начал петь Артëм, перебирая струны, и вскоре пихнул Голубина в бок, сигнализируя, что следующая строчка его. А тем временем, все сидевшие в классе подростки сдерживали смех, причину которого Глеб искренне не понимал, а если бы знал, то очень стыдился. «Далеко-далеко, В дальние-дальние страны. Далеко-далеко, Я уеду лечить свои раны», – густо краснея от столь сопливой фразы, хрипло продолжил Голубин, всë так же недоумевая, почему эта песня вызывает смех. Но когда перед глазами предстал припев, который Глеб должен был петь вместе с Артëмом, все его желания свелись к тому, что он хотел провалиться под землю. Но почему-то парень уже не мог остановиться, и как очередной пленник стокгольмского синдрома присоединился к Шатохину, с которым пел уже весь класс, даже девочки, к которым эта песня, как оказалось, не имела ни малейшего отношения. «Всë решено: Мама, я гей. Папа, я гей. Можете просто промолчать, Можете злиться или беситься, Мне на это наплевать!», – кто-то начал хлопать в такт, а некоторые достали телефоны, чтобы запечатлеть этот исторический момент, а классный руководитель наоборот выключила камеру, готовясь в любой момент лишиться чувств и мечтая лишь о любимых сердечных каплях. Но Вотяков, радостно улыбаясь, показывал большой палец вверх, довольный услышанным, а Саша Смирнов самозабвенно обнимал сидящего рядом Диму, подбадривая этим Глеба, который заживо сгорал от стыда и теперь лишь вопросительно-моляще смотрел на Шатохина, удовлетворëнного происходящим. «Ты, наверно, спросишь, мама, отчего я перестал улыбаться», – пел он, с явным наслаждением наблюдая за реакцией всех, включая Голубина, впервые скинувшего маску безразличия. – «Зачем я повесил себе постер Джуда Ло. Мама, смирись и расслабься. Смирись и расслабься». «И неважно, как уходить, если устал», – уже не чувствуя ничего, подхватил Глеб, решивший, что не доставит этому долбанному Шатохину радости наблюдать за его страхом и отчаянием. Хотя, тому это было уже ненужно: он увидел достаточно, – «Если не с кем делить свои чувства, А разбитое сердечко не склеишь по частям, И любовь не заставишь вернуться». И вскоре, дважды спев отрывок про те самые пресловутые дальние страны, парни перешли к припеву, даже не замечая, что то, о чëм они поют, вот-вот доведëт благочестивую учительницу до сердечного приступа. – Прекратите это немедленно! – закричала она, и всем пришлось замолчать, вспомнив извечные истории об отчислении. – А вы, Шатохин и Голубин... У меня нет слов! Оба встали и в кабинет директора, живо! – Глеб нерешительно посмотрел на Артëма, ожидая, что же он скажет, но тот лишь молча встал, показав Вотякову два пальца в знаке мира, и Назар кивнул, что-то неразборчиво пробормотав и помахав парням рукой. – Кстати, я забыл тебя поздравить с праздником. – когда они оказались наедине в приëмной директора школы, всë так же улыбаясь, сказал Шатохин, которому, казалось, вообще было наплевать на происходящее и факт того, что он мог вылететь из школы из-за подобного рода перфоманса. – Сегодня же международный женский день, а значит, ты тоже празднуешь. – делая недвусмысленный намëк, съязвил он и небрежно вытащил из стоящей на столе вазы два мятых убогих цветка, передав их Глебу. – Спасибо. – по инерции и не сразу сориентировавшись, что его фактически назвали девкой, растерянно поблагодарил Голубин, которому за всю жизнь не подарили даже краденных завявших гвоздик, и он, не обращая внимания ни на чëтное количество цветов, ни на само их качество, внезапно задал тревоживший его вопрос. – Это же была шутка, верно? Обычная шутка, а не намëк. Так ведь? Артëм коротко и сухо рассмеялся, после чего резко и практически вплотную приблизился к лицу Глеба, который заметно покраснел и не до конца понимал, что происходит на самом деле. Голова шла кругом, и картина перед глазами крутилась, словно лопасти вентилятора, а сердце уже билось не в груди, а танцевало свой последний танец где-то в шее, как у загнанного кролика. Грудная клетка двигалась с бешеной скоростью, но воздуха всë равно не хватало, будто что-то отчаянно мешало дышать. И казалось, оставался последний фрагмент, чтобы пазл наконец-то сложился, но Шатохина, казалось, это не волновало. Он лишь с неподдельным интересом, с садистской медлительностью внимательно рассматривал чужое лицо, ожидая чего-то. – Знаешь, Тëм, ты меня достал. – внезапно смог выговорить Глеб, вспомнив, что он намного выше ростом, если не сутулится, и вскоре сам притянул к себе в общем-то не возражавшего Артëма, который даже не собирался начинать сопротивляться, но своими действиями совершенно точно преследовал какую-то неизвестную никому, кроме него цель. Однако в данный момент Голубину было наплевать, хотел ли Шатохин чего-то добиться или нет, и это, наверное, было не так уж и важно, а гораздо большее значение имела действительность, то сейчас, в котором Глеб обвил руками чужую горячую шею и неумелым осторожным движением прильнул к чужим губам, не особенно отдавая отчëт в своих действиях, но чувствуя себя как никогда счастливым и живым. Его пальцы словно сами скользнули к галстуку Артëма, чтобы ослабить узел и снять его, но тот вдруг резко остановил Глеба и отстранился, вернув на своë лицо привычную глуповато-нахальную ухмылку, в которой явно упражнялся перед зеркалом. – И это тоже самая обычная шутка, Глебушка, а не намëк. – непринуждëнно, изящно и легко, даже грациозно бросил Шатохин, подмигнув, и не дожидаясь приглашения, вошëл в кабинет директора, оставив Голубина наедине с собственными тревогами, разбитыми воздушными замками, неоправдавшимися ожиданиями и двумя мятыми цветами, зажатыми в руке.«всë решено»
8 марта 2021 г. в 01:15
Наверное, весна в России – это лишь условное напоминание в календаре. По крайней мере, к такому выводу пришëл Голубин, ведь март действительно может быть очень разным, практически неузнаваемым, словно у природы самый настоящий маниакально-депрессивный психоз: минусовая температура сменяется плюсом, а потом опять падает до отрицательной, лужи то превращаются в лëд, то тают, снова становясь грязной мутной водой. Но кое-что всë же всегда остаётся вечным, несмотря на погоду за окном и синоптическую карту: международный женский день, с лëгкой руки всех школ мира превратившийся в главный праздник весны, независимо от его первоначального содержания, в чëм Глеб смог без труда убедиться, получив прекрасный опыт в каждом великом ГБОУ, в котором когда-либо успел побывать.
Восьмое марта буквально везде проходило абсолютно одинаково, и здесь не было различий между понтовыми частными лицеями, второсортными гимназиями и обычными среднестатистическими школами, будто существовал общий стандарт, сценарий, по которому развивались все события. Так что этот праздник всегда был для Голубина скучным и унизительным, и раздражал его даже больше, чем день святого Валентина: вся атрибутика извращëнного со временем женского дня просто-напросто выводила парня из себя даже одним фактом своего существования. Его бесило и казалось фальшивым поголовно всë: зазнавшиеся девочки, ведущие полемичные споры о своëм превосходстве, улыбающиеся учителя с букетами в руках – одним словом все прелести этого торжества весны. А в особенности тот последний урок, на котором мальчики хором поздравляли прекрасную половину их класса, читая ей трогательные стихи и признаваясь в любви, чтобы потом с чистой душой на следующий день называть недавних ангельских созданий шлюхами.
Но в этом году отчего-то всë было по-другому. Родители не собирались скидываться, (Глеб с внутренним злорадством добавил: «жаль, что не с крыши»), на то, чтобы купить подарки, а классный руководитель, в свою очередь, всю ответственность по организации каких-либо мероприятий переложил на учеников. И Голубин, как истинный обитатель славного региона под гордым наименованием «последняя парта», как не имевший ни друзей, ни знакомых интроверт-троечник и социопат, каждый год менявший школу, конечно же проникся из-за этой новости истинным ужасом, который укрепился, когда в чат класса пришло пугающее даже самого храброго человека сообщение, содержащее просьбу всех мальчиков собраться в кабинете биологии.
– У кого-то есть идеи насчëт того, что мы будем дарить на восьмое марта? – спросил непринуждённо и удобно сидевший на парте Мирон, когда за окном снова валил недавно растаявший снег, а муляжи, скелеты и чучела животных обречëнно смотрели со стен на сборище фриков, столпившихся рядом с Фëдоровым, который единственный не напоминал пациента стационара и психиатрической клиники, что было довольно иронично: любимый всеми Мирон Янович, уже дважды остававшийся на второй год, несмотря на всю свою ответственность, здравомыслие и ум, давно лечился от биполярки. И поскольку сегодня у него наконец-то была фаза прилива жизненной энергии, он не преминул устроить похожее на секту собрание, на которое с огромной неохотой пришëл не только один Голубин.
– Мы можем прочитать стишки! – с радостью, не соответствующей его возрасту, воскликнул разрисовавший доску Саша Смирнов, пропахший фруктовой жвачкой, швепсом, чупа-чупсами, гиперактивностью и бесивших всем позитивом, который, однако, компенсировался совершенной наивностью и трогательной искренней беззлобностью, которая не могла не впечатлять, из-за чего парня не презирали, как могло показаться вначале и как действительно было в первых классах старшей школы, а в общем-то любили и относились со снисходительностью.
– Сомневаюсь, что этот вариант подойдëт. – возразил Макс Лазин, единственный человек, с которым Глеб контактировал и которого считал более-менее адекватным, несмотря на его порой пугающее своей нормальностью поведение. – Мы не в первом в классе, так что я по-мужски бы предложил просто скинуться на самый дешëвый букет, три воздушных шарика или просто на коробку Коркунова. Он как раз сейчас со скидкой. – из коридора раздались крики и смех покидающих школу детей, и стоящий у двери Гриша Ляхов захлопнул еë, поморщившись.
– Я лично не буду сдавать на это дерьмо ни копейки. – прямодушно сказал он с присущей ему открытостью. – Я вообще на следующий год ухожу в шарагу на сварщика, и меня здесь ничего не держит. Так зачем же мне тратить деньги зря? – все энергично закивали головами, и парень продолжил. – Да, Глеб? Я же прав? – Голубин испуганно замолчал, удивившись, что кто-то, а в особенности главная школьная звезда-баскетболист, в принципе запомнил его имя и обращался с вопросом. Это выглядело по меньшей мере странно и вместе с тем необычно, из-за чего он, сбитый с толку и не привыкший к вниманию, просто застыл, не в силах что-либо выдавить из себя и произнести.
– Да отстань ты уже от человека. – осëк Ляхова скучающий в одиночестве Назар Вотяков, лучший друг и сосед по парте которого, Марк, недавно слëг с двухсторонней пневмонией и уже несколько недель не появлялся в школе. – У меня есть идея, как можно сделать поздравление, не потратив при этом денег, раз уж это для таких нищебродов, как вы, принципиально. Смотрите, у кого-то из вас есть гитара?
– У меня акустическая, дредноут. – раздался из другого конца класса незнакомый Глебу голос, и он обернулся, увидев позади себя выглядевшего гораздо моложе своего реального возраста парня, на лице которого застыла бесцеремонная, хитрая и отчасти наглая улыбка, которая отчего-то не отталкивала, как это обычно случалось, а по какой-то неясной причине внушала интерес. – Ещë у Кожихова из «В», вроде бы, должна быть.
– Нет, к Владу лучше не лезть. – задумчиво сказал Назар, вспоминая свой неудачный опыт общения с этим феноменом их параллели, который, казалось, был единственным настоящим псхиом в их школе, на фоне которого меркла даже фигура Голубина. – А у нас в классе больше ни у кого нет инструмента? – Ляхов вставил своë коронное «только строительные», после чего Вотяков по-хозяйски пнул его плечом и обвëл всех вопросительным взглядом, особенно задержавшись на Смирнове, который больше всех из присутствующих в кабинете подходил на роль обладателя гитарой.
– Что ты так на меня смотришь? – спустя нескольких секунд продолжительного молчания спросил Саша, оторвавшись от созданного им на доске художества, внутри себя всë же догадываясь о причине внезапного интереса Назара к собственной персоне. Тем временем, снегопад временно прекратился, и старый кабинет биологии осветило яркое весеннее солнце, лучи которого нежно скользили по всë тем же мрачным и вечным мордам мëртвых животных. – Я уже как два года выпустился из музыкалки и продал свой Мартинес. Или ты уже об этом не помнишь?
– А может, у Глебушки есть гитара?
В тот момент, когда Голубин услышал этот вопрос, а на его плечо легла тяжëлая рука знакомого ему незнакомца, обладающего акустическим дредноутом и, судя по всему, чëртовым природным обаянием, в его жизнь претворился самый страшный для него ночной кошмар, а перед глазами пронеслось всë прошлое существование, которое раньше он совершенно не ценил, что несомненно было ошибкой, особенно в свете последних событий.
– Действительно, Шато прав. – Назар явно воодушевился, и забыв о собственных просьбах отстать от Глеба, взглянул на прежде незаметного одноклассника абсолютно другими глазами, уже красочно и ярко нарисовав в своей голове картину идеального поздравления, в которую Голубин вписывался просто идеально, как никто другой. – Прекрасно, вот вы вдвоëм и будете выступать.
– Но почему? Я же даже не знаю, кто это! – жестом указывая на всë ещë стоявшего рядом с ним парня, запротестовал Глеб, слишком поздно вмешавшийся в ситуацию, контроль над которой успел потерять. И, по всей видимости, окончательно.
– Что ж, тогда я совсем не против познакомиться. Я – Артëм Шатохин. – наглая улыбка одномоментно превратилась в издевательскую, и все присутствующие уставились на столь несвоевременную экстраординарную сцену знакомства: всë же, это немного странно, когда люди, учащиеся вместе уже больше полугода, не знают друг друга. Хотя, это не совсем верно. Глебу просто не было дела до окружающих, и он равно не обращал на всех внимания, запоминая только тех, кого нельзя было не запомнить. А вмешавшийся в его спокойную жизнь одиночки Артëм наоборот знал о Голубине всë до мельчайших подробностей и деталей: почерк, адрес, фото в паспорте, любимый сорт вина, даже то, что он обычно рисует в тетради и на каких уроках. Однако, ради справедливости стоит отметить, что подобные характеристики Шатохин составлял про каждого человека, с которым когда-либо встречался. Но Голубин заинтересовал его особенно сильно.
Ещë с того самого дня, когда на уроке русского учительница представила очередного новенького, который перевëлся из другой школы, Артëм впервые отметил Глеба, пытаясь предугадать, какое же место в иерархии их класса тот займëт и какую форму поведения посчитает приемлемой, но все его предположения фатально оказались неверными. Но разве мог ли Шатохин предположить, что прилично и дорого одетый привлекательный блондин с длинными волосами в конечном итоге окажется замкнутым социопатом, живущим в своëм одиноком выдуманном мире? И это неожиданное расхождение предположений с реальностью впечатлило Артëма. И, наверное, сейчас бы стоило рассказать о его хобби, в котором он ещë с самого детства давал себе отчëт: миловидный и вечно молодой, безобидный на вид Тëмочка больше всего на свете любил морально ломать людей, он словно охотник, собиравший головы убитых им кабанов, коллекционировал чужие поломанные души. Но он отнюдь не был психопатом, его просто интересовал лишь человек – разные характеры, разные натуры. Ход мыслей, чувства, которых у него самого не было. И, конечно же, боль, о которой Шатохин тоже не имел ни малейшего понятия, но которую хотел понять, рассматривая еë на образцах знакомых ему людей.
А Глеб был наиболее подходящей и просто замечательной фигурой для исследований Артëма, хоть тот об этом даже не догадывался, особенно сейчас, когда холодно и неискренне жал энергично протянутую ему руку, в то время как Шатохин по интенсивности движений пытался понять, что же спрятано в голове Голубина.
– Ты уверен, что это хорошая идея? – спросил Максим у Глеба, когда все выходили из кабинета, довольные, (или почти довольные), найденным компромиссом, но он так и не ответил, нервно передëрнув плечами и уничтожающе и одновременно печально посмотрев на своего одноклассника, словно виня несчастного Лазина во всех своих проблемах. – Ну, если что, помни о том, что скидка на Коркунов длится до девятого, так что этот вариант всë ещë актуален.
– Мамке своей подари этот долбанный Коркунов. – бросил напоследок Голубин, и Макс остановился у выхода, не ожидая от своего вроде-бы-друга ничего иного. Взгляд сам собой остановился на схеме кровеносной системы человека, а внутренняя обида сменилась молчаливым сочувствием и даже пониманием того, что Лазин на самом деле ничего не понимал о Глебе, чтобы находить удовлетворительное объяснение, (или правильнее сказать оправдание?) его действиям и словам. И пока он безуспешно старался привести все свои хаотичные мысли к общему знаменателю, Мирон заставлял Сашу стирать его рисунки с доски, из коридора доносилось мерное цоканье чьих-то каблуков, мешавшее сосредоточиться, а сияющее за окном солнце в который раз сменялось снегопадом. Очередной понедельник опять умирал, медленно подходя к своему логическому концу.