kiss me where it hurts

Сонный донельзя Китэк закуривает и нервно заводит мотор машины. Старенький минивэн пыхтит натужно и пару раз чихает. От возмущения, решает Китэк и заводит ещё раз. Машина сопротивляется, словно не веря, что её дражайшая хозяйка могла доверить её своему непутёвому восемнадцатилетнему сыну, получившему права с шестой попытки. Но Китэк упрямый, бьёт по приборной панели ладонью пару раз и пускает гневно горький дым через нос, и машина, недовольно чихнув в последний раз, неохотно поддаётся ему. Ему нахрен не сдалась эта рухлядь в шесть утра, но мать уехала к заболевшей тётке на пару дней, и больше некому забрать продукты с рынка для их семейной кафешки. Китэк резковато сдаёт назад, выезжая с парковочного места, пепел с прогоревшей до половины сигареты осыпается на замызганное сидение и прожигает немного обивку, Китэк отвлекается, чтобы стряхнуть пепел, и едва не влепляется носом в руль, когда машина с ничего хорошего не обещающим “Бум” наезжает на что-то позади. Следом за “Бум” раздаётся скрежет металла, истеричный “Дзыньк” и вскрик. С лица сходит краска, всё внутри холодеет, а сердце, замеревшее на миг, подпрыгивает до самого горла и начинает там бешено колотиться. Пиздец. Минивэн глохнет сам, и в его молчании слышится укор. Выронив изо рта сигарету, Китэк вываливается из машины и в два шага оказывается там, где посреди совершенно пустой в такой час дороги барахтается в объятиях своего покореженного велика пацан. И ревёт. Мальчишку Китэк узнаёт сразу, видит его тут постоянно по утрам, когда тот в школу уходит. Усоном вроде звать. Он и его мать, работающая медсестрой в местном госпитале, въезжают в квартиру на первом этаже в начале весны и сразу же становятся главными объектами пересудов на районе. “Мать-одиночка, какой кошмар!” — суфлёрским шепотом переговариваются местные дамочки и тычут пальцем. Руки трясутся, когда Китэк пытается оттащить велосипед в сторону. Несколько спиц в погнутом колесе сломано, звонок держится на руле на честном слове, а цепь слетела, но это всё полная хрень по сравнению с чужими ободранными коленками. И ладонями. И щекой, расцарапанной обо что-то. Усон всхлипывает, растирая слёзы и кровь по лицу, и Китэка от этого зрелища начинает подташнивать. — Ты какого чёрта под машину бросаешься?! Усон вздрагивает и, уставившись на присевшего напротив Китэка полными слёз глазами, резко перестаёт реветь. Утирает покрасневший нос тыльной стороной ладони и шумно втягивает воздух, брови его съезжают к переносице, а взгляд становится из перепуганного злым. — А ты какого чёрта не смотришь, куда едешь?! От его вопля, разлетевшегося на всю улицу, Китэк так и садится задницей на асфальт. Адреналин схлынул, и ноги теперь не держат, сделавшись ватными. Усон, скорчив страдающую рожу, пинает сначала свой убитый велосипед, а потом и Китэка пихает носком кроссовки. По коленкам его течёт красное и тут же засыхает бордовыми корками, а на ладонях содранная кожа висит лоскутами. Выглядит больно, но не смертельно. — Мать твоя дома? — спрашивает Китэк, вставая. — Тебя бы заклеить... Усон мотает головой и снова морщится, разглядывая руки: — В ночную сегодня, ещё не вернулась. Китэк глядит на вмятину на крыле, на погнутую немного раму велосипеда, на кровоточащую и набухшую царапину под глазом Усона, и понимает, что, в сущности, легко отделался. Машина и не такое переживала, велик он мелкому починит вечером, а самого мелкого “починит” прямо сейчас, только вспомнит, где аптечка у них лежит. — Ну идём тогда, — он хватает Усона за предплечье и поднимает рывком на ноги, — заклею сам. Как сумею. Дома Китэк долго шарится по кухонным полкам в поисках аптечки, пока Усон, ойкая и айкая, держит израненные ладони под струей воды. Китэку, вооружившемуся антисептиком и упаковкой пластырей, откровенно боязно, он тысячу раз заклеивал свои болячки и ссадины, но ни разу не делал это для кого-то другого. Усон куксится, стоит приложить кусок бинта к его щеке, скупая мужская слеза стекает до самых его плотно сжатых губ и теряется где-то под дрожащим подбородком. — Больно? — Приятно, — огрызается он и опять пинается. Китэк, дёрнувшись от подлого удара, случайно выплёскивает добрую половину пузырька антисептика на чужие ладони. — Ну ты чего делаешь?! — Тебе же приятно, — скалится Китэк и лепит немного криво Усону на щёку раскрашенный цветочками пластырь. — Красаааавчик. Дай на ноги твои посмотрю… Сидящий на стуле Усон ёжится и вцепляется пальцами в край своих испачканных шорт, когда присевший на корточки перед ним Китэк обтирает влажными салфетками его стёсанные колени и заливает их щедро шипящей перекисью. — Вроде ничего страшного, — бубнит Китэк, прикладывая свёрнутые в несколько раз бинты. — Если ковырять не будешь, быстро заживёт всё, даже шрамов не останется. Усон пыхтит и ёрзает непоседливо, ему больно, но он больше не ноет, только шмыгает иногда и жуёт обветренные губы. — Всё, — как-то даже торжественно произносит Китэк, разглядывая результат своей работы. Кривовато вышло, но для первого раза неплохо. — Дуй отсюда, мелкий, у меня ещё куча дел. — Не всё, — надувается вдруг Усон. — Надо поцеловать. — Чего?.. — Мама всегда целует, чтобы не болело и быстрее зажило. — Тебе что, пять? — Китэк закатывает глаза. — Вот ещё придумал… — Мне девять, — упирается Усон. — Целуй. Или я всем расскажу, что ты меня машиной сбил. У тебя отберут права и посадят в тюрьму. Вот же говнюк. Китэк растирает лицо ладонями и, помедлив немного, чмокает быстро чужую коленку. На губах остаётся горький вкус мази, а Китэк чувствует себя полным придурком. Глаза Усона округляются не то от удивления, не то от испуга, и щёки стремительно краснеют. — Не болит больше? — хмыкает Китэк и откидывается спиной на пол, Усон пялится на него сверху и, коротко поклонившись, молча убегает в сторону выхода. Китэк зевает широко и кричит в удаляющуюся спину: — Обращайся, если что. *** — Что, опять? — стонет трагично Китэк, пропуская прячущегося под тёмным капюшоном толстовки Усона в квартиру. — Ты задрал, мелкий. — Извини, — мямлит тот себе под нос даже не огрызнувшись привычно на “Мелкий”. Он суетливый и какой-то слишком дёрганный, и Китэк, глядя на него, начинает тоже дёргаться и суетиться. — Можно я у тебя переночую? — У тебя что, дома кровать сломалась? — ворчит скорее для проформы Китэк. Усон ночует у него изредка: когда пропускает последний автобус домой или когда ссорится с матерью. Как-то неопределённо фыркнув, Усон стаскивает промокшие из-за дождя кеды и спускает с головы тяжелый от влаги капюшон, открывая лицо. Под глазом у него наливается фееричный синяк, и губа всё ещё кровит. Китэк даже присвистывает от такой красоты. — Охуеть фонарь, можно и свет не включать. Кто это тебя так уделал? — Упал, — пожимает плечами Усон, швыряет рюкзак в угол и влезает в тапки, купленные специально для него ещё года два назад, когда Китэк только-только перебрался в отдельную квартиру. Тапки Усону быстро стали малы, но выкинуть их всё недосуг, так и носит, протирая носки на свисающих пятках о пол. — Кровать сломалась, и я упал. Он протискивается мимо Китэка, снимает походя свою толстовку и, лавируя по тесной неосвещенной комнате, падает точно на разобранную постель. Тихо скрипят пружины старого матраса, и что-то надсадно хрустит. — Тебе мало своей сломанной кровати, и ты пришёл ломать мою? — Китэк тычет Усона в бок и вытаскивает аптечку из тумбочки. — Сядь, заклею тебе морду, перемажешь же мне всю наволочку. Усон послушно садится на край и убирает чёлку, из-за бокового света светильника сильнее видны его прыщи на подбородке и неровный шрам семилетней давности под правым глазом. Китэк проводит по нему пальцем и цыкает: — Так и не сошёл. — Да хрен с ним, набью поверх татуху… Ауч! — Сиди смирно, — хмурится Китэк, прижав пахнущую лекарством ватку к трещине на его губе. — Твою мать удар хватит, если ты это сделаешь. — Ей до меня дела нет, она устраивает свою личную жизнь, — Усон кривится и хлопает Китэка по руке, — да хватит уже, не умираю же. — Это её новая личная жизнь тебя так разукрасила? Усон не отвечает, но Китэку и так ясно, что угадал. Он треплет его по волосам и щипает несильно за кончик носа. — Будешь пинаться во сне — выгоню спать на коврик под дверью, понял? Он, конечно, пинается. И ворочается, и что-то бормочет постоянно, и складывает на Китэка свои ледяные ступни. Китэк, который никак не может заснуть, тянется за упавшим на пол одеялом и, накинув его на Усона, подтыкает со всех сторон. Тот причмокивает по-детски и перекатывается к самому краю. Помнится, когда он был младше, то часто падал с кровати среди ночи, Китэк аккуратно, боясь разбудить, подтаскивает его к себе ближе и только теперь, уткнувшись носом вместо его макушки в затылок, понимает, что Усон уже с него ростом. Что он как-то незаметно для него вырос, оставшись в памяти девятилетним мальчишкой с разбитыми коленками. Первое, что Китэк видит с утра, — это нависшее над ним перепуганное лицо Усона. Он очень близко, касается губ Китэка своими и, пойманный на месте преступления, не моргает и совсем не дышит. Его как ветром сдувает с кровати, когда Китэк сдавленно произносит "Какого хрена". Он хватает свой рюкзак и, так и не переобув тапочки, выбегает из квартиры. Догнать его удаётся только через три лестничных пролёта. Преданный тапками Усон спотыкается на очередной ступеньке и падает, растянувшись во весь рост. Китэк, тяжело дыша после этих догонялок, поднимает его за капюшон, как котёнка за загривок, и хорошенько встряхивает. На Усоне лица нет, только синяк переливается всеми оттенками синего и алеет подсохшая за ночь болячка в уголке губ. — Пусти, — хрипит он, задыхаясь, и в глаза не смотрит, — я в школу опоздаю. — В тапках в школу собрался? Усон молчит долго, уставившись на свои голые ступни, а потом выдыхает приглушенно “Блядь” и плюхается на ступеньку, пряча лицо в ладонях. Его острые коленки торчат в дырах джинс, и Китэк, присев рядом, тычет в завтрашние синяки пальцем. — Идём домой, мелкий. — Я не ребёнок! — выплёвывает зло Усон и вскакивает на ноги. — Если не ребёнок, — Китэк тоже поднимается и шагает на несколько ступенек выше, — то идём домой. Поговорим. А потом я отвезу тебя в школу. Китэк сидит на полу перед открытой дверью час. Забытые кеды так и остаются валяться в углу. *** — Твоя мать меня убьёт, — говорит Китэк, залезая в машину, и разминает затёкшую шею. Вернувшись из армии пару месяцев назад, он всё ещё не привык сидеть долго без дела, и теперь, проторчав в парикмахерской, где Усону осветляли и красили его отросшие патлы часа три, ему хочется срочно куда-то ехать и что-то делать. — Ну, именинник, куда рулить дальше? Усон задумчиво царапает обгрызенным ногтем шрам на щеке. — Бить татуху? — Это без меня, — Китэк поднимает ладони от руля, — не собираюсь способствовать этой дурости. — Но у меня день рождения, и ты обещал… — В рамках разумного, мелкий. — Я теперь взрослый, — фырчит Усон, — и ты не можешь мне запретить. Что правда, то правда. За то время, что Китэк маршировал по плацу, Усон вырос. Ещё вытянулся вверх, обогнав в росте, раздался в плечах, почти закончил школу. Совсем взрослый и уже мало похожий на щекастого девятилетнего себя. Китэк заводит мотор и вздыхает: — Я никогда и не мог тебе запретить. Они едут в тишине, Усон, растёкшись по креслу, глядит в окно, и до Китэка не сразу доходит, что тот рассматривает его отражение на тёмной поверхности стекла. Этот его взгляд ощущается щекоткой на коже. — Куда едем-то? — Домой. — Домой? Усон поворачивается и глядит незнакомо. — К тебе. Наверное, в том, что происходит потом, виноваты те самые кеды, которые Усон оставил здесь почти три года назад. Они просто вываливаются им на головы откуда-то сверху, пока Китэк пытается найти в шкафу гостевые тапочки, и всё портят своим потрёпанным видом. Усон пялится на них, как на привидение, тяжело сглатывает и уходит к столу с шуршащим пакетом из магазина. Босым и решившимся. Они съедают магазинный чизкейк прямо на кровати, забыв напрочь про купленные специально свечки. Китэк вспоминает про них, только когда выходит покурить на балкон и видит дрожащее на сентябрьском ветру пламя зажигалки. До полуночи остаётся совсем немного, и он обжигает пальцы, торопясь зажечь воткнутые в последний надкусанный кем-то из них кусок торта свечки. — Загадывай, пока день не кончился. Усон прищуривается и, прежде чем задуть свечи, загадывает. Вслух. — Хочу, чтобы ты меня поцеловал. Сейчас. Взгляд его уже не щекочет — жжет, как жгло пальцы пламя зажигалки. — Ты обещал, что сделаешь всё, что я попрошу сегодня. — В рамках разумного, — повторяется Китэк. — Целуй, — говорит Усон с той же интонацией, что и десять лет назад. Глаза у него шальные от собственных смелости и наглости и очень тёмные. — А ты не убежишь снова не обутым? Взгляд из наглого становится растерянным. — Что?.. Дёрнув Усона за край футболки на себя, Китэк прихватывает легко своими губами его и сцеловывает с них сладость разделённого на двоих торта. Усон сначала цепенеет, а потом стонет глухо и наваливается сверху, опрокидывая Китэка на спину. Он целуется неумело, торопится и задыхается от вседозволенности, притирается ближе, Китэк чувствует его вставший член и подаётся бедрами вверх, трётся о него. Собственное возбуждение расползается болью внизу живота и туманом в голове. Наручные часы Китэка пищат, оповещая о том, что начался новый день. Усон, взмокший и раскрасневшийся, отшатывается и путается ногой в сбившемся покрывале, чуть не падая с кровати, Китэк решает, что он всё-таки опять сбежит, но Усон налетает на попавший под ноги стул и, матерясь, неуклюже обрушивается на пол. Китэк слезает с кровати, подходит к загнанно дышащему Усону и, глядя ему в глаза, касается осторожно его колена, виднеющегося в небрежном разрезе на джинсах. Под пальцами шершаво ощущается кругляш шрама десятилетней давности. В голове мелькает дурацкая, абсолютно ненужная сейчас мысль: разбивал ли хоть раз свои коленки Усон не из-за него, а если разбивал, то целовали ли их ему, чтобы они быстрее заживали? Усон вздрагивает, когда Китэк целует расползающееся красное пятно от ушиба, кожа под губами покрывается мурашками. — Зачем ты это делаешь?.. — Чтобы не болело и быстрее зажило. — Мой день рождения закончился, — глухо говорит Усон, — ты не должен. — Но мой только что начался, — Китэк целует ещё раз, — и у меня тоже есть несколько желаний на сегодня.