♪Wake Me Up — Avicii.
— Никогда бы не подумал, что квартира, в которой живёт Тцуму, может так сиять. Никогда бы не подумал, что ты в этой квартире загоришься ещё ярче. — Ха-ха, не преувеличивай. Атцуму не настолько плевать на своё окружение. — Не верю, — Осаму усмехнулся и поставил пакеты с продуктами на столешницу. — Скажи ещё, что он и посуду моет. — Моет, — Акааши быстро улыбнулся и отвёл взгляд под красочное удивление Осаму, который так и застыл с пакетом такуана. — Я его научил. — Я говорил, что ты просто золотой человек? — Осаму чувствует бабочек. — Только что. Акааши подмигнул и скрылся в своей комнате, чтобы переодеться в домашнее, оставляя счастливого до безумия Осаму с не разобранными пакетами. У него счастье даже в ресницах, даже в подушечках пальцев, отзывающихся холодом от замороженной утки, даже там, где его никогда не было. Ему так сильно хочется кричать, что он зажимает язык между зубами и лишь шипит, поёт какой-то забытый мотив и рисует глазами в цветах индиго. Потому что глаза Акааши Кейджи в тени такие же синие-синие. В них бы тонуть, идти на дно насколько позволит песочное дно и захлебнуться в соли и водорослях. Даже если он не встретит спасения, даже если больше никогда не увидит солнца — там на дне будет его собственное, горячее в тысячи раз, и счастья там будет в каждой песчинке. Боже, как же хочется на это проклятое дно. Там на встрече будут и голодные русалки, которое всё равно не смогут соперничать с Акааши Кейджи, там будет плыть и кракен со своими длинными щупальцами и зубастым ртом, да даже если сам Посейдон выплавет навстречу — ну и пусть, это того стоит. Он будет с ним. На дне. Но вместе. Сейчас он колыхается на волнах, поднимается то вверх, то резко опускается вниз, то уводит его в бок, то выкидывает вновь на берег. Ему бы Летучий Голландец, да и шляпу капитана: тогда бы он навеки был прикован ко дну и томился в клетке из этих чарующих глаз. Какой же прекрасный конец бы его ждал. Но увы. Сейчас у него в руках только копна зелёного лука и она щекочет ему нос. Пока он зашёл в воду только по колено, а дальше ему пройти пока не позволено. Море не пускает. Акааши попросту не подпускает. — Извини, я не спросил, чем тебя накормить? Акааши вышел в одной футболке и спортивных штанах, показавшихся Осаму смутно знакомыми. Как смутно. Чертовски знакомыми, потому что у него есть точно такие же. Сердце вновь нещадно заныло. — Штаны Тцуму? — Осаму отвернулся к окну и пожалел о том, что оставил свой коньяк в машине у подъезда дома. Акааши от этого вопроса смутился и откашлялся, стряхнув невидимую пыль с серых спортивок. Он совсем не заметил, как Мия яростно сжал подоконник, гипнотизируя розовые фиалки в круглом жёлтом горшке. Акааши был помешан на жёлтом, как понял Осаму. Потому что его футболка тоже была жёлтая, и тапочки, и чёртовый чехол от телефона. Ох да, ещё тот проклятый зонтик. — Прости, наверное они были у вас парные, а Атцуму бездумно позволил мне носить их. Извини, я сейчас же сниму их... Акааши резко развернулся, чтобы уйти в свою комнату, но тут его остановил Осаму, вцепившись в его запястье. — Не нужно. Я не это имел ввиду. Сними их! Выкинь! Сожги! — Я рад, что вы с Тцуму так близки. Осаму его ненавидит и безумно любит Кейджи. — А... Ах, спасибо, — Акааши посмотрел на руку Осаму, ощущая странное чувство, и смущённо отшатнулся. — Раз ты так говоришь, значит мне не стоит бояться, что я смогу разрушить вашу братскую связь? Осаму не понял, пошутил он или в самом деле толковал что-то серьёзное, но всё равно вылупился на Кейджи и криво усмехнулся. — Этот слизняк даже матери не нужен, мне подавно. — Значит, я могу забирать его полостью и ты не будешь на него претендовать? — Кейджи хитро прищурился и приблизился к лицу Осаму, чтобы разглядеть его смешанные эмоции. Осаму он не сдался, но вот ты — да. И отвечать ему становится с каждым разом всё больнее, но будто после становится совсем легко, даже можно парить к облакам. Мия отвернулся, не в силах удерживать с ним зрительный контакт, и фыркнул. — Забирай. — И ревновать не будешь? Будет. Но совсем не его. — Нет. — Какой ты бессердечный, Осаму-кун. Потому что его сердце давно завоёвано тем, кто его лишь на фотографиях в его личном альбоме. Там Акааши всегда хмурый, без улыбки на каждом фото и обязательно с кем-то. Но зато его, полностью и без остатка. Только это всё на фотоплёнке, в реале — даже смотреть на него долго опасно, потому что целовать его хочется с каждым днём всё сильнее. Прямо сейчас бы зарыться ему в волосы, провести рукой по спине, ощупать позвоночник и вдохнуть его запаха. Вот бы ближе, но Осаму стоит у плиты, Кейджи — копается в пакетах с продуктами. — Будешь удон? — Акааши показал две яркие упаковки с лапшой и потряс ими, привлекая внимание Осаму. — Я поставлю воду, а ты пока разберись с пакетами, — Осаму кивнул Акааши и полез в поисках кастрюли по полкам, пытаясь выкинуть из головы чёртову ревность, которая съедает его заживо, как бешеный волк. Прямо сейчас нет Атцуму. Сейчас только он и Акааши Кейджи. — Посмотри в нижней полке правее от плиты, — Акааши кинул взгляд назад, расставляя продукты по полочкам холодильника, и заметил, как Осаму разворошил ему всю кухню. — А то такими темпами я буду убираться до утра. — Не бойся, я помогу, — Осаму присел, вытягивая кастрюлю, и улыбнулся Кейджи из-под плеча. — Я не брат, я с рождения умею мыть посуду. Кейджи достал приготовленный рис для онигири и поставил его на стол, не в силах сдержать улыбки. Ему так хорошо непринуждённо беседовать с этим человеком. Наверное, впервые он чувствует такой восторг и трепет от общения с кем-то. И это просто восхитительно. — Хочешь подработать посудомойкой? Я буду платить тебе удоном. Осаму засмеялся, наливая в кастрюлю воду и случайно брызнул в проходящего мимо Акааши, на что тот грозно насупился. Осаму течёт по течению, и, кажется, уже стоит по пояс в этих бушующих волнах. — Удон ещё что-нибудь в себя включает? Знаешь, я здоровый мужик, и мне требуется больше пищи. — Я могу тебе предложить суп-пюре быстрого приготовления, — Акааши хихикнул и облокотился об столешницу, рядом с Осаму, который взял на себя обязанность готовки удона. — Мне бы мяса... — С курицей или с говядиной? У меня большой выбор. — Акааши, ты такой жестокий человек. Осаму грустно покачал головой, но это того стоило, чтобы видеть эту бесконечную улыбку Кейджи. Акааши совсем рядом, только протяни руку и он будет в твоих объятиях. Осаму сглатывает и вновь дуреет от любимых глаз-бирюзы, что блестят в свете ламп ярче, чем обычно. Боже, как же хочется его поцеловать. — Недавно ты говорил, что я золотой. — Золотой, но при этом чересчур жестокий к таким одиноким холостякам как я. — Ты драматизируешь. — Я не люблю драмы. — А что ты любишь? Тебя. Давно и очень сильно. Осаму добавляет в кипящую воду лапшу, пока Акааши не спеша заваривает чай. Чай у него с лимоном и имбирём, в жёлтой-жёлтой кружке. У Осаму нет слов, чтобы описать этот цвет, который отныне характеризуется только с Акааши Кейджи. — Ужасы. Знаешь, в стиле Стивена Кинга. — Я читал его книги. Недавно дочитал «Мистер Марседес», думаю начать остальные книги из трилогии. — Первая часть лучше остальных, дальше, как по мне, начинается сопливый детектив без особого ужаса и мистики. Лучше бы все сдохли в первой части, ведь особой роли дальше они не играют. — Ну вот, ты мне всё проспойлерил! — Акааши пнул его и потянулся на холодильник, где стояло радио, которое он с радостью включил. Аргентинское. И вновь всё на португальском. — Мне даже читать перехотелось. — Я же говорил, что ты очень жесток! — Осаму потёр пострадавший бок и коротко улыбнулся от того, как хмуро Акааши пьёт свой чай и бросает на него обидчивые взгляды. Милый до чёртиков, так бы и зацеловать. Осаму хотелось многое, но сейчас в его руках палочки, а на них болтается жиденькая лапша. Акааши как солнце, и Мия не может оторваться от этого тёплого потока эмоций и чувств, исходящих от Кейджи. Глаза-бирюзы сияют, улыбка цветёт, голос ласкает. И Осаму вновь сходит с ума, как типичный герой в романах любимого Кинга. — Как тебе Брэм Стокер? — Вампирское клише? Не более, чем детская сказочка. — Раз не читал, не говори, — Кейджи выработал привычку тыкать в Осаму чем попало, и снова ткнул его, с серьёзным видом собираясь что-то доказывать. — Мне было страшно, но и очаровательно. Стокер очень классно рассказывает об средневековье, богатстве и тошнотворных ужасах. — Я просто не люблю вампиров, — Осаму сделал жест «сдаюсь», и, увидев, что Акааши оставил свою кружку, не удержался и провёл по ней пальцами. Ещё тёплая. — Боишься? — Акааши хитро усмехнулся и приблизился к лицу Осаму. Он любил пристально смотреть в глаза людей, но он совсем не подозревал, как же тяжко приходится Осаму. — Не то что бы. Просто они не в моём вкусе. — Значит, ты на стороне оборотней? — На стороне людей! — Осаму всё больше удивлялся с того, каким милым может оказаться Кейджи наедине с кем-то, и влюблялся в эту улыбку ещё сильнее. Неужели Акааши точно такой же с Атцуму? Он тоже так близко становится и рассматривает лицо Атцуму, дышит ему в щёки и касается его тела? Со всеми, да? Осаму точно такой же как и все, недавно приобрёвший статус выше знакомого, и не имеет права на большее. Акааши в душе вредный-вредный, милый-премилый и от этого осознания Осаму сокрушается, потому что знает, что всё это всё равно ему не достанется. Даже мечтать не стоит, даже загадывать желание. Знает, что не сбудется, знает, что Акааши рождён не для него. Акааши для космоса, а не для какой-то вечно мокрой и грязной земли. Акааши суждёно лететь высоко-высоко, а не падать низко-низко. И Осаму должен смириться, даже если совсем не хочется. А хочется обнимать и целовать эти прекрасные руки. — Ты такой милый, когда злишься, — Акааши смеётся и стукает его по кончику носу, доставая миски для лапши. — Ты совсем не похож на Атцуму. А у Осаму небо падает на землю, и плевать, что он говорил про космос. Акааши, как магнит, от него не просто избавиться, и небо не падает — просто земля летит вверх. — Когда Атцуму злится, то сначала он разбрасывает вещи, а потом запирается в комнате или не приходит домой. Потому что Осаму влюблён, а Атцуму, кажется, нет. — Атцуму лох, поэтому его все и злят. Осаму всё ещё его ненавидит, и готов вечность говорить какой тупой урод его брат. Но Акааши это не нравится, и он молчит, сглатывая все «хорошие» слова про Атцуму и «какой же он дебил». — Ваше мнение друг о друге одинаково, — Акааши на секунду отвлекается и продолжает накручивать на палочки коричневую лапшу. — Он тоже называл меня лохом? — без тени удивления спрашивает парень и пожимает плечами. — И не так друг друга называли. Акааши пригласил сесть за стол, на что Осаму благодарно кивнул и принял свою порцию лапши. Кейджи сел напротив и загадочно натянул уголки губ, из-под ресниц смотря, как Осаму уминает ароматный удон, хоть и магазинный. — Знаешь, что странно? — неожиданно спросил Акааши, отвлекая друга от трапезы. — То, что вы оба при мне более сдержанны, чем друг с другом или другими. Осаму от такого заявления поперхнулся и приподнял бровь, глядя на спокойно потягивающего лапшу Акааши. Он конечно понимал, почему сдерживается: потому что Акааши кроме любви от него ничего не может получить, а Атцуму..? Либо он и взаправду влюблён в Кейджи, либо... — Скажи, как именно ты научил его мыть посуду? Как я знаю, в нашем доме посуду он никогда не мыл, даже за собой, в общаге с этим боролись, но потом плюнули на него, потому что что-либо заставить делать Тцуму — мёртвое дело. Как? Акааши не ожидавший такого вопроса, остановился и растерянно поглядел на собеседника. — В первое время я терпел, но потом я просто зашёл в его комнату и объяснил, что так не делается. А потом он встал, пришёл на кухню и помыл всю посуду. Осаму не знал, как описать своё удивление. — И с каким выражением лица ты его заставил? — С раздражённым, конечно же. Ты думаешь, что он испугался меня? — Я давно думал над тем, что он тебя боится, раз так послушно себя ведёт в последнее время. Акааши удивлённо распахнул глаза. — Меня боится? Но я же никакой-нибудь садист или маньяк, с чего меня бояться? — Это Атцуму, он боится Сакусу Киёми, скажу тебе по секрету, — Мия хохотнул, вспоминая ту историю, когда Атцуму поведал об этой слабости. — Его страшат ярые чистоплюи со страшной аурой. Он думает, что станет их рабом и будет вечность мыть унитазы. Сначала был Кита-сан, после Сакуса, и теперь, кажется, ты. Акааши всё ещё, не веря его словам, гадал, где же он ошибся и что к этому привело. Но на ум ничего не приходило, и он продолжил сидеть со сложным выражением лица, думая, на что ещё способен его сожитель и возлюбленный. — А ты хоть меня не боишься? Осаму улыбнулся и словил взгляд-бирюзы, направленный на него, в который раз отмечая, как же хороши эти глаза. Даже если бы Кейджи оказался серийным убийцей, ему было бы плевать, даже на то, что он может убить его в любой момент и кинуть его труп в мешке в водосточную канаву. Всё равно на то, как выглядит Акааши Кейджи, где живёт, что носит. Он бы оставался единственным на земле, личным убийцей Осаму Мия. — Если только чуть-чуть. — Думаешь, я вампир? — Откуда я могу знать, чем ты занимаешься по ночам, — Осаму улыбается в ответ на улыбку Кейджи, и ему кажется, что эта лапша самое вкусное, что он когда-либо ел. — Работаю. — Вот видишь! Твоя работа наверняка не из приятных. — Я дистанционно занимаюсь редакцией, а этим делом, как ни странно, я люблю заниматься по ночам. — Очень странное хобби, — Осаму проследил взглядом, как неторопливо Акааши стирает с подбородка бульон и вытирает длинные пальцы салфеткой. Завораживает и пьянит. Даже коньяк не такой крепкий, как этот охмеляющий вид. — Это не хобби, а работа. Все мы немного офисные черви, даже если пашем дома. — Тебе не нравится эта работа? В словах Акааши послышалась грусть, и сердце Осаму жалко сжалось. — Я хотел бы написать книгу. Не сейчас. В будущем, но пока нет возможности даже на такие планы. — Напишешь — сообщишь. Я должен первый увидеть её, как истинный гуру-книгоман. От его слов Акааши усмехнулся и после непродолжительной паузы благодарно поднял на него глаза. — Спасибо, Осаму, за всё. Ты правда очень хороший друг. — Тебе не за что меня благодарить, просто это ты замечательный. Ты лучший. Ты золотой. Ты самый любимый на свете. Если можно было бы измерить любовь Осаму, никто и никогда бы её не измерил. Она неизмерима и высока, как небо, далека, как космос, и глубока, как океан. Осаму в ней теряется с каждым днём всё чаще, и больше не знает, как отыскать выход из этого лабиринта. Но одно ясно — эти дороги все ведут к свету, исходящему от Акааши. Мия готов ждать вечность, готов ждать и в следующей жизни и где-нибудь там, где никогда не увидит Кейджи. Как говорят, надежда умирает последней, а Осаму умирать пока совсем не собирается, не узнав, на кой вкус желанные губы. — Раз мы поужинали, пора приступать к готовке! — Осаму встал из-за стола, находу допивая оставшийся бульон, и схватил пакет с тунцом. — Я займусь рыбой, а ты приготовь рис и остальное. Акааши кивнул и почувствовал такую радость в сердце, такую обнадёживающую поддержку, что подумал, что теперь ему точно всё по зубам. И счастье уже не за горами. На улице — середина декабря, но снега всё не было. Капал дождь, дул противный ветер и мигали уличные фонари. Акааши слышал, как под окнами сигналит машина, слышал, как кто-то кричит, а из динамика радио всё говорят об Нелли Фуртадо всё «сим, белеза, сим». За спиной работал Осаму и рассказывал что-то такое лёгкое, непринуждённое об любимом блюде Наполеона, о каком-то цыплёнке аля Маренго, что Акааши было до того интересно его слушать, что больше ни на что не хотелось обращать внимание. Ему было очень хорошо вместе с этим человеком. Даже если он противоречит сам себе. — Эй, Акааши, ты умеешь лепить онигири? Это была одна из сложнейших стадий приготовления онигири, и Кейджи не был уверен, что справится. На то здесь и Осаму, чтобы помочь и научить. — Никак у шефа онигири Мия конечно же, но кое-как умею. Акааши подходит к Осаму, ловя его трепетную улыбку снизу вверх, и становится рядом, касаясь его руки своей. На столе перед ним стоит белоснежный рис с поджаренным кунжутом, начинка и листы нори, ждущие своей очереди. — Я покажу, а ты повторяй. — Угу. Акааши кивнул, стоя по руку от Осаму, и стал внимательно наблюдать, как парень небольшой лопаткой зачерпывает рис и смачивает руки в солёной воде. — Сначала намочи руки. Кейджи послушно выполняет указания, а после в его руках оказывается рисовый шарик, который он, смотря на руки Осаму, начинает лепить. Руки у Мии крепкие, пальцы длинные и жилистые, и непроизвольно в этой ситуации они становятся довольно привлекательны. Осаму ловко, но аккуратно и нежно вылепливает идеальный шар, что даже ни одна рисинка не смеет выглядывать наружу и кладёт перед Акааши, у которого горстка риса уже во второй раз разрушилась. — Помягче, попробуй касаться риса нежнее. Он не любит, когда с ним грубо. Нужно терпение, — Осаму пристально следил за движениями Акааши, совсем позабыв и об тревожащих его чувствах, и минутных слабостях. Зато прямо сейчас что-то странно-нежное ощущал тот, чьи глаза-бирюзы были направлены на своего учителя, и можно сказать, спасителя. Кейджи сжимал в своих руках рис, и не понимал, почему рис совсем перестал иметь вкус, а одеколон Осаму впился в его дыхательные пути. Осаму близко, так близко, что Акааши понимает, что должен остановиться и отойти на шаг, а лучше на два. Но этого совсем не хочется. — Я помогу? Осаму понимает, что если станет ещё ближе, то забудет, как дышать, как управлять своим бешеным сердцем и как глядеть в глаза-бирюзы. Но руки сами тянутся после несмелого кивка Кейджи и ровно ложатся поверх чужих ладоней. Осаму прислоняется грудью к спине Акааши, и жаль, что не замечает, как дрогнуло тело Кейджи, и как низко склонилась его голова, скрывая слегка персиковые щёки. Акааши в его объятиях кажется маленьким, крохотным, потерявшемся в этих непонятных чувствах, от чего Осаму задыхается и идёт ко дну с невероятной скоростью. Руки дрожат так сильно, что кажется, даже Акааши это замечает и слегка поворачивает голову, понижая голос до шёпота. — Всё хорошо? Кажется, они оба понимали, как интимно это положение. — У тебя руки деревянные, расслабься, — Осаму приходится говорить ему прямо на ухо, и боже, как же это восхитительно. — Будет проще. — Понял... Акааши щекотно, и от этой таинственной щекотки разливается тепло по всему телу и течёт ручьями по его венам. Чувствовать сзади себя нечто горячее и надёжное оказывается просто не описать словами. Кейджи никогда не думал, что с кем-то может быть так тепло. Однако, это тепло не сравнится с тем, что зовётся любовью. Акааши влюблён давно и никогда не пошатнёт свои принципы. Возможно. — Медленно распределяй рис по окружности, и круговыми движениями формируй шар, — Осаму помогает, водя руками Акааши по рисовому шару, а сам краем глаза смотрит на сосредоточенное лицо Кейджи, подёрнутое слабым румянцем. Акааши ещё красивее на расстоянии пяти сантиметров. — Кажется, что-то получается, — поведал Акааши, открывая в своих ладонях рисовый шарик. — Очень даже неплохо, — Осаму засмеялся, и его бархатный голос отозвался мурашками в теле Акааши. Осаму так близко, что чувствует его запах до мельчайших ноток, чувствует морской гель для душа и какой-то ментоловый шампунь. Выпускать Акааши не хочется, поэтому не думая ни о себе, ни об Акааши, ни об этой чёртовой невзаимной любви, он обвивает руками его тонкую талию и кладёт свой подбородок ему на плечо. — Делай, а я проконтролирую. — А обязательно... — Обязательно. Акааши покраснел, Осаму это заметил, унимая своё колотящееся сердце в этой рёберной тюрьме. Немного дрожа, Кейджи бросает на его руки недоверчивый взгляд, а потом начинает лепить следующий шарик. От такого Акааши Осаму теряется в сумасшествии и бредит у себя в голове только об одном: Глаза-бирюзы и любовь. Эти два слова описывают то, что происходит прямо сейчас между ними. Сердце Осаму бьётся слишком быстро, чтобы уследить количество его ударов в минуту. А сердце Акааши непроизвольно повторяет эту чечётку и бежит марафон без надежды на финиш. Его обжигает дыхание на шеи, оставляют ожоги эти чертовски горячие, большие руки и выжигают шрамы серые глаза. Кажется, Акааши сходит с ума. Уже Осаму страдать точно ни одному. — Так? — Акааши демонстрирует шар, не идеальный, но красивый и небольшой. На его руках и щеках рис, и Осаму обязательно снимет с этого парня каждую рисинку до единой. — Попробуй теперь наложить начинку. Осаму будет обнимать его столько, сколько позволит этот вечер. Поэтому лишь чуть отодвигается и берёт готовый шар, проделывая в нём небольшое отверстие для начинки. — А теперь заполни отверстие и заделай рисом. И после останется лишь обернуть шарики нори. — Я попробую. А руки всё на талии, а подбородок на мягком плече. Осаму в нём дуреет, и знает, что ни одни антидепрессанты ему не помогут, ни одни наркотики его не излечат от этой болезни. Акааши Кейджи его зависимость, его морская болезнь, которая никогда не излечится. Акааши его волны, а он — лодочка, что вот-вот окажется на самом дне. Наконец море его поглотит. Потому что стоит он в нём уже по самую грудь. — У тебя неплохо получается, я ожидал результата похуже. С солнцем всё равно нужно когда-нибудь расстаться и Осаму тоже. Он стоит у подоконника, дослушивая песню Вэнса Джоя и смотря на часы, которые показывает около десяти. Пора домой, и они оба это осознают. Были бы сигареты, Осаму бы с горя прикурил, чего терять. — Спасибо тебе за вечер, Осаму. Осаму уже стоит за порогом — Акааши на пороге квартиры. Между ними нет былых пяти сантиметров, но есть сорок семь. Акааши вновь дышит, а Осаму не хватает кислорода. — Тебе спасибо за удон, с тобой есть веселее, чем одному. — Я позвоню тебе, чтобы рассказать, как всё прошло. И спасибо ещё раз за помощь, без тебя я бы не справился. — Ты снова принижаешь себя. Помни, Акааши, ты лучший. На улице Осаму ждал его серенький седан и бутылка Брюжроль 0,7, а ещё воспоминания и сладость от чая из жёлтой кружки, из которой он по дороге сделал глоток. Отныне это лучший день в его жизни, несмотря на то, что может случиться завтра. ° ° °♪Don't Leave Me Here — R.L. Beats.
А завтра случается то, чего больше всего боялся Осаму. Звонка от Акааши всё не было. С игры шакалов прошло уже пять часов и сорок две минут. Даже Атцуму умудрился запостить несколько фоток в инстаграме и сделать около десятка записей в твиттере на тему а-ля мы снова выиграли и кто бухать. От Акааши не было никаких новостей. Осаму писал ему, он звонил ему по одному разу в час. Ответа не было — был абонент временно недоступен или находится в не... Только что минул шестой час, и он сделал ещё один звонок, слушая монотонно повторяющийся абонент. Он волновался так сильно, что не находил себе места нигде, кроме в непрочитанном листе смс. Молчание хоть привлекательно, но не тогда, когда крик рвёт тебя на части изнутри. Его тошнит, его и мутит, его и шатает, когда он включает свет в кафе, ведь сам не заметил, как давно на город опустились сумерки, а за окнами, кажется, пошёл снег. Сейчас до снега нет никакого дела. Он закрыл кафе ещё час назад, потому что чувствовал, что сегодня его эмоции сыграют с ним злую шутку. Он и правда сошёл с ума. Часы тикают медленнее обычного, противно и резко, показывают девятый час, и Осаму это нисколько не радует. Он думает о том, как хорошо было бы, будь Акааши прямо сейчас у себя дома, в тепле и уюте. В безопасности. Может он просто заболел, а может вовсе вынужден был досрочно уехать из Сендая в Токио? Столько всего, и ни один вариант Осаму не нравится. Вокруг замирает лишь тишина и короткий, тихий-тихий трезвон колокольчика выбивает его из колеи. Яркие фары проезжающей мимо машины скользят по стеклу и проникают внутрь, освещают фигуру у входа, что лишь стоит и, кажется, даже не дышит. В этой фигуре Осаму узнаёт Кейджи. Его пальто, его шарфик, его милый свитер. В волосах путаются первые снежинки, в ресницах застывая капельками влаги, что вместе с чем-то тяжёлым, солёным, режет мокрыми дорожками по щекам. Его щёки красные от мороза, в них инеем написано всё несказанное, которое видит Осаму. А в глазах-бирюзы лишь разбитая часть кометы, что пролетала мимо земной атмосферы и случайно зацепила своим огненным хвостом облака. Там стёклышки, там кровью облиты осколки боли и чего-то на вкус очень горького. Эту горечь Осаму бы никогда не хотел попробовать. А в замёрзших, в бледно-красных руках этого юноши зажата та самая коробка, в которой они вчера красиво упаковали приготовленные онигири, как подарок для признания в любви. Осаму понимает взгляд этих бледно бирюзовых глаз и зовёт его к себе. — Иди сюда. И Акааши срывает. Акааши никогда не плакал так громко и сильно, сколько бы он себя помнил. В подростковом возрасте он всегда держался серьёзно и не показывал своих чувств, потому что его учили, что мир лживый и верить никому не стоит. Но потом он встретил человека, который смог ему показать, что такое видеть в красках, ощущать эмоции и смеяться громко-громко. Нет, это был не Бокуто Котаро. Бокуто-сан остаётся Бокуто-саном, и повлиять на него ничем не мог. Но был Атцуму Мия, его звезда, его финишная прямая, до которой хотелось добраться. Атцуму всегда делал то, что хотел, говорил то, что думал и не скрывал от людей свою ненависть, восхищение, презрение. Акааши хотел быть таким же. Он просто хотел смеяться так же громко, как он. Он просто хотел говорить с другими так же свободно. Он просто хотел, чтобы его любили. Но сегодняшний декабрьский день разрушил то, что взращивалось на протяжении шести лет. Акааши чувствует неизмеримую боль, знаете, такую, когда ваш смысл жизни исчезает навсегда, а мечта беспощадно разбивается вдребезги. Сегодня он разбился вдребезги. А знаете, кому больнее ещё сильнее? Осаму, который сжимает в своих объятиях этого дрожащего, рыдающего юношу, чувствует, как не может слышать его душераздирающий плач. Хочется сжать его ещё сильнее, так сильно, чтобы забрать всю его боль. Хочется так сильно стереть каждую его слезу с лица и извиниться за каждую за всех, кому она была предназначена. Так сильно хочется сказать, что он любит его и будет любить вечно. Но эти слёзы лишают его такой силы, и остаётся лишь зарываться ему в волосы, в мокрые от снега, но всё равно очень мягкие и шептать, шептать, шептать... — Тш-ш, всё хорошо, Кейджи, всё хорошо. Его имя в этот момент кажется самым трепетным, самым интимным, и Осаму теряется, убаюкивая его и пытаясь обнять как можно сильнее. Ком в горле растёт сильнее, когда кулачки Акааши сжимаются на его одежде сильнее, а всхлипы становятся громче. — Тише, Кейджи, всё в порядке, я здесь, — Осаму не знает, как сдержать крики, рвущие из его горло, но лишь прислоняется губами к виску Акааши и успокаивающе поглаживает его подрагивающую спину. — Поплачь, тебе это сейчас нужно. Знал бы Кейджи о той боли, что прокалывает сердце Осаму. Знал бы о том, что этот человек, который держит его в руках так трепетно и крепко готов ради него на всё. Знал бы он, что он единственный, кто его любит так сильно, что небо и земля в любой момент могут перевернуться. Знал бы он, как он хочет забрать его слёзы. — Тш-ш, Кейджи, прошу... — Кейджи... — О, Кейджи... Осаму слишком влюблён в это имя, чтобы дышать. Жар растекается по телу, когда Акааши поднимается с его груди и кладёт голову на плечо, нерешительно обвивая его шею. Он так надеется, что его не бросят, утешат, что дрожит сильнее, и только большие, нежные руки говорят, что никогда его не отпустят, чтобы не случилось. Осаму оставляет короткий поцелуй на его лбу, и сцепляет свои руки вокруг его спины, чувствуя, как всхлипы становятся слабее, но дрожь тела только растёт. — Кейджи, чтобы не случилось, знай, я рядом. — Кейджи, пожалуйста, только не молчи. — Тш-ш, всё прошло, Кейджи, уже всё позади. — Кейджи... Осаму понимает, что тонет беспрепятственно и бесповоротно, погружаясь по самую макушку. Теперь он окончательно принадлежит морю и этим глазам-бирюзы, что осыпались жемчугом и высохли в его одежде. У Акааши поперёк груди рана размером в жизни и пересекает она и сердце и лёгкие. Осаму готов отдать свои, только бы Кейджи смог жить как раньше, смеяться и вредничать, смущаться и сладко улыбаться. Он хочет вновь увидеть жёлтый зонт и ту жёлтую кружку, поесть вместе с ним удона и посмотреть фейерверки. Он хочет посмотреть с ним все фильмы на тему Стивена Кинга и хочет узнать историю Дракулы и его семьи. Он хочет прожить с ним целую жизни и после смерти встретиться на пороге загробного царства. Он хочет Акааши до помутнение рассудка. Он хочет его так сильно, что готов устроить мировую и пойти с войной на США. Ему не нужно ни оружие, ни стратегии, ни солдаты. Ему нужна просто цель, к которой он придёт любыми способами, не смотря насколько она будет сложной. Он докажет, что достоин его и сделает всё, чтобы вновь сделать Кейджи счастливым. Акааши больше не всхлипывает, но всё равно жмётся к Осаму, как к спасательному канату, и получает от него успокаивающие ласки и постоянное: «Тш-ш, Кейджи, всё хорошо». Да, с ним ему нечего бояться и чего-то сторониться. Осаму его любит и будет любить ещё несколько вечностей. Но как же паршиво, что Акааши этого так и не понял. — Хей, Акааши? — Осаму думал, что он задремал, но Акааши сам приподнимается и быстро достаёт платок из кармана, высмаркиваясь. — Тебе стало легче? У Акааши лицо мокрое и грустное, а глаза-то, глаза... Осаму в них оставляет свой рассудок, потому что в них туманы, в них космические дожди Завораживают. Пленяют. И как же сильно манят. — Да, спасибо, Осаму, — голос у Акааши дрожит, а глаза до того пустые, что Осаму попросту хочет повернуть время вспять и никогда не позволять Кейджи признаваться. Последствия куда тяжелее, чем мог себе представить Осаму. Сердце Акааши разбито вдребезги, а его — опустошено. Пожалуйста, только не плачь. — Если ты ничего не хочешь рассказывать, не говори. Я пойму. Не говори. Просто помолчи под тихо падающий снег на грязные пешеходные переходы. Акааши снял с себя верхнюю одежду и осмотрелся по углам тускло-освещённого кафе, а после перевёл усталый взгляд на Осаму. Глаза у него красные, опухшие, а губы обкусанные, обветренные, пережившие столько мучительных терзаний. Акааши скрывать ничего не желает, а хочет лишь отпустить и оказаться там, где его предназначение. Может в океане, а может в мусорной канаве. — Просто... Осаму знает, как тяжело даются ему эти слова, и как бы сейчас хотелось его остановить. Где же это чёртово стоп-слово, где знак «закрыто!». — Просто я выбрал совсем не того. У Осаму сердце подпрыгнуло вверх-вниз и ударилось об края воздушных облаков. — Что ты имеешь ввиду? — Когда я шёл в раздевалку шакалов... То... По пути увидел то, чего видеть не должен был. Прошу, не надо, не продолжай. Тебе и так слишком больно просто это вспоминать. Осаму не хочет этого слышать, но если ты позволяешь и доверяешь, то, Кейджи, прошу, продолжай. Им обоим будет легче начинать всё с чистого листа, не оставив ничего недосказанного в эту снежную ночь. Сегодня ещё всего лишь сегодня, а завтра — уже новый день и новые воспоминания. — У Атцуму всегда была девушка, которую он любил. Он был счастливый рядом с ней. Он сиял так ярко... словно солнце. Вот почему эта жизнь такая несправедливая. Сердце Осаму перевязанно тысячью слоями бинтов, которые уже давно приросли к его сердечным тканям. А у Акааши рана новая, ещё кровоточащая и Осаму больно накладывать ему швы и касаться неровностей ватой. Только что полученный порез болит сильнее, чем тот, что гноиться уже несколько лет. Со временем привыкаешь, но первый удар всегда роковым шрамом остаётся на теле. Акааши так больно, что Осаму готов перерезать себе горло и искупить его боль. За всё. За всех. Только бы Акааши вновь улыбнулся. — Атцуму совсем другой, когда влюблён. Все мы отличаемся, когда смотрим на возлюбленного. У кого-то горят глаза, у кого-то трясутся коленки. А у Осаму... — Он улыбается точно также, как и ты. Потому что Осаму влюблён тоже. В тебя... В тебя, Кейджи. — Эта улыбка очень красивая, — Акааши смотрит в окно, и под его взглядом падающий снег начинает танцевать. — Он никогда мне так не улыбался. У Осаму горит горло — кричать бы, но кандалы ему не позволяют. Он запер своё сердце и научился терпеть. Ни снега, ни ветра его не сломят. Только море может топить. — ...Лишь ты мне так улыбаешься. Осаму не хочет делать ему ещё больнее, пока истекающая кровью рана хотя бы не покроется корочкой. Потом. Когда-нибудь. Но не сейчас. — Выпьем? У меня есть кальвадос. — Будем как Равик и Жоан? Осаму усмехается и отворачивается, чтобы достать бутылку французского бренди. — Роль итальянки тебе к лицу, споёшь мне? Акааши повертелся на стуле и оглядел поставленные перед собой стаканы. Они блестят в тусклом свете, и как же хорошо, что Мия не видит его лица. — Я не Лаура Паузини. — Правильно. Ты Акааши Кейджи. Осаму улыбнулся и разлил янтарную жидкость по стаканам. Акааши не отрывал глаз от переливающей в свете струи и чувствовал яркий шлейф яблочного сидра, положив голову на руки. В этом месте ему было хорошо, и даже боль в сердце утекло вместе с кальвадосом, будто только со страниц Ремарка. — Чокнемся за смерть Жоан? — За мёртвых не чокаются. — Тогда за кальвадос? Акааши поднял свой стакан и посмотрел на Осаму. — За кальвадос. Звон стаканов отразился от стен и впился в голову Осаму. У Акааши уже пустой стакан, он ему наливает уже четвёртый. Горе всегда лучше всего заливать алкоголем. Осаму это знает, потому что Брюжроль на этой неделе был уже третий. С алкоголем уходит и боль, и разочарование. И приходит долгожданное счастье. Счастье Осаму сидит перед ним. Пьяное-пьяное, несчастное, но такое любимое. — Я его очень люблю, — у Акааши стадия-откровения, и Осаму хочет уложить его спать. — И н-не могу на него... обижаться. — Но он тебя нет. Осаму сидит рядом с ним, хочет прикоснуться к его ладони, согреть, но сегодня Акааши хочет мёрзнуть и выплеснуть всё без остатка. — Да... Так и есть. — Отдай мне эту коробку, — Осаму приказывает, и Акааши смотрит на него из-под своих пушистых ресниц, дрожит. Но отдаёт. Осаму выкидывает коробку с заботой приготовленных онигири прямо в мусорную урну. — Будем считать, что от последнего, что связывало тебя с ним, мы избавились. Акааши опустил голову ещё ниже, и Осаму заметил, как его плечи немного подрагивают. Не плачь... прошу. — Спасибо. Он сказал это так тихо, что Мие пришлось переспросить с тяжким замиранием сердца. — Спасибо, что любишь меня. Осаму остановился тогда, когда сердце в его груди перестало биться. Всё поблекло вокруг, кроме блестящих глаз-бирюзы и еле заметной улыбки. Акааши улыбается ему. Эта улыбка принадлежит лишь ему. И Осаму добровольно открывает рот и глотает солёную воду в топящем его море, захлёбывается и добровольно падает на дно. Там сияют сокровища, там изумруды и бриллианты. Но ничего не сравнится с Кейджи, который живёт в этих мокрых песках среди серых камней и пустых раковин. Акааши его подпускает так близко, так нежно, что Осаму вновь и вновь вертеться в этом водовороте из неуправляемых чувств. Акааши теперь всё знает. Смысла нет отрицать. «Да, Кейджи, я люблю тебя». — Я смогу стать главной героиней твоего романа только после того, как все мои раны затянутся. Осаму никогда не мечтал этого услышать. Сердце бешено колотится, кричит и рвётся наружу. Оно перегрызло кандалы и несётся навстречу Акааши. — Ты подождёшь? Он ждал больше шести лет. Он готов был ждать две вечности, а на третьей всё же тебя найти. — Я буду ждать. Будет, конечно, будет. Но кислорода в груди уже нет. — Пошли спать, ты много выпил, — Осаму сглатывает весь спектр эмоций и тянет за руку Кейджи. А Акааши только сильнее переплетает с ним пальцы. Прямо сейчас ему нужна поддержка сильнее, чем кому-либо и он нуждается в этом мимолетном тепле. Осаму больше не больно. Теперь он бесконечно счастлив. — Ты всегда был хорошим, Осаму. — А ты всегда был самым сильным, Кейджи. Акааши в его шоколадных простынях новое украшение, здесь он смотрится как сливочное мороженое, и Осаму непроизвольно отворачивается. За окнами мелькает лишь свет от уличных фонарей, дотягиваясь до блестящих полов его комнаты. Снег маневрирует сквозь веточки сакуры возле окна и прилипает к пыльному и мокрому подоконнику. За окнами декабрь, а в этой комнате распустилась весна. — Спокойной ночи, Кейджи. Ответа Осаму не слышит, и улыбается напоследок этой весне, закрывая за собой двери. Счастлив он даже на диване, с альбом, где Кейджи полностью принадлежит ему.To be continued...