* * *
Тиран многое отдал бы, чтобы не идти на переговоры и не смотреть в лицо мальчишке, которого когда-то клялся защищать. Но приказ есть приказ. Октавий сидел в шатре и улыбался — куда самодовольнее, чем можно ожидать от предводителя ошметков забытого легиона, которого окружили со всех сторон основные силы империи. Однако самоуверенная маска ощутимо дала трещину, когда за спиной врага он увидел бывшего телохранителя. Захотелось дать мальчишке подзатыльник — к чему так выдавать свои чувства? Антоний наверняка заметил, не зря же потащил с собой того, кто мог выбить юношу из колеи одним своим присутствием. Переговоры начались. И чем дольше говорил Октавий, тем больше набухала, поднималась в душе волна. Там было все. Радость и гордость от того, что мальчик наконец стал тем, кого хотел вырастить из него Цезарь. Горечь от того, что самому ему вновь придется сражаться на стороне, в которую он не верит. Страх от осознания, что Октавий может быть тысячу раз прав, но это не защитит его от численного превосходства, которое, совершенно точно, на стороне Марка Антония. — Цезарь был завоевателем. Он любил своих подданных, но не знал их. Он никогда не стал бы одним из них, — Октавий говорил негромко и без нажима, но злости в глазах хватило бы, чтобы испепелить Антония на месте. А мальчонка-то неплохие зубки отрастил за время разлуки. — А что предложишь им ты? — Марк Антоний буквально сочился презрением. Стало вдруг понятно, почему способом достижения власти он выбрал грубую силу. Едва ли холеные аристократы стали бы терпеть его манеру ведения споров. И не то чтобы Тиран это осуждал. — Безграничную мудрость сопляка патриция? — Ты прав, — улыбка Октавия стала жестче. — Я избалованный патриций. Но я и плебей, который был в толпе, когда сжигали тело Цезаря. Я раб, рожденный преисподней Аркхэма. Я опальный солдат, жаждущий искупления. Я сын, который обрел истинного отца во время странствий. Я Рим и я олицетворяю его граждан. Сердце Тирана пропустило удар, когда юный цезарь вскинул глаза, не таясь и не скрывая, кому обращал слова про обретенного отца. Бывший гладиатор взгляд выдержал, но внутренняя боль вспыхнула с новой силой. Он не должен был так быстро верить слухам. Не должен был верить в смерть Октавия. Он должен был найти его, убедиться. Не оставлять, как оставил Пизо.* * *
На поле боя ненадолго все стало просто. Есть свои, есть враги. А то, что кудрявый мальчишка, так недавно доверчиво спавший у него на плече, возможно уже мертв или вот-вот будет — так это где-то в другом мире, том, который не будет иметь значения, пока сражение не закончится. Но в тот момент, когда меч пронзил очередного поверженного врага, с губ того сорвалось неожиданно громкое для умирающего: «Аве Цезарь!». И воспоминания захлестнули без остатка. Он клялся. Юлию Цезарю, не Октавию. И не Октавию было освобождать его от клятвы. Он не ждал, что солдаты готовы будут предать Марка Антония и тот Рим, к которому привыкли. Лишь надеялся, что никто не вонзит ему в спину меч, когда, сказав, что переходит на сторону Цезаря, отвернулся. Он даже притормозил на мгновение — если собственные солдаты решат убить его за предательство, так тому и быть. Однако удара не последовало. Зато затянувшуюся тишину прорезал возглас: — Чего вы ждете? Вперед, за Тираном! Переметнувшаяся часть войска решила исход сражения. Прорубившись сквозь ставший вражеским строй, Тиран поспешил на поиски Октавия. Страх сменился гордостью, когда на поляне он увидел Марка Антония, обезоруженного и упавшего. И возвышающегося над ним Октавия. Мальчишка выжил. Победил. И сделал это сам. И видят боги, никогда Тиран не испытывал такого ликования, как в тот миг, когда в центре бушующей толпы вложил в измазанную и окровавленную руку юноши знамя. Поговорить было необходимо, но отнимать сложными вопросами миг триумфа Тиран не решился. Терпеливо дождавшись и дав Октавию вкусить сладость победы, мужчина ушел смывать кровь и организовывать потерянных от внезапной смены стороны солдат. Все это заняло чуть больше трех часов. Октавию этого времени хватило чтобы умыться и надеть неизвестно где добытую чистую одежду. Когда Тиран вошел, он полулежал на стуле, запрокинув голову, но, увидев вошедшего, порывисто подскочил. Движение было импульсивным и юноша, кажется, сам смутился своей поспешности. — Мы победили, — после короткого молчания сообщил Октавий, явно не зная, как еще начать разговор. И, видя, что гладиатору нечего не это ответить, опустил голову. Помедлил. И произнес совсем тихо, не переставая рассматривать землю под ногами. — Я рад, что ты со мной. Теперь мальчишка был полноправным правителем империи, но для церемоний время еще не наступило, потому Тиран не счел преступлением медленно пересечь шатер, и, притянув новоиспеченного повелителя, заключить в объятья. — Я рад, что ты жив, — Тиран не больше бывшего подопечного знал, что следует говорить, но некоторые слова просто требовали выхода. — Я не должен был тебя отсылать, — куда-то в плечо ему повинился Октавий, не возражая против грубоватого проявления приязни. — Лишь чудо уберегло меня от смерти. — Тебя уберегла верность твоих легионеров, — счел нужным уточнить Тиран, нехотя выпуская цезаря. — Надеюсь, впредь беречь меня будут не только они, — юноша запнулся и все же заставил себя поднять взгляд. Забавно, сейчас пламя, пылавшее в нем до и после битвы, подутихло, и он вновь напоминал себя прежнего. — Ты останешься? — Если ты прикажешь, — мужчина немного устало улыбнулся, — Цезарь. — Ты нужен мне. Особенно сейчас, — Октавий попытался перейти на деловой тон. Не вышло и он, оставив попытки, вновь заговорил голосом, каким дети выпрашивают у отцов разрешение поиграть подольше. — Я боюсь наделать глупостей, прежде чем все закончится. Останься. — Останусь, — Тиран не отказал себе в удовольствии растрепать сырые после мытья кудри цезаря. Поразительно, и этот ребенок выиграл битву! — Но я надеюсь, что, когда твоя власть укрепится, ты не станешь держать меня и позволишь вернуться к сыну. — Конечно, — поспешил кивнуть Октавий. И, смущенно улыбнувшись, добавил. — Ты нужен сыну, но помни, что мне ты нужен не меньше. Я не прикажу тебе появляться во дворце, если ты не захочешь этого, но всегда буду уважать и любить, как отца. — Значат ли эти слова, что, когда меня не устроит поведение славного цезаря, я вновь могу направить его на путь истинный с помощью ремня? — не удержался бывший гладиатор, вспомнив, как совсем недавно горько жалел от невозможности всыпать дурню причитающееся за все выходки. — Тиран! — возмущенно воскликнул юноша, покраснев до корней волос. Почему-то мужчина остался при мнении, что ответ: «Да».