Кто согреет зоркие окна?

Сначала Денис пытался найти укрытие в монастыре. Найти угол, чтобы забиться в него и не вылезать до конца времен было его единственным желанием. Вода сомкнулась над его головой, прошел всего миг, и Денис обнаружил себя ползущим по траве и сосновым иглам. Страх перед тем, что он даже не мог вспомнить, словно снял с него кожу. Он шел, когда были силы, полз, когда они заканчивались, отключался от усталости и боли, чтобы проснуться как будто от удара током и бежать, не разбирая дороги. Это продолжалось мучительно долго. Денис как будто ослеп и оглох, мир вокруг превратился какофонию звуков и пятен, и только боль была ясной. Возможно, он бы понял все раньше, если бы ноги не привели его к храму. Денис провел ночь, скрючившись под столом, не в состоянии сомкнуть глаз: казалось, что если кто-то его найдет, случится что-то непоправимое, что может быть хуже. Он перестал чувствовать даже боль — Денис был пустой, хрупкой оболочкой, внутри которой все сгнило. В храм Денис пришел, чтобы прибиться к той великой силе, которую он ощутил, в первый раз по-настоящему помолившись. С трудом преодолев, в основном на коленях, путь до чудотворной иконы, Денис начал говорить. Его губы пересыхали, глаза закрывались от усталости; когда не было сил говорить, он продолжал в своих мыслях, надеясь, что его слышат, сны сливались с бодрствованием в непрекращающейся мольбе. Денис просил исцеления, просил настоящего чуда — пока не понял, что его человеческое, хрупкое тело не стоит траты чудес. Существование — медленный путь к разложению, и отговориться от смерти он не сможет; Денис просил мести за свою боль, мести тому, кто воспользовался его уязвимостью, чтобы обрести покой, зная, что справедливость все еще существует — пока не понял, что нет ни справедливости, ни божественного порядка, и это свойство мира будет пытать его мучителя само по себе вместо кары небес; Денис просил прощения, каялся в глупости, высокомерии, трате своей жизни и пренебрежении к чужой, просил кары для себя — но когда раскаялся искренне, осознал, что мертвых его страдания не вернут, и его крест — научиться жить с тем, что причинял боль другим людям, хотел он этого, или нет; И когда Денис понял, что его не слышат, то просил только одного. Твердой земли под ногами. Даже если земля будет ему последним приютом. Только бы чувствовать опору, не плыть, как осенний лист в стоячей воде, гонимый ветром, кружащий по тине. Он покинул храм, твердо держась на ногах. Среди сваленных в кучу вещей всех душ, которым не свезло здесь оказаться, нашлись приличные кроссовки взамен его убитых. Шубу Денис запахнул поплотнее, уверенно возвращаясь в лес. Не зная, куда, не зная, зачем — но без страха. Вспомнил, наконец, как вода сомкнулась над крышей машины, и стало совсем темно, огоньки приборной панели горели зловеще-красным; Алябьев булькал, кряхтел, как умирающий старик, а вместе с водой просачивалась настоящая темнота, которую свет разогнать не сможет — темнота посмотрела на него глазами Сони, и перед тем, как исчезнуть, прикоснулась к его голове белыми костяными пальцами. Алябьев страшно и сипло ругался, барахтаясь и пытаясь выломать стекло. Умереть ему не давали. А Денису нужно было сделать самый последний и самый сложный шаг. Осталось всего лишь понять, какой, а темнота его дождется. Вот что ему сказала Соня, без слов. На ближайшей же грунтовой дороге от храма Дениса ждала та же черная машина. Здесь даже металл исцеляется, какой только ценой. — Хорош, хорош, Дениска, могёшь, — опасливо протянул Алябьев, завидев его, — ты давай, к лесу задом, ко мне передом, обратно перекидывайся. Дела не ждут, нечего хвостом крутить. В блестящем отражении дверцы машины Денис успевает заметить звериные глаза, пока не встает с земли, отряхиваясь от пыли. Дела не ждут, а Денис может ждать теперь всю вечность.