Всегда меня помни

      — Что ты делаешь?       Данте молчит.       Они лежат в полумраке, разбавляемом лишь светом уличных фонарей, обнаженные, уставшие, растворившиеся в сладострастной неге.       Вергилию кажется, что мира за границей их собственного не существует. Это ложное чувство, он знает, но здесь и сейчас для него находится на одной чаше весов с целью.       — Я смотрю на тебя, — наконец отвечает Данте.       Вергилий чувствует как шершавые пальцы касаются верхнего позвонка на шее. Спускаются ниже, медленно, плавно. Данте словно растягивает собственное удовольствие и дразнит каждым прикосновением, но Вергилий не отвечает, просто отдаётся ощущению чужих рук.       Данте оглаживает плечи. От трапецевидной мышцы полукругом, прямая, проваливается в сгиб локтя. Останавливается, словно запнувшись. И продолжает, ласково, но уверенно, ведёт к запястью и переплетает чужие пальцы со своими, сжимая их.       — Ты такой красивый, — Данте зарывается ему в волосы носом и вдыхает глубоко. — Красивый, как звёздная ночь.       Вергилию хочется его ударить. Он даже почти краснеет, но при таком освещении это остаётся незамеченным.       Данте лишь смеётся в затылок и продолжает. Он чуть отстраняется, оставляя между ними расстояние достаточное, чтобы положить ладонь между лопаток. Там чувствуется по-другому, тело само подаётся на прикосновение и Вергилий закусывает губу от ощущений.       Сегодня он уже позволил все.       Может позволить и это.       Рука скользит ниже, будто пересчитывая позвонки. Один, второй, третий… Вергилий сбивается, когда Данте немного резко уводит ладонь в сторону — под плечо — и касается груди.       Он снова прижимается сзади вплотную, и Вергилий чувствует нарастающее тепло между ними. От него приятно, почти спокойно, хоть эротического в этом ровно столько же, сколько воспоминаний о давно упущенном.       Данте утыкается носом в шею. Вдыхает жадно, словно упивается тем, что чувствует, и с заботливой лаской проводит пальцами вокруг соска, чуть сжимая в конце.       — Они у тебя такие хорошие, — говорит он, и Вергилий слышит улыбку в голосе. — Как можно быть идеальным даже в мелочах?       — Я просто лучше во всем.       Данте не обижается, лишь издаёт очередной кокетливый смешок.       Рука скользит по прессу, не надавливая, осторожно. Здесь мало интересного, но Данте со свойственным ему упорством пересчитывает каждую мышцу и спускается ниже, добираясь до выступающей кости.       — Нет, не сейчас, — Данте шепчет, но скорее себе, а не Вергилию.       Он резко уводит руку вверх и касается пальцами рёбер.       Это щекотно, но Вергилий терпит, не говоря ни слова. Данте играет на них пальцами, как на пианино, оглаживает каждое с чувственной нежностью. Умей он играть по-настоящему, сыграл бы что-то из Моцарта, лишь бы Вергилий посмотрел с одобрением в ответ.       Но он просто перебирает на них что-то своё. Нажимает чуть грубее, чем следует, и ведёт руку дальше, останавливаясь на талии. А затем впивается в неё пальцами так, что Вергилий невольно охает.       — Всегда представлял, как окажусь здесь и возьму тебя жестко, — голос Данте в ухо низкий, почти утробный. Ненасытный. Если он сейчас объявит второй раунд, Вергилий не станет возражать.       Но Данте сдерживается. Оглаживает впадину, будто извиняется за секундную грубость, дышит в затылок горячо и терпко. И снова спускается ниже.       Вергилий невольно думает о том, сколько тел Данте успел пропустить через свои руки, чтобы теперь прикасаться к нему вот так. От этой мысли становится горько на кончике языка, но Данте быстро выбивает ее из больной головы: он ведёт ладонью по самому чувственному изгибу на теле Вергилия, поднимаясь от талии к бедру, тягуче, одурманивающе, до мурашек, но не обещая ничего. Он лишь продолжает жарко дышать и шепчет на грани слышимости:       — Красивый… мой. Только мой.       А затем плавно проводит ладонью по ягодице, словно сам не верит, что его короткое путешествие закончилось. Но Данте не был бы собой, если бы не сжал ее крепко напоследок.       — У тебя там так хорошо. Хочу, чтобы ты сидел только на моем лице.       — Какая глупость, — Вергилий снова незримо краснеет и пихает Данте локтем. — Ты закончил?       — Посмотри на меня.       Вергилий вздыхает, но подчиняется.       Он поворачивается к Данте всем телом и смотрит на брата. На своё собственное лицо.       В слабом желтом свете Данте едва различим, но Вергилий дорисовывает недостающее. Глаза — голубые с зелёным отливом, блестят от фонаря россыпью звёзд. Губы — тонкая линяя, кривящаяся в самодовольной ухмылке, готовы вот-вот сказать очередную несусветную глупость.       Сейчас между ними нет различий. Ни одежды, ни причёсок, ни холодного взгляда против пламени дурной юности. Ничего, что оправдало бы их тягу друг к другу.       Это всегда было неправильно. С тех самых пор, как они отказались спать в разных комнатах. Когда бегали друг к другу по ночам, обнимались под одним одеялом и им было так хорошо, что одно только это ощущение казалось прекрасным сном. Это все ещё было неправильно, когда Вергилий годы спустя думал о Данте, коротая дождливую ночь в Фортуне.       Но это оказалось единственно верно, когда память наконец превратилась в реальность.       Вот только желание стать одним целым — последнее, что осталось общим. Вергилий слишком поздно осознал, что прочее смыло временем и непрекращающейся болью.       Но пока они здесь. Лежат в темноте — идеальные отражения, впервые растворившиеся друг в друге без остатка.       Данте продолжает смотреть на него пристально, тоже думая о чем-то своём. Вергилий хочет зажмурится в наивном желании оставить это мгновение себе, только он знает, что необратимое завтра все равно настигнет обоих.       — Не надо так громко думать, — Данте едва ощутимо касается его щеки. — Пусть это никогда не повторится, но я уже могу умереть счастливым. И… просто знай, что ты прекраснее всех. Позволь мне это навсегда запомнить.       Вергилий не отвечает, лишь перехватывает ладонь, сжимая крепче, и утыкается в неё, позволяя себе эту слабость так же, как и всю прошедшую ночь.       Он оставит Данте право на память. На любой срок, который тот попросит.       Главное — забыть самому и не вспомнить, когда цель все-таки перевесит.