***
Скорость.
Он —
скорость.
Газует, когда загорается красный. Сосредотачивается, когда загорается оранжевый. Срывается с места, когда загорается зелёный.
Быстрее быстрого, скорее скорого. Он — молния. Он — быстрее звука, поэтому сначала его видно, а потом уже слышно визг колёс и рёв мотора. Он — мгновение, и его уже нет.
Несколько кругов — один за одним — он проезжает без проблем; обходит всех и каждого, опережая и лидируя уже на несколько кругов. Уходит от остальных участников, блеском заднего бампера ослепляя их, и теряется в шуме толпы, пока шины других свистят и лопаются, передние крылья поочерёдно визжат, соприкасаясь с бортиком. Все друг друга теснят, пытаясь вырваться вперёд.
Пытаясь, хотя бы, догнать его, не то чтобы обогнать.
Но он — скорость.
Он едет вперёд, рассекает воздух, преодолевает расстояние, рвёт все преграды — едет к цели. Почти плывёт на потоках ветра — летит. Колёса даже не касаются асфальта — не успевают проехать и дюйм, как снова взлетают, отрываются от трека.
Он скорость. Он мелькает мимо всех красно-жёлтыми вспышками. Молниями. Яркими, красными, быстрыми.
М о л н и е н о с н ы м и.
Он всё: он скорость, он ветер в волосах, он свет солнца, он звук крика, он взгляд сквозь мутную толщу шлема, он боль от проигрыша, он радость от победы, он пена от шампанского, он тяжесть от золотого кубка; и он ничего.
Он есть — его нет.
Ему нужно меньше мгновения, чтобы пересечь границу между мирами, чтобы преодолеть расстояние от точки «A» до точки «B», «C», «D» да и вообще до любого места в этом мире. Ему даже не нужно стараться — одно действие, несложное даже, нажатие на педаль газа и вжик! И он далеко.
И он уже пересекает линию нового и нового круга.
Он уже далеко, он уже за пределами досягаемости, он за пределом поля зрения. Его невозможно догнать, его невозможно увидеть. А после прикосновения к нему — ты зайдёшься болью, которую
его личные молнии передадут тебе по кончикам пальцев, потому что
его скорость запредельна. Она неуловима, высока — мгновение — его нет. Ему подвластны силы трения, силы сопротивления, а желание выиграть, прийти к финишу первым, закончить очередной круг быстрее всех — равно ядерной силе. Силе, которой ничего не может быть противопоставлено.
И у него однозначно в этот момент появляется ощущение, что такая сила есть
не только в спорте, но он гонит её от себя, как назойливую муху — концентрируется на яркой точке впереди. На флаге, что мерцает перед глазами. Точка, которая
здесь, сейчас и всегда — самая центровая в его жизни. Флаг над тобой, никого вокруг — ты выиграл.
Кожа на руле под руками уже горячая — уже почти пятьсот семьдесят градусов по Фаренгейту. Уже пожар, уже такая яркость, уже огонь, уже пламя. Уже почти финишная прямая. Уже скорость на пределе, а всё ещё кажется, что он едет слишком медленно — может и быстрее. Может и сам свет обогнать, если захочет.
Но тут мелькает что-то справа. Какой-то глубокий синий делает это почти бесшумно. Словно он едет только на одной инерции, а самого мотора у него нет. Едет и рассекает воздух без каких либо усилий. Делает это, словно дышит. На боку у машины красивая цифра двадцать, а синий такой яркий и красивый, словно ночное небо в полнолуние.
— Спасибо-спасибо, друзья. Я признателен за такое внимание, благодарю, — нахален, но правдив и честен. Слегка зазнавшийся двадцатилетний урод, занявший место у всех на виду, перед камерами и интервьюерами, потому что
победил в этом этапе.
— Привет! Джексон Шторм, верно? — пытается скрыть свою досаду и разочарование, а в руке уже вертит зажигалку. — Здорово ездишь, — льстит и не краснеет.
— Ого! Спасибо, мистер МакКуин. Какое счастье и честь выиграть у второго номера в спорте, — теперь точно язвит.
Он на кого-то похож. И он раздражает этим напоминанием и поведением: своей нечитаемой миной и
мистер МакКуин, своими шутками и
смотрите, кто это тут со мной! А машина у него — настоящий зверь. Молния смотрит на неё издалека, пока та находилась на техническом обслуживании. И его малышка Chevrolet даже рядом не стоит с этой новой и усовершенствованной тачкой.
И все последующие этапы — Молния с треском проигрывает. Не может угнать за ним — не та скорость. Не тот он уже, и ему настойчиво об этом говорят. Напоминают и пихают эту информацию везде и куда угодно: «тридцатилетний Молния МакКуин
не новый Шумахер»; «тридцатилетнего МакКуина выгоняют из автоспорта новички во главе с Джексоном Штормом»; «Молния МакКуин сдаёт».
Но Док, Салли, Мэтр и другие рядом, и мальчик не спешит сдаваться — едет на следующий этап, готовится больше, почти бросает курить, чтобы привести себя в форму. Но у него ничего не выходит.
Раз за разом — синий бампер сверкает впереди, а улыбка этого новичка всё шире, и слова, адресованные для МакКуина, всё острее и пропитаны ядом.
Это раздражает, а начистить лицо этому самодовольному ублюдку — руки чешутся. Но он, конечно же, не собирается это делать
в обозримом будущем. Ведь это не вина Шторма. Ведь это ничья вина — у Молнии просто лёгкая раздражимость с летящими в тар-тарары нервами, где, видимо, ему самому вскоре и придётся поселиться, потому что кроме нервов летит и вся остальная жизни.
Пятый, седьмой, двенадцатый этап он уже проигрывает? Даже считать не хочется, но с каждым разом его желание обогнать растёт, а разочарование проигрыша колит прямо по живому, по больному в душе — пробираясь к самому сердцу, где любовь к спорту, к ощущению победы; очень нежно и трепетно живёт. И живёт давно и слишком долго, чтобы кто-то начал его трогать, трогать то, что за много-много лет даже парню с самыми красивыми карими глазами, которые журналисты называют «томатным цветом» (и это, наверно, самая пиздецки грубая и неприятная ошибка, потому что МакКуин знает — это нежно-шоколадный с ноткой кедровых оттенков), не выпадает чести даже взглянуть на это
слишком личное.
И мысль за рулём об этих глазах — попытка суицида. Через несколько кругов он теряет управление.
И машина вылетает с трассы, делая минимум два оборота вокруг своей оси в воздухе. Ещё не меньше пяти раз перекатывается по траве.
Победу Шторма заглушают обеспокоенные вздохи и крики ужаса людей со зрительских мест.
И весь мир на мгновение замирает.
***
Менеджерка не особо часто приносит ему плохие новости. Из последнего: пару дней будут лить дожди, в субботу снова спонсорская встреча, и madre никак не хочет приезжать обратно, потому что в Японии и правда очень красиво.
Плохих новостей почти не бывает, как и чего-то позитивного. Поэтому звонок от
неё — что-то неожиданное и неприятно подозрительное.
— Они смотрят новых гонщиков, — даже не здороваясь, говорит девушка, — даже у меня спрашивали насчёт нескольких парней. Но они там все какие-то хилые и с богатенькими родителями, так что я даже не особо стала им объяснять, что гонщики из них плохие…
— К чему ты клонишь? — отвлекается парень от разглядывания статьи в газете, прерывая монолог. — При чём тут вообще я?
— А ты не понимаешь? — на заднем фоне звучит льющаяся вода, а Франческо всё никак не может сконцентрироваться на голосе менеджерки, отвлекаясь то на газету, то на воду. — Ты, что, под кайфом?
«
Если бы под кайфом», — думает парень, пока
она назначает им встречу в кафе через два часа. Если бы было всё так просто, то да, наверно, наркотики помогали бы. В тридцать четыре слишком много проблем, появляющихся буквально из ниоткуда, и травка тут ничем не поможет. Даже героин или кислота — это спасало только в лихие восемнадцать. А сейчас это чашка крепкого кофе, тридцать отжиманий, два километра в парке около дома и повышенный голос на переговорах.
Но проблемы проблемами — его жизнь всё ещё стабильный график с нередкими вечеринками и опять теми же спонсорскими вечерами. С дорожками кокаина и заунывными разговорами. С литрами кислых коктейлей и полусухого шампанского. Со спокойным и убаюкивающим либидо сексом и ебущей медленной атмосферой угнетения. Но гонки разбавляли эти «серые» будни — были глотком свободы и надежды, что
всё до сих пор ещё хорошо.
Formula-1 всё ещё для него преимущественная гонка, но и от других гонок не отказывается, потому что гонки в любом их проявлении — прекрасны. Это его страсть и любовь. Это весь он сам. Гонки это и есть Франческо. Гонки и Франческо — слова синонимы, которые имеют самый близкий смысл, какой только может быть. И пускай каждый сезон кто-то да вылетит с трассы, либо перевернётся вокруг своей оси прямо на треке; пускай кто-то умирает или калечит себя; пускай они.
А он храбрый, раз не боится потерять управление, или перевернуться. Не боится улететь в кювет и оказаться в больнице. Не боится, и для всех он герой — бесстрашный, заносчивый и удачливый.
А на самом деле он не такой — Франческо не такой.
Он трус. Банальный трус. Прячется от правды и сковывается за маской
я тут самый умный, а это ты говоришь бред.
Он пытается скрываться, скрыть что-то от себя, чтобы просто понять, что…
— Тебя хотят списать, Франческо.
Он замирает прямо над чашкой кофе, переставая размешивать в ней сахар ложечкой. Парень горбится и становиться словно каменный; размышляет об услышанном с горькой внимательной яростью.
Даже Ferrari в нём разочаровались.
— Они мне уже издалека говорили об этом, но вот сейчас, —
она делает акцент на этом слове, нервно постукивая пальцем по столу. Её бокал с вином уже на половину пуст, хоть сейчас только два часа дня, — они уже, видимо, решились.
У девушки лицо бледнеет, и она готовиться говорить. Говорить этого не хочет, но не сказать — нельзя.
— Говори уже.
Чашка в его руке чуть ли не трескается. Хотя кофе грозится прежде вылиться, потому что руки у Франческо трясутся так, словно он снова переживает момент, когда впервые садится в свою Куино.
— Они хотели пригласить МакКуина. Ты ведь помнишь?..
О, он прекрасно помнит. Он помнит галактики веснушек, страницы татуировок, ленты шрамов, глубину глаз и мягкие губы. Он помнит грубость, помнит ярость. Помнит номер на тумбочке и красивое «ХОХ» в конце листочка. Помнит, словно это въелось под веки, но это просто осталось в бумажнике под фотографией madre. Он просто помнит, кто такой Молния МакКуин. Он просто помнит и старается жить так, что бы Молния МакКуин был для него действительно «просто…»
И чашка всё-таки трескается.
Кофе льётся по столу и прямо на брюки, девушка рядом зовёт официанта и зудит прямо над ухом,
не поранился ли, не больно ли, нет ли крови? Франческо на это не реагирует, разглядывая что-то перед собой, не отрывая взгляда. По телевизору над баром, под самым потолком, крутят сюжет недавних новостей, где знакомая красно-золотая машина делает несколько оборотов вокруг себя в воздухе прежде чем пролететь, переворачиваясь, ещё несколько десятков футов.
— Ты знала? — единственное, что он спрашивает, пока менеджерка рассматривает его руку с маленькой царапиной на ладони.
Официанты рядом суетятся, как пчёлы, вытирая горячий кофе со стола и пытаясь допытаться, не нужно ли нести аптечку, или вызвать скорую. А менеджерка выдыхает, отгоняя людей и расплачиваясь за чашку и за заказ.
— Это уже ни для кого не новость: этому сюжету недели три. Я тебе специально не передавала запросы на интервью с вопросами об этой аварии, потому что ты сам сказал мне тебя не беспокоить по таким пустякам…
— Он хоть жив? — притворно равнодушно интересуется, пока они выходят из кафе, в пораненной руке сжимая салфетку.
А на душе слишком неспокойно. Он уже порывается вытащить из бумажника эту бумажку с номер и набрать, даже не думая о том, что разные часовые пояса действительно могут стать помехой. А если и станут, и мальчишка не станет отвечать, то будет звонить до тех пор, пока тот не возьмёт трубку. И то, что ответить ему в итоге может не он — думать себе запрещает, потому что:
— Сотрясение, перелом, кажется, но это не точно, и пару ушибов, — как по медицинской карточке отвечает девушка.
Франческо запирается дома, впервые за много лет вечером не выходит из дома, или не напивается в гордом одиночестве — вместо этого ищет способы связаться с хоть кем-нибудь, с кем связан мальчишка. Сначала звонки в администрацию на удивление хорошо разросшегося городка Радиатор-Спрингс, где его в итоге посылают, за слишком прямые и настойчивые вопросы о возможности связаться с Салли Каррера, хотя, скорее всего, девушка послала бы его, за то, насколько грубо он отзывался о Молнии и о ней самой — репортеры всегда и везде.
Бывший, как оказался, спонсор МакКуина, долго пытается вразумить, что он не имеет право разглашать местоположение своего, так сказать, бывшего амбассадора. Мужчина в конце концов так же грубо, как и девушка из администрации, посылает его, со словами: «
Если бы Молния хотел, чтобы его нашли, он бы вывесил свой адрес на каждом уголке земного шара. И если он тебе не сказал своё местоположение, то вряд ли он считает тебя хотя бы своим приятелем».
После окончания звонка, через несколько минут, на телефон приходит сообщение с адресом.
— Ты знаешь, сколько сейчас времени, Бернулли?!
— Я знаю только то, что сейчас самое время купить мне билет в Америку. В Лос-Анджелес, costoso!
Разница в девять часов совершенно не пугает. Конечно, восхищает «полёт в прошлое», но после двенадцатичасового перелёта это не кажется чем-то невероятным — все мысли заняты желанием поспать не на жёстких креслах эконом-класса (потому что
в бизнес-класс, Франческо, билеты нужно покупать минимум за неделю, а не за несколько часов до вылета. Ты должен радоваться, что каким-то чудом ещё осталось одно место). И всё его существо разрывается на: пойти и поспать пару часов в отеле, или пойти сразу по адресу, где не факт, что его вообще выслушают.
И вот здесь, посреди аэропорта в другом городе, в другой стране, блять, на другом континенте, через океан и два неприятных инцидента с тем, что его узнали в самолёте, Франческо, наконец, задумывается о том, что он здесь забыл. Импульсивное желание увидеть МакКуина? Удостовериться, что он живой и относительно невредимый?
Чего именно он хочет добиться?
Их ничего не связывает, кроме Индианаполиса, компании знакомых в Лос-Анджелесе, секса, взаимной-невзаимной неприязни, Мирового Гран-при, поцелуев и сигарет. И из этого «ничего» складывается такой внушительный список, сверху которого лежит бумажка с номером телефона и билет «Рим — Лос-Анджелес». Внушительным также ещё является быстро бьющееся сердце и небольшая царапина на ладони, которую
она заставила перевязать бинтом.
На него уже косятся, потому что хоть сейчас и час дня, но он стоит посреди аэропорта в солнцезащитных очках, скрывающих синяки от вечного кошмарного сбитого режима сна и полусуточного перелёта. И когда первый раз слышит щелчок камеры — ищет глазами такси. Через сорок минут, он падает на мягкую кровать, думая о том, насколько печальными окажутся голубые глаза, потускнели ли рыжие пряди, ушли ли веснушки, и сколько ещё страниц татуировок добавилось. Стал ли он встречаться с Салли, дружит ли всё ещё с Мэтром, тренируется ли у Дока, купил ли себе он новую машину.
Это всё тот же мальчишка с взволнованно-заинтересованным взглядом?
Но он уже не мальчишка. Давно уже нет. Слишком давно он уже взрослый. Даже в Индианаполисе он, как взрослый, прикрывал свои синяки, потому что
это его проблемы, с которыми ему не помогут. Но называть его
«мальчишка» — привычно и приятно. Слишком нежно. О нём получается думать,
а по-другому, так то, не думается только как о мальчике, как об убитом горем ребёнке, как о голой душе, как о разбитом сердце — и поэтому его хочется уберечь от всего плохого в этом мире. Именно это и является причиной, по которой бумажка постарела и стала жёлтой, прячась за чужой фотографией — Франческо хотел уберечь его от себя. От самого страшного, что только случилось с МакКуином — от Франческо Бернулли, который сделал его шлюхой в глазах около двух дюжин парней с остро-ядовитыми языками.
И совершенно логично было бы, если мальчик его не пустит и даже не станет слушать.
На этой мысли Франческо засыпает, сжимая в руке бумажку с номером телефона, которую он, наконец, достал из бумажника, чтобы на обратной стороне записать адрес.
И его совершенно не смущает, что он едет по адресу в девятом часу вечера, куря в окно такси — нервы начинают сдавливать горло.
Район не кажется престижным — скорее наоборот — вокруг невысокие многоквартирники, рядом парк, в отдалении видно несколько школ и детские площадки на каждом шагу. Единственным подтверждением, что здесь и вправду живёт Молния, стала машина возле подъезда: позапрошлогодняя модель Nissan GT-R красного цвета — с громким прозвищем «искусство скорости», — с наклейками молний на передних крыльях, прям над фарами. Франческо рассматривает машину, скуривая ещё одну сигарету, а колени уже начинают подгибаться.
Как неосторожно со стороны мальчика не арендовывать гараж.
Выкидывая окурок, Франческо трясущимися руками придерживает дверь выходящей старушке и проскальзывает внутрь, игнорируя лифт. Идёт пешком вверх.
С каждым шагом ступеньки становятся всё выше и выше, всё круче и тяжелее в преодолении. «
А вдруг он не здесь, а вдруг он в больнице, а может в городке близь шестьдесят шестого шоссе?» — вместо ответов только гулко бьющееся сердце в тишине подъезда, разрываемое кратким щелчком зажигалки. Останавливаясь на нужной лестничной площадке, он безмерно долго курит, посматривая на часы, на которых перестроенная в другой часовой пояс часовая стрелка слегка перевалила за девять, позволяя минутной скользнуть мимо цифры три.
Пальцы трясутся, когда он выбрасывает сигарету, пытается выровнять дыхание, когда заносит кулак, чтобы постучать, сердце рвётся из груди, когда закрывает ладонью глазок, слыша шаркающие шага за дверью. Когда ключ поворачивается в замке — земля уходит из-под ног.
— Какого хуя… Бернулли?!
И это просто зеркальный вопрос, который чуть не соскакивает с губ Франческо, потому что сбритая рыжая шевелюра — это уже чересчур. На замученном лице много ссадин, на скуле и шее синяки, как и на руках. В общем и целом — видок не лучший, а бинты, как предполагает парень, просто скрыты под одеждой. Так легко он не мог отделаться. Не мог, но сделал. Выжил и выкарабкался из лап неминуемой смерти.
— Ты опоздал с поздравлением с проигрышем недель так на семь, — язвит, не скрывая раздражения, — я думал, ты явишься меня оскорблять сразу после первого проигрыша Джексону. И, если что, он уже послал мне бутылку Cristal с самым скорбным и сочувствующим сообщением. Не думаю, что тебе удастся переплюнуть его в лицемерии.
В глазах плещется ярость, а слова не дают и шанса на помилование — приговор уже вынесен: смертная казнь через повешение на петле из самых злостно сказанных правд о Франческо Бернулли.
Молния уже пытается закрыть дверь, но Франческо не даёт это сделать, придерживая дверь.
— Прости, — единственное, на что был способен. Жалкое
прости за шесть лет молчания.
— Всё сказал? — мальчик дёргает дверь на себя. — Тогда проваливай.
Дверь всё ещё не поддаётся, а на лице у МакКуина можно заметить начинающуюся истерику. Франческо стоит столбом, не зная, что сказать, хотя до этого мысли роились в голове, перебирая варианты от «
прости дурака» до «
я люблю тебя».
Сейчас же ни единой мысли в голове. Даже проклятое «
я люблю тебя» ускользает сквозь пальцы, оставляя гулкую тишину в голове. Мальчишка резко отпускает дверную ручку; в глазах немой вопрос-упрёк: «
Что ещё?»
— Мне действительно жаль, что я тебе не позвонил, что даже не удосужился прилететь хоть на одну твою гонку, что не написал. Мне очень-очень жаль. И когда я узнал, что ты попал в аварию, — у мальчика краснеют глаза, — я рванул сюда. Мне хотелось увидеть, что с тобой всё в порядке. И нет, — прерывает уже начинающего говорить мальчишку, — я не насмотрелся на тебя. И, пожалуйста, дай мне загладить свою вину. В этот раз я никуда не уйду, не исчезну и не оставлю.
— Ты останешься прежним. Не притворяйся, будто тебе не всё равно. Я знаю, что ты лжёшь.
Снова, — голос кажется холодным. Слишком холодным для тридцатиградусного Лос-Анджелеса.
Но Молния даёт пройти внутрь, придерживая дверь.
В квартире прохладно — сквозняк стоит из-за везде открытых окон; пыль на шкафах и столах, кое-где брошенные кофты и футболки. На кухне чисто, даже пусто, но за стеклянной дверцей можно увидеть бутылку вина, остатки печенья и чашку чая на столе.
Одиночество — вот что первое приходит на ум, и из соседней комнаты слышится шум. Появляется МакКуин со стопкой свежего белья и бросает его на диван в гостиной, что занимает одно смещённое пространство с кухней. Мальчик становится за барной стойкой посреди комнаты и поворачивается к разглядывающему квартиру парню.
— Я считал тебя совершенством, Бернулли. Неотъемлемой частью жизни автоспорта.
Бриллиантом Formula-1, — у Франческо от этого трескается любое понимания слова «совершенство», потому что он чувствует себя самой ядовитой стрелой, что пронзила сердце этого мальчишки. Пытался уберечь от себя, чтобы не сделать плохо, а, в итоге, сделал всё ещё хуже. — Идеальным гонщиком, прекрасным актёром на публику, чертовски интересным человеком, но ты, кроме своих трюков на треке, не смог больше меня ни чем удивить настолько, чтобы я смог сразу тебя простить.
Во второй раз, — делает паузу, рассматривая столешницу, боясь встретится с парнем взглядами, — всегда восхищался твоим апексом и не мог сам сделать. Не могу понять, почему хочется тебя не встречать. Ни в Индианаполисе, ни в Лос-Анджелесе, ни в Токио.
Роняет голову на ладони и тяжело вздыхает. Франческо подходит чуть ближе и между ними теперь буквально метр — буквально барная стойка. Стоит, как каменная статуя, и говорит то, что вгоняет в ступор парня:
— Мне не стоило влюбляться в тебя.
Образ «совершенства» разбивается о скалы ненависти к себе, потому что он понимает, что та последняя и единственная мысль, которая преследовала на протяжении всей его поездки — самая правдивая из существующих. Он — самая настоящая тройная дрянь с единственной истинной, которой он был движим, когда просил менеджерку купить ему билеты в Лос-Анджелес на ближайший рейс.
Его сердце разбивается, когда видит в окутанной вечерней темнотой квартире красные глаза мальчика. «
Как мне теперь жить дальше?» — спрашивают глаза и всё, что Франческо может сделать — отрицательно покачать головой.
Мне так жаль, cara regina — всё, что Франческо может сказать. Ему действительно жаль. И он позволяет мальчику оставить на его щеке звонкую пощёчину.
— Я тоже тебя люблю, — встревает между ними, и Молния отшатывается.
— Ещё скажи, что не хотел портить мне жизнь, поэтому ты за шесть — шесть, Бернулли! — лет не позволил нам пересечься, чтобы мне легче жилось, —
удивительно проницательно, думает Франческо, — и если это так, то мне действительно не стоило в тебя влюбляться.
Грустно ухмыляется, Франческо только смотрит на подрагивающие светлые ресницы. Глаза больше не стеклянные: ненавистно-неверящие. Тянет руку к лицу, ловит удивлённый взгляд, проводит пальцами по ссадине на щеке, на которой веснушки горят красным смущением, кладёт ладонь на колюче-лысый затылок. Воздух вышибает из лёгких от того, какими сухими оказываются губы Молнии.
Мальчик не отталкивает. Мальчик отвечает на поцелуй. Мальчик позволяет себе снова наступить на те же грабли
в третий раз.
Его сердце не билось даже тогда, во время аварии, так сильно, как сейчас — от запаха Gucci на Франческо.
***
В первый день он не подпускает к себе Франческо, абсолютно игнорируя его присутствие. По нему видно, что всё, что он пытается сделать, так это круглосуточно быть готовым к тому, что Франческо уйдёт. Но ни на второй день, ни на третий день, ни через неделю — Франческо не уходит и не растворяется.
Явные признаки ПТСР не позволяют мальчику сосредоточится на книжках, или заняться чем-нибудь ещё — генеральной уборкой, к примеру, чем он занимался, когда хотел избавиться от назойливого парня в голове
да, Франческо? В течении первых двух дней, что парень проводит у него, мальчик спит почти до двенадцати, что, видимо, ещё до приезда парня являлось обыденностью, ночью часто подскакивая из-за кошмаров. А потом приучивается вставать по раньше, потому что Франческо — чёртова ранняя пташка, из-за перелёта в другой часовой пояс. На третий день он уже не может не реагировать на присутствие
чужого другого человека в квартире, потому что он больше привычно не находит свою чашку на столе — она заботливо убрана в шкаф; упаковки с чаем стоят не в хаотичном порядке, а друг рядом с другом.
— Тебя просили? — раздражённо замечает мальчик.
— Оно разговаривает!
Молния захлопывает шкаф, так и не сделав себе чай, и уходит. «
Обиделся», — думает Франческо, но мальчик возвращается вскоре, заваривает чай и уходит в свою комнату обратно, правда, в этот раз оставляет дверь приоткрытой, хотя до этого всегда плотно её прикрывает; вскоре, ещё через несколько дней, дверь остаётся открытой полностью постоянно. Парню хватает четырёх дней, чтобы взгляд Молнии из
смотрю на тебя волком и не хочу разговаривать превратился в
смотрю на тебя волком и хочу, а там дальше по списку; список этот мальчишка не озвучивает, но однозначно точно видно его недоверие, когда Франческо выходит за продуктами, и заметна удивлённая радость, когда тот возвращается через полчаса. Ему всё ещё не верится, что Франческо здесь, Франческо рядом — спит за стенкой в соседней комнате, встаёт рано и готовит есть, потому что
ты уже совсем худой стал; даже десять лет назад я не мог так чётко пересчитать все твои двадцать четыре ребра, как сейчас. Но в следующий раз, на третий день, он более спокойно его отпускает, чтобы парень смог забрать свои вещи из отеля.
На четвёртый день утром они уже вместе завтракают: точнее, Франческо, наконец, за много лет высыпается, пускай и на диване, поэтому пьёт чай, вместо кофе, с сэндвичем, тогда как мальчик совершенно отказывается от еды. Зато, после того, как Молния начинает вставать раньше, он становится молчаливым наблюдателем за тем, как парень занимается банальными физическими упражнениям. Франческо не является образом его фантазии, не ускользает из-под пальцев, словно призрак —
он живой и совсем рядом наконец-то доходит; он оказывается интересным собеседником: с ним можно комиксы обсудить, Шопена и, даже, взгляды на
правильную готовку пасты.
Спустя неделю Франческо рассматривает худые запястья, поверх тонких белых шрамов на которых красуется чёрно-красная змея. Мальчик теперь садится к нему чуть ближе и позволяет дотрагиваться до себя; даже, вскоре, показывает синяки на животе и плече от ремня безопасности, позволяет обработать ссадины на руках и лице и сменить бинт на ноге, куда влетел ещё осколок от разбитого лобового стекла (а потом Франческо показывает маленькую царапинку от разбитой чашки на правой ладони). В какой-то момент он присоединяется к Франческо на утренних зарядках, хотя вскоре бросает это дело — разглядывать перекатывающиеся мышцы под гладкой кожей на плечах более захватывающе, чем с сумасшедшей отдышкой пытаться поспеть за резвым темпом парня.
И он ему начинает рассказывать. Рассказывает больше, чем когда-либо, говорит больше, чем за всю неделю ранее.
Молния рассказывает, что хочет завести корги, и назвать его или её Нэнси. А может Фредерик. Ему больше нравится Marvel, а не DC; преимущество он, на удивление, отдаёт Локи и Баки Барнсу, а поясняет это, как
любовь к патлатым парням с акцентом; хотя Стрэндж, Кэп и Человек-паук ему тоже нравятся. А о женских персонажках и говорить не надо — они все прекрасны (Франческо обещает сводить его на премьеру новых «Мстителей» в мае следующего года, и Молния тает от этого
чудесного предложения).
Молния рассказывает, что он сбежал из больницы, как только очередная порция морфия перестала действовать; таблетки в принципе он перестал принимать почти сразу же после Мирового Гран-при, потому что они потихоньку превращали его в овощ (и, конечно же, Франческо это прекрасно помнит). Телефон выключил и не включал ни разу за эти недели.
Молния рассказывает, что кофе он не пьёт и предпочитает чай: в основном чёрный, хотя и зелёной тоже ничего. Но только какие-нибудь специфичные, типа, с мёдом — полное извращение, а вот ягодный… Хотя вместо кофе у него, в относительно недавнем прошлом, была зависимость от энергетиков, что в смеси с таблетками действовало убийственно. Обнаруживать себя на самом краю обрыва возле водопада — было страшно.
В углу комнаты стоит огромный раскидистый фикус, у которого нет имени, но, как говорит Молния, ему уже больше десяти лет (и они договариваются, что обязательно придумают ему имя;
как тебе Марк-3?). На горшок приклеена куча стикеров с принцессками и какими-то странными и забавными то ли котами, то ли енотами. В своё оправдание такому странному набору наклеек МакКуин говорит, что
в магазине оставались только эти и с самолётами. А мне очень нравятся Эльза и Покахонтас. Хорошие мультики. В принципе, Франческо устраивает такое объяснение, но мальчик ещё говорит, что точно хочешь наклеить какого-нибудь персонажа из какого-то мультфильма с незапоминаемым названием, в котором есть слово «Лего» (его любовь к мультсериалам про лего-человечков удивляет парня).
Молния рассказывает, что любит футболки с, незаслуженно несправедливо названными, «детскими» принтами. У него огромное количество футболок, выполненными на заказ, с динозаврами в милой рисовке и в ярких цветах. И все эти футболки чередуются с костюмами от Armani, рубашками Tommy Hilfiger и эксклюзивными кроссовками от Nike. Что ж, образ ребёнка окончательно закрепляется за МакКуином. Ребёнка с деньгами.
В шкафу в его комнате куча книг стоят в ряд и даже не успевают покрываться пылью — единственное не пыльное место в квартире, — потому что Молния постоянно их читает. Телевизор же покрыт пылью. В последствии Франческо ещё узнаёт, что в пульте в принципе нет батареек, так что получается что Булгаков и Гёте — единственная компания. Чтение
отнимает у других время, а МакКуина — оно
занимает жизни, потому что больше делать нечего, да и не хочется больше ничем заниматься.
— Я не собираюсь участвовать в следующем этапе, — резко говорит мальчик, потому что этот вопрос не озвученным болтается в воздухе уже около половины суток.
— Почему?
Парень боязливо проводит рукой по коротким волосам на затылке, не до конца понимая границы дозволенного, и заглядывает в страницы собственноручно подаренной книги «Король Лир», которую он купил, когда ездил забирать вещи из отеля. Мальчик сидит рядом с ним, достаточно близко, но всё ещё сохраняет дистанцию.
— Я не смогу. И даже дело не в машине. Я ведь действительно уже «всё», — он делает паузу, и Франческо выжидающе молчит, — у меня ведь падает зрение. Мне пора завязывать со спортом.
— Не придумывай. И ты уйдешь не раньше меня, хотя, учитывая, что меня уже прут из Ferrari, то мне недолго осталось, — подбадривает его Франческо, — лучше скажи мне, что с твоей машиной, и где она?
Молния тяжело выдыхает, захлопывая книгу, и садится, выпрямляясь, но только буквально на секунду — тут же он ложится на бок, лицом к спинке дивана, и сворачивается «калачиком», головой упираясь в бедро Франческо.
— Она…она в Радиатор-Спрингс.
— Значит, пора собирать чемоданы. Наконец я посмотрю на этот городок-феникс, — пальцем проводит по щеке, но с места не встаёт, позволяя Молнии взять его за руку и лежать так столько, сколько ему вздумается. У него всё же есть право на шесть потраченных впустую лет. Но мальчик ещё недолго лежит так, размышляя.
— Зачем? Я имею в виду: зачем
нам туда, Бернулли?
— Чтобы подготовить тебя к твоей величайшей победе!
Азарта Франческо Молния не разделяет. Не может разделить этот чёртов красный воздушный шарик так, чтобы он не лопнул — он теперь боится громких звуков.
Молнии не хочется возвращаться туда: в место, где сорок человек гонщиков — и все они вокруг тебя — даже банально не знают о приличиях и гоночном этикете. Да, конечно, автоспорт однозначно бывает грязным и нечестным, но когда все они, словно пародия на Чико, пытаются прибить к бетонному бортику, сбить на траву, язвят прямо на ходу да и вообще могут сделать всё, что угодно — это пугает. Особенно учитывая то,
что теперь про него будут говорить.
И, да, это страх. Самый настоящий страх. Воплощение ужаса и очередного скользкого кошмара, который мешает спать по ночам. Но Франческо рядом кажется таким радостным и воодушевлённым, что страх совсем слегка пропадает.
Какого хуя я вытворяю? — думает мальчик, разглядывая царапину на чужой ладони.
На те же грабли, молодец, Молния, так держать! Как скоро, интересно, меня ёбнет прикладом по затылку горькое осознание того, что он снова ушёл?
И если Франческо так хочется увидеть этот «город-феникс» Радиатор-Спрингс — то почему бы ему не показать этот город; этот прекрасный вид на город свысока, почему бы не свозить к водопаду, через леса. А лучше — напиться вместе; вдребезги. Вместе веселее и безопаснее.
Молния, какого хуя ты уже настолько близко позволишь ему быть?
То, что Франческо передаёт ему надежду на победу — даже обдумывать не хочется. Он не хочет так скоро снова привязаться, не хочет снова оказаться уязвимым, но попытка не пытка. Впервые задумывается, что реально там с его машиной, потому что всё, что он помнит о ней — со слов Дока она побитая,
но жить будет. Как и ты, малец… Как там Док, кстати?
Наверно, с боязнью гонки он сможет побороться уже там, в Радиатор-Спрингс, а сейчас у него уже есть несколько причин ехать: Франческо, Док, машина, Франческо… Франческо, кажется, уже был? Мальчик хмуриться, коротко облизывая губы, и начинает:
— Я бы не хотел отправляется туда. Вдвоём по крайней мере, — наконец он смущённо бормочет, но парень разбирает каждое слово, произнесённое в хрустальной тишине квартиры.
— Ты меня стесняешься, МакКуин? — вопрос чисто для справки. Он абсолютно понимает о чём говорит мальчик.
— Ну вот что я им скажу? — взрывается он, снова выпрямляясь, но на этот раз поворачиваясь лицом к Франческо. — Я лет с двадцати тебя ненавидел, шесть лет им мозги компостировал своим
выскочка-итальянец с гадкими улыбочками, а тут появлюсь я, пропавший из больницы, на своей третьей любимой машине вместе с тобой — Франческо Бернулли — человеком, которого я ото всей души всегда благим матом покрывал. И что мне сказать надо будет на это сказать, а?
Хорошая, конечно, у них любовная история получается, думает Франческо.
— Можно правду: мы с тобой встречаемся, — самоуверенно и нагло.
— А мы с тобой встречаемся? — удивленно спрашивает Молния, выгибая бровь.
— А разве нет?
Он не может не сдаться под натиском этой ослепительной улыбки, что уже однажды поразила его и не отпускала, и думает о том, как же так всё получилось, что он уже мысленно собирает дорожную сумку и размышляет о том, будет ли Док называть его решением
сам себе яму копаешь, или же просто похлопает по плечу и пригласит выпить к Фло.
Франческо внимательно смотрит за тем, как мальчик хмурится, жуёт губу и думает. Молчит, никак не реагируя на ответный вопрос. Кажется таким сосредоточенным, и Франческо не выдерживает: проводит по щеке и по мелким царапинкам пальцами, а затем и ладонью. Его пробирает нежность от взгляда мальчишки, который смотрит с широко распахнутыми глазами на него. Ему не нравится то, что он не может перебирать рыжие кудри, но всё равно проводит по затылку и сам наклоняет голову в сторону, смотря с вопросом. Ждёт.
Ресницы у мальчика подрагивают, и он, наконец, закрывает глаза, кладя ладонь на предплечье руки Франческо, что держит его за затылок. Парень выдыхает и чуть-чуть наклоняется, но замирает, вглядываясь в светлые пятна веснушек, в румянец, хорошо видимый при дневном свете. Мальчик не выдерживает — поддаётся вперёд и слепо целует его, приоткрывая рот. В этот раз всё чуть-чуть смелее, чуть-чуть развязнее, чуть-чуть пошлее, потому что Молния слишком жмётся к парню, который тянется другой рукой к его талии, аккуратно кладя руку на спину.
Но ничего больше.
И это их второй поцелуй за всё это время.
У них есть всё время мира по крайней мере шесть лет, чтобы переспать. А сейчас Франческо будет делать всё, что в его силах, чтобы Молния сам решил, сам показал,
когда парню можно будет положить руки на его голую спину и языком слизывать галактики веснушек с плеч.
— Надеюсь, это было «да».
Франческо получает тычок в бок; с тумбочки берёт сигареты и зажигалку и закуривает. Предстоящее путешествие на машине кажется безумным, но то, что он поедет с МакКуином по легендарному шестьдесят шестому шоссе за великой целью — увидеть легендарное красно-золотое Chevrolet — заставляло ликовать.
— Ты знаешь, что нам около двенадцати часов ехать? — передаёт сигарету мальчику.
— Я ненавижу самолёты, поезд, и автобус тоже не варианты. Так что остаётся только на машине.
— Твой Nissan? — интересуется, пока Молния блаженно выдыхает и кивает. — За руль, в любом случае, я тебя не пущу.
Молния закатывает глаза так, что кажется, что они сейчас просто выкатятся, и тянется через Франческо к столику возле дивана, чтобы потушить сигарету в пепельнице. Собираться они начинают через полчаса. Выезжает ещё минут через двадцать. Дорога предстоит долгая, а Франческо думает, что всё складывается слишком хорошо. Он впервые за несколько месяцев садиться за руль не для того, чтобы гнать, а чтобы спокойно ехать вперёд, пока дорога под колёсами ещё есть, а над головой светлое небо жаркой Америки.
Машина почти не отличается от тех, на которых обычно ездит парень, но в ней, почему-то,
слишком хорошо. Чересчур хорошо. Может быть это потому, что это машина МакКуина, может потому, что МакКуин сейчас сидит на переднем пассажирском сиденье; может быть это потому, что на зеркале заднего вида висит милый красный помпончик-брелок, в дверцах стоят пустые смятые жестяные банки из-под напитков; в подставке для напитков возле ручника забытая упаковка амитриптилина, датируемая двумя годами ранее, под козырьком, возле зеркала, оказывается наклейка с Покахонтас, совсем как на цветочном горшке. От этого всего в машине становится невероятно уютно.
В бардачке находится бутылка Black Monster, куча шоколадных конфет, полупустая пачка дешёвых сигарет, спички и помятая фотография мальчишки, совсем ещё юного, рядом с отвратительной Skoda с надписью «Бетси».
Та самая легендарная Бетси, о которой люди так много слышали, как о первой машине великого Молнии МакКуина, но так ни раз и не увидели.
Машина тихо заводится чуть ли не с пол-оборота, она приятно гудит под руками и сидеть за рулём
сплошное удовольствие без мыслей о том, что
ему надо гнать. Хотя это и не плохо, но как-то становится легче — даже дышать проще, особенно вдыхать запах
МакКуина в салоне.
— Я люблю тебя.
Неожиданно произносит Молния, вырывая парня из раздумий. Франческо чуть не подрезают из-за того, что он отвлекается. Когда он выезжает на дорогу в сторону шестьдесят шестого шоссе, то поворачивает голову к МакКуину, который смотрит за окно, словно это не он произнёс этих слов. Или же, он боится узнать реакцию на свою фразу.
— И ты можешь курить в салоне.
Эта фраза больше говорит о любви, чем предыдущая, потому что такие как они не позволяют другим курить в салонах своих машин. Будь воля Франческо — он бы обмотал весь салон плёнкой, не дай Локи запачкать сиденья.
Они больше не разговаривают. В течении нескольких часов. И если Молнию спросить, какой момент в своей жизни он хочет оставить в своей памяти навсегда, то он с уверенностью скажет, что
этот: Франческо за рулём его машины в грёбанных солнцезащитных очках, кепке, которую парень купил в какой-то сувенирной лавке возле отеля, и с сигаретой, которую он небрежно держит губами. Они едут на юго-восток, но солнце мальчику совершенно не мешает — не мешает смотреть на пальцы, что барабанят по рулю, на сосредоточенный профиль и сигарету.
Сигарету он докуривает сам, позволяя Франческо небрежно мазнуть губами по пальцам мальчика. Ветер со всей силы дует в оба окна, но Молнии всё равно жарко — невероятно сложно
не думать о жёлтом Mersedec и зелёном поло.
Когда они снова заговаривают, точнее, перекидываются несколькими фразами — они в пути только четыре часа. Треть от всей дороги.
— Тебя ведь зовут Монтгомери, верно? — неожиданно начинает Франческо.
— Ты решил за один день на все мои больные места надавить, Бернулли?
— Не ругайся,
Монти.
В этот раз он не получает тычок под рёбра. У него просто забирают кепку. И
Монти хорошо в ней смотрится. Он выглядит расслабленным и абсолютно счастливым, пока смотрит на закат, выглядывая в окно и по локоть высовывая руку, чтобы стряхнуть пепел с дешёвой сигареты из бардачка. Monster выпивает Франческо, отказываясь от
дешёвой пародии на удовольствие, что курит мальчик.
Ночью они останавливаются в мотеле, буквально на четыре часа, поэтому подъезжают к городу рано утром. По дороге МакКуин становится свидетелем ругани Франческо на итальянском с кем-то по телефону. Звучит это завораживающе и, слегка, угрожающе, но он даже не может вникать в слова на английском, изредка проскакивающие в
недо-диалоге-пере-монологе, потому что подъём в такую рань, даже раньше, чем Франческо вставал всю последнюю неделю, заставляет заснуть снова.
Просыпаясь, он слышит уже английские слова. В салоне пахнет чаем и выпечкой.
— Я забыл, что у меня вчера должно было быть обкатывание новой машины, инструктаж для новичков и ещё какое-то важное мероприятие, — говорит Франческо, обращаясь к проснувшемуся мальчику и хмурясь от солнца, которое светит прямо в глаза, что даже очки не спасают, — они теперь точно хотят меня выгнать. Мне об этом уже прямо сказал какой-то хер из какого-то хер какого пойми отдела.
— Будет больше времени, чтобы со мной тренироваться, — пожимает плечами Молния, зажигая сигарету.
— О, так ты понял, что собираюсь делать, и смирился с этим?!
Кому-кому, а Франческо не занимать язвительных шуток и подколов. Мальчик цокает языком и закатывает глаза; и, да, конечно же он смирился с тем, что Франческо собирается делать; конечно же он понимает, что Бернулли никуда не собирается уходить и, хвала Одину, не собирается отступать от плана победы на финальном этапе в Кубке Поршня.
Когда они подъезжают к городу ближе, то видят, что возле какого-то магазинчика, где продают, видимо, шины, группу людей. Остановившись прямо перед ними, он видит знакомые лица, а пока он смотрит на них — Молния уже открывает дверь и выбегает в объятия друзей, которые почти сразу же замечают, что за рулём кто-то ещё. Предвосхищая свой триумф, румянец мальчика и удивлённые взгляды, Франческо выходит из машины, сверкая своими солнцезащитными очками.
— Можете не благодарить за то, что я вернул вам вашу потерявшуюся Queen!
В него летит кепка, его же кепка, и парень слышит низкий грудной смех Дока.
***
— До начала гонки остаётся буквально полчаса, а Молнии МакКуина мы так и не видим. Не уж то он действительно не явится сегодня?
— Я слышал, что он сбежал из больницы, где его лечили, и пропал. Совсем как его великий тренер — Док Хорнет. Неужели МакКуин решил залечь на дно после такой грандиозной аварии?!
Люди шумят, везде щелчки камер, гонщики подшучивают над не прибывшим соперником, который теперь уже и вовсе им не соперник. Наверно, МакКуин теперь
действительно старый.
— Не уж то он всё-таки будет: я вижу красную машину-перевозчик, очень знакомую, не так ли? Но кто это? За ней едут ещё две машину: из одной выходит легендарная команда МакКуина. Не помню как зовут их, но помню, что они, вроде, итальянцы…
— Да-да! Знаменитые Луиджи и Гвидо. Но кто там выходит из второй машины? Это…не может быть!
Из Nissan ослепительно-красного выходит неподражаемый Франческо Бернулли, не смотря в камеры и прикрывая лицо воротом своего плаща. Он подходит к пассажирскому сиденью, открывает дверь и подаёт руку Молнии МакКуину, одетого в красно-золотой комбинезон. Франческо закрывает машину, берёт Молнию за талию, прижимая к себе, и идёт в сторону бокса, к которому скоро должны пригнать
легендарный Chevrolet Corvette.
И камеры горят ярче: всё дело в
них.
Точнее…
Дело в позе. В том, как Франческо его держит. Тут не дело в них — дело в интимности этого жеста; какой он сдержанный, но при этом трепетный и боязливый
я тебя крепко держу и никуда не пущу. Он прижимает его к себе, к груди, и ведёт вперёд, а он к нему близко-близко жмётся и доверяет.
Дело в позе. Как они близки.
И все камеры нацелены на них. И за пять минут до начала, когда уже надо идти заводить машины, Франческо так же придерживает Молнию за талию, прижимая к себе, и что-то шепчет. Прежде, чем пустить его к машине — целует в щёку и сурово смотрит поверх своих очков. Толпа взрывается.
И пока гонщики готовятся к старту, Франческо курит, рассматривая глазами каждую из машин, буквально пробегает по ярким расцветкам и спойлерам, а потом останавливает взгляд на красной машине, обновлённой и благословлённой на
последнюю гонку, откуда ему из окна коротко машет рука.
— Гонка ещё не началась, а нам уже показали шоу. Это просто что-то невероятно: они всё ещё продолжают переглядываться, даже когда до начала остаются буквально считанные секунды. Между этими двумя явно есть что-то. Я уверен, что мы сегодня ещё не раз будем свидетелями чего-то потрясающего.
— Не удивлюсь, что эта парочка уже давно вместе, а Бернулли его тренер. Хотя я очень даже понимаю МакКуина: пускай у Хорнета опыта больше, чем у любого другого гонщика, зато Бернулли ещё молод, бодр и резв. Знаете что: я слышал, что Ferrari разорвали бессрочный контракт с самой главной звездой их компании. Видимо, они ищут молодую кровь и крутой нрав, совсем как и мы, поэтому у нас несколько десятков таких уверенных в себе юнцах, а Бернулли теперь помогает МакКуину прийти к победе, хотя Молния когда-то давно заявлял, что команда ему не нужна.
— Видимо, мнения меняются, как и приоритеты. Но одно всегда остаётся неизбежным: кто-то всегда с кем-то да ругается. Вспомнить хоть ту великую перепалку-монолог на Мировом гран-при: «…надеру задницу Франческо Бернулли», — как там говорил МакКуин?
— О, да! Это было поистине незабываемое зрелище. Постойте, кого это я вижу там, возле бокса МакКуина?
— Это действительно Хорнет собственной персоной! Видимо, они и будут являться теми, кто приведёт МакКуина к победе в этот раз. Это действительно должна быть феерическая гонка. Легендарная безусловно!
С каждым кругом расстояние между ними уменьшается, а в наушник Франческо то и дело говорит всякую чепуху — пытается успокоить мальчика, что гонит уже почти под двести миль в час. Док рядом стоит, усмехается, самыми усами шепчет
любовь и одёргивает Гвидо и Луиджи, чтобы они были готовы.
На пит стопе у них есть всего лишь несколько секунд, но этого хватает, чтобы Франческо дал Молнии пару раз затянутся его сигаретой, и вручить ему короткий поцелуй в губы. Машина визжит колёсами и гонит к треку.
— Вы видели эту страсть? Мне кажется, или эти двое специально это делают?
— Что же, нам этого не узнать до конца гонки, который уже не за горами…
Ему удаётся разогнаться до двухсот восемнадцати миль в час, показать Шторму фак и пересечь финиш на семь секунд раньше.
Пока его облепливают камеры и журналисты, он пытается найти там точёную укладку и карие глаза. Он виснет на шее у Франческо, который подхватывает его и поздравляет. Целует обязательно.
Последний кубок Поршня у МакКуина. А в руках последний шанс на счастье, который он никогда в своей жизни больше не отпустит.
***
Пишу своей любви романс,
Бросая разум я под рельсы.
Тасую чувства, как пасьянс,
Пою полные болью песни.
Зачем ещё мне дальше жить?
Ведь взгляд твой не на мне.
За что ещё могу любить?
Поэтому горю в любви…
В огне…
***
