За кадром

— Как ты? До смешного глупый и бессмысленный вопрос: достаточно просто посмотреть на него, чтобы понять, как он. Как он устал, как он заебался. Политика – это тебе не многочасовые съёмки с добродушными подъёбками Кирющенко и бесконечной поддержкой всей команды; такое ощущение, что здесь он один, совсем один, чужое инородное пятно, и это, ну, страшно? Чужое инородное пятно, иризирующая золотинка конфетти, случайно, по ошибке перелетевшая из концертного зала «Украина» прямо в грязь киевских дорог, символизирующих разом все проблемы этой страны. Стас хочет спросить, страшно ли ему. Запретные темы; он вообще много что хочет спросить и сказать, но как только съёмки дурацкого этого интервью заканчиваются, текст заранее заготовленных заученных вопросов – про то, почему президент не ездит на работу на велосипеде, про обещанные посадки коррупционеров и снижение тарифов – благополучно выветривается из головы, и остаётся только какая-то банальщина. Как ты?.. ― Я хорошо, ― Володя улыбается. Вымученно. ― Ну мне-то можешь не врать, пане президенте, ― в голосе Стаса – жёсткость и требовательность, хотя обещал себе сегодня быть с ним помягче, зная, сколько и так на него навалилось. Они сейчас вдали от камер, полутёмная запертая комната надёжно скрывает секреты, и хотя бы в ближайший час их не потревожит внешний мир. До тех пор, пока Зеленский снова не включит звук на своём телефоне, а Боклану не придётся уезжать домой, пока его визит к президенту не показался странно-затянувшимся. — Я не вру. И в интервью ни на один вопрос не врал, между прочим, — улыбка Вовы становится чуть шире, но тут же гаснет потухшей искоркой, он садится на диван и, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, устало проводит ладонями по лицу. — Просто не выспался. Я встаю в шесть утра… — Знаю. Ты в это время всегда мне пишешь. Последнее сообщение в день – в три часа ночи, первое в день – в шесть утра. Кончики ушей Зеленского непроизвольно краснеют; он смущается так, как Василь перед Чуйко, и это настолько родное и знакомое, что у Стаса сжимается сердце, хотя он не поймёт, за что Володе больше стыдно – за сам смысл этих откровенных утренне-ночных сообщений в стиле «я скучаю» и «я так хочу тебя», недостойных не то что президента – нормального мужчины, которые Боклан регулярно удаляет во имя конспирации, но трепетно лелеет в памяти, или за то, что вместо режима дня у него – безумие и вечный вызов себе. — Я почему-то даже не подумал о том, что я бужу тебя. Ты же отвечаешь мне почти сразу, — Вова звучит шокированно и виновато. Стас поспешно садится с ним рядом, справа от него, так же, как во время интервью они сидели на заднем сиденье автомобиля, непроизвольно притягиваясь друг к другу, и кладёт руку ему на плечо, ободряюще приобнимая: — Старческая бессонница, неважно. А у господина президента и без того голова всякими проблемами забита, чтоб ещё думать о таких мелочах. — Ты не старый. Боклан только усмехается: и где ж тот Владимир Александрович, который на «Лиге Смеха» постоянно подшучивал над его возрастом, где те незабвенные реплики про «ну, сейчас наш деда проснётся и…»? Уж лучше б и сейчас шутил, но он звучит излишне серьёзно, и у Стаса тоже нет желания что-то ему возражать, поэтому некоторое время они просто сидят в тишине, разбавляемой мерным тиканьем часов на шкафу, отсчитывающих их время. Выбросить бы эти чёртовы часы куда подальше – вот только загвоздка в том, что нихрена от этого не изменится. — Спасибо, что согласился на это интервью, — неожиданно хрипло начинает говорить Вова, и Станиславу хочется закашляться и переспросить, всё ли правильно он услышал. — Володь, обычно такие слова говорят самим героям интервью, а не интервьюерам. Не ты же мне вопросы задавал. — А всё равно спасибо, — Зеленский, слегка расслабившись, подбирается ближе под его руку. — Стасик, знал бы ты, как я по всем вам скучаю. Увидеть сейчас лицо хоть одного друга вживую – это… это бесценно. Увидеть тебя. Стас знает; в конце концов, он, актёр, не лезущий в политику, ввязался в эту авантюру с интервью только по одной причине. Знает он и то, что после выхода этого «фильма» на него, как и на самого Зеленского, выльется немало очередных ушатов говна и грязи от «активной части фейсбук-сообщества», отличающейся лёгкой умственной отсталостью – но, господи, как же ему насрать, когда прямо сейчас он может обнимать человека, ставшего для него настолько важным. Красть то, что ему не принадлежит и никогда не будет его по праву. — Да? Владимир Александрович, вы, кажется, прямо во время интервью сказали мне: «Ти менi не друг», как вы это прокомментируете? — он, кажется, всё ещё не может расстаться с образом журналиста, берущего интервью, и надеется развеселить Зеленского, но снова натыкается на непрошибаемую серьёзность напополам с грустью: — Ну ты ведь понимаешь, что это значит. Ты мне уже давно… не друг. — Я всё-таки надеюсь, что это вырежут. Володя отстранённо согласно кивает и недвусмысленно кладёт руку ему на пах, несильно сжимая; Стас шумно выдыхает сквозь зубы – в общем-то, он ни капельки не удивлён, всё к этому и шло. Планы Зеленского отличаются удивительной дальновидностью, и Боклан почти уверен: ещё во время съёмок первого сезона «Слуги» тот уже подумывал о своём грёбанном президентстве, а задумывая провести «Интервью 100 дней», заранее знал, что после съёмок легко сможет в очередной раз его соблазнить. Как будто Стас вообще мог когда-либо сопротивляться – этим настойчивым рукам, этой кошачьей гибкости и пластичности, с какой он быстро перебрался из-под его руки к нему на колени, этому взгляду из-под ресниц и мгновенно включившейся манерности в голосе. — Стас, пожалуйста. Я с ума схожу. Боклан кладёт ладони ему на бёдра, не мешая его пальцам, которые уже взялись за ремень его брюк. У него не так много времени на размышления и взвешивание всех «за» и «против» – часы на шкафу продолжают отсчитывать мгновения, звуки мерно шагающих стрелок слишком громкие и бьют по сознанию, перемешиваясь только с громким дыханием Володи. Он на его коленях – нуждающийся и в мгновение потерявший контроль. Воспринимать его президентом не получается, да и никогда не получится – наверное, поэтому с высоты многолетнего актёрского опыта Станислав видит сплошную фальшь в своей сегодняшней журналистской роли. Обращаться к своему, присвоенному, Вове, которого регулярно трахал, на «вы», сохранять дистанцию, серьёзно слушать его немного наивные рассуждения – такая халтура, на самом-то деле. Но если Зеленский уже больше ста дней играет в серьёзного политика, старательно давя в себе натуру чувствительного эмоционального шоумена, привыкшего громко смеяться над любыми шутками, то Стас принимает правила игры. Он вообще за любые его идеи и готов следовать за ним – взять хотя бы «Лигу Смеха», на которую пошёл за Зеленским, а теперь остался там без него. Всюду следовать за ним, за ним, к нему – угораздило же так влюбиться на старости лет. Так… всерьёз. Но и бездумно потакать ему, неугомонному и упёртому, нельзя, поэтому титаническим усилием воли Стас всё-таки пытается его остановить. — Владимир Александрович, ну не нужно, держите себя в руках. Вы теперь не в том статусе, чтобы… Простые истины: быть президентом – значит отказываться от своих желаний во имя… во имя чего он там ввязался во всё это? Своей страны? Благополучия народа? Удивительный человек: Стас впервые встречает подобный феномен в циничности мира современного шоубизнеса. Но какие к чёрту статусы, какие мысли о президентской репутации – когда у Володи такие мягкие губы, такой жадный до поцелуев рот. Целует долго и влажно, обхватив руками за затылок, изучает-излизывает тёплую нутренность рта, выбивая весь дух и любые мысли, и остаётся только – его вёрткий язык, его напористость, горячее дыхание, отчаянно-просящий глухой стон. Господи, помоги. — Володь, — когда он оставляет его губы в покое, Стас решительно отстраняет его за плечи и смотрит строго, как на неумного ребёнка, который тянется до запретного. Сложно по-отцовски относиться к тому, кого трахаешь и кто умудрился стать президентом твоей страны, но иногда приходится. Кто ж ещё будет отвечать здесь за адекватность и рациональность, если светлую президентскую голову они благополучно покинули. — Володь, всё. Остываем. Сказал бы кто ему ещё полгода назад, что он будет отказываться от мальчика, которого почти с самого начала съёмок сериала хотел больше жизни и который добровольно предлагает себя – ни за что бы не поверил. Но, в конце концов, кто они такие против обстоятельств, да? Нужно уезжать домой. Зеленский смотрит обиженно и упрямо, закусив губу; тяжело дышит, грудная клетка ровно поднимается и опускается под полурасстёгнутой белой рубашкой. В расфокусированном взгляде – желание напополам с безуминкой, а ещё – отчаяние и такая боль, что Стасу вдруг становится страшно. Он вдруг понимает: если Вове самому не страшно быть президентом, то ему, Стасу, будет страшно – за него. За его состояние, за его психику. За его безопасность, в конце-то концов. Что же ты наделал, мальчишка, во что ввязался, как тебя не хватает в «Квартале», на «Лиге Смеха», ведь твоё место – на сцене. Как мне не хватает тебя, ведь твоё место – в моих объятиях. — Стас, — от волнения Володя говорит слишком хрипло даже для себя. — Ты думаешь, я не понимаю, как это рискованно? Я всё понимаю. Но я тут реально с ума сойду, мне правда это нужно. Пожалуйста, Стас. Он умеет произносить его имя так, что Боклан чувствует себя богом, дьяволом, самым важным и нужным человеком на земле. Он умеет увещевать так, что Боклан просто проваливается в обволакивающую хрипотцу его голоса, действующую на него, как грёбанный гипноз. И даже вообще неважно, что Зеленский говорит – достаточно просто слушать этот голос, слушать и следовать за ним. Это чистое безумие: тихое отчаяние Вовы даёт отмашку его собственному нетерпению, и Стас целует его в призывно-мокрые приоткрытые губы, которые он постоянно облизывает. Это сладкое безумие: проникать в этот податливый рот глубже, слушать тихий хриплый стон в поцелуй, чувствовать, как он тянет его к себе за галстук и беспрестанно ёрзает на его бёдрах, притираясь ближе. Чувствовать, как он сам соскучился по всему этому за эти чёртовы несколько месяцев, и как голодно ему теперь. Володя до одури любит целоваться – быстро и коротко, когда подлавливал его в гримёрках за секунду до того, как их могут рассекретить, или, наоборот, длинно и тягуче-медленно, когда им никто не сможет помешать – но сегодня у них нет времени на долгие прелюдии. Поэтому Боклан снова его отстраняет, но на этот раз – с очевидным обещанием продолжения. — Если так сильно хочешь, сначала это нужно заслужить, — бросает коротко. В глазах Зеленского мелькает знакомый блеск и – о боже, восхищение: кажется, у него перехватывает дыхание. У Боклана – тоже, и любовь разливается по грудной клетке при каждом ударе сердца, и бешено скачет сердечный ритм, когда Володя стекается с его колен на пол между его ног и ловко расстёгивает его брюки. У Стаса в голове не укладывается, что он действительно собирается сделать это прямо сейчас – теперь, через сто дней после его инаугурации, на которой он был таким беспрецедентно красивым, теперь, когда он уже на президентском посту и всё это вкусил, когда всё вокруг так изменилось… Но что-то, кажется, неизменно. Потому что у Вовы всё такие же мягкие губы и всё такое же горячее горло. Когда они оба поспешными движениями приспускают брюки и нижнее бельё Стаса, Володя сначала просто смотрит с секунду на его вставший член всё с тем же нездоровым блеском во взгляде – как будто это самый, блядь, лучший подарок, как будто ему так хочется уже взять его в рот, но он хочет подольше пребывать в этом томительном предвкушении. Станиславу всегда неловко под его восхищённым взглядом – ну да, он не обделён размерами, и у него действительно есть поводы гордиться, но отношение Володи к его члену – да и к нему самому – похоже на поклонение. Никто и никогда не смотрел на него так. Он даже на сцене во время «Лиги Смеха» никогда не умел это скрывать. Вова наконец берёт его в рот, порнушно втягивая щёки. Напрягает руки, держась за его бёдра, и старательно сосёт, глазами будто выпрашивая одобрения. У Станислава под веками взрываются сверхновые, он подаётся бёдрами в принимающее горло и старается не стонать, но оставаться бесшумным получается откровенно плохо. Ему хочется сжать пальцы в тёмных волосах Володи, как он делал это раньше с его отросшими прядями, но сейчас он почти-коротко подстрижен, и это тоже – дань президентскому этикету. Поэтому Стас только излишне нежно проводит ладонью ему по затылку, гладит, будто любимого кота. От каждого движения его языка, проходящегося по каждой выступающей венке, он рискует рухнуть в постыдно-быстрый оргазм, настигающий, опасно маячащий впереди, но он не собирается заканчивать этот вечер вот так. Ещё рано, и если уж он пришёл сегодня к нему – то получит своё по полной. Тянет Володю за плечи на себя – тот с готовностью поднимается к нему, выпустив член из захвата губ с пошло-хлюпающим звуком, но перед тем, как усесться на него обратно, неловко выпутывается из своих брюк и белья. Елозит по его ногам голой задницей. Стас сначала долго целует его опять, словно пытаясь запомнить его губы, сохранить его вкус и этот момент в памяти, а потом собирается растянуть его пальцами и насадить его на себя одним резким толчком. Но когда Стас скользит пальцами в ложбинку между его крепких ягодиц и обводит кончиками подрагивающее, пульсирующее и горячее, то вдруг понимает, что… — Ты что, готовился? — у него не хватает слов, и до болезненности остро кружится голова. Блядство. И когда только успел? Неужели за те несколько минут, когда оставил здесь Стаса «чувствовать себя как дома», а сам отлучился «сделать важный звонок»? Боклан и в самом деле чувствовал себя у него как дома, собаки – Петруша и Нора – кажется, давно считали его ещё одним своим хозяином, слушаясь его команды даже лучше, чем распоряжения самого Зеленского – вот только пора, кажется, отвыкать от этого чувства. Они больше не коллеги-актёры, и у них больше не общая жизнь. Но Вова. Вова заранее знал, что сегодня он не устоит – и сейчас он, довольный и хитрый, отчаянно пряча смущение, подтверждает это кивком. — Блядь, Володя, ты… Стасу хочется выебать его жёстко и сильно, чтобы сидеть завтра не смог в своём чёртовом президентском кресле, за выходки эти его извечные, за планы и уверенность в собственном успехе, которая, он уверен, однажды его погубит. Но острая вспышка эмоций снова заливается томительной нежностью. Он только по-отечески шлёпает его по упругой ягодице и распоряжается: — Тогда сам, ты же у нас такой самостоятельный. — Как скажешь, Стасик. Зеленский будто только этого и ждал – не разрывая зрительный контакт, и какие же глаза у него невозможно-бархатные, приподнимается на дрожащих коленях по обе стороны от бёдер Боклана, одной рукой держится за его плечо, вторую – заводит себе за спину, чтобы нащупать его всё ещё стоящий по стойке смирно и истекающий смазкой член и пристроить его к своему входу. Он улыбается, и сейчас выглядит таким помолодевшим и невыносимо-прекрасным, сбросившим разом всю свою многодневную усталость и груз ответственности, что Боклан готов простить ему все риски, самонадеянность и все роковые решения. Я готов хоть каждый день тебя трахать, только будь, пожалуйста, счастлив – вот как сейчас. Он не выдерживает – сам насаживает его на свой уже подставленный член, резко и грубо, и они оба несдержанно стонут, и Володя, ахнув, падает на него всем корпусом и закусывает в зубах воротник его рубашки, чтобы не впиться зубами в обнажённую кожу, как мог позволить себе раньше. Станислав пытается прийти в себя от этого знакомого, но такого по-новому невыносимого каждый раз ощущения жара его тугого нутра, тесно обволакивающего его ствол, и может только беззвучно-болезненно выдохнуть. — Двигайся, — поразительное везение в жизни: достичь того, чтобы иметь право приказывать президенту. Иметь право видеть его… таким. Господи, видел бы хоть кто-нибудь его таким. Картина, которую он запомнит и на всю оставшуюся жизнь: то, как Володя со стоном проезжается на нём, приподнимается, снимаясь с него почти наполовину – а потом резко насаживается снова, и он такой красивый, и у него такие тёмные и расширившиеся зрачки, затуманенные чистейшей похотью, в которых можно утонуть и раствориться. Сначала он хаотично крутит бёдрами, словно не зная, как правильно взять чёткий ритм и в каком направлении двигаться, но Стас в буквальном смысле берёт ситуацию в свои руки: направляет его, дорвавшегося и обезумевшего, двигается сам, вскидывая бёдра навстречу и трахая его грубыми толчками. Сердце у Стаса бьётся где-то под горлом; он крепко удерживает горячее и напряжённое тело Вовы, с силой сжимает и мнёт пальцами его ягодицы, водит руками по его бокам и груди у него под белой перекрутившейся рубашкой. Одной рукой накрывает его член, чтобы довести его быстрее, и Вова стонет, стонет, сжимая его внутри сильнее, и ускоряется, бешено двигаясь, и какой же он, какой же он… Его тёмные и расширившиеся зрачки. Утонуть. Раствориться. В отчаянии Стас снова целует его в губы, и кусает, и сталкивается языком: это остро и больно, это жёстко, это – бесконечные сожаления, потому что Боклан злится на него за то, что он пошёл в политику, злится и ненавидит его за это, но понимает, что ничего изменить уже нельзя. Остаётся только – глупо хотеть защитить его от всего мира, от политической грязи и критики, осознавать то, что до сих пор не укладывается в голове, смиряться, ловить вот такие моменты, когда они ещё могут пересечься и разделить близость – редкие, но оттого ещё более бесценные. Последние; он знает, что скоро всё это закончится. Он знает, что то, что они делают сейчас – неправильно, непростительно, грешно и немыслимо, но Зеленский беспорядочно двигается на нём, его член сочится смазкой, и Стас сжимает его сильнее, с силой проводя вверх-вниз. Зеленский – это чувствительность, эмоциональность и тактильность: он плавится в его руках, ластится и мечется в агонии, впитывая его чувства, его прикосновения, его любовь. Напитываясь, чтобы продолжить воевать с устоявшейся политической системой. И Стас готов отдать ему все ресурсы, какие только может. Вова почти кричит сквозь сомкнутые зубы, когда кончает ему в руку, пачкая его пальцы. Он обессилевший, слабый, потерянный и удивительно беззащитный; валится скошенной травой и бесконечной усталостью ему на плечо, обнимает и подрагивает. Не реагирует, когда Стас дотрахивает его сильными резкими движениями и изливается внутрь. Но когда Боклан испытывает невероятный, сумасшедший, ярчайший по своей силе оргазм – остаётся только любовь, и нежность, и забота, а страсть и жёсткость испаряются, будто их и не было. Он гладит измотанного и загнанно дышащего Володю по спине, обнимает крепко, нежно и навсегда. Успокаивающе целует в мягкие волосы. Его рубашка влажная там, где Вова ткнулся ему в шею; он понимает, что его глаза влажные от слёз, но не хочет слышать причину, подсознательно чувствуя, что всё знает и так. Его мальчик, действительно, слишком чувствительный. Его мальчик. Он обнимает его крепче и наконец перестаёт слышать назойливое тиканье часов на шкафу. Слышит только внутреннюю уверенность: ну, теперь всё будет хорошо. Когда спустя час он выходит из ворот его дома, оставив ему своё сердце, и направляется к своей машине, провожаемый подозрительными взглядами охраны, он чувствует, что в ближайшие четыре года Володю точно не увидит. Всё должно закончиться, у них больше не общая жизнь – и это совершенно правильно, но отчего-то невыносимо больно. Больно.