Бояться лучше вместе

Хищный взгляд скользил по тонким длинным трещинкам, тянущимся по краю белого, уже облупившегося потолка. За их направлением нетрудно проследить, но их очертания неуклонно теряются и рассеиваются в белесом свете плафона. Бессмысленное занятие, но Волку до тошноты надоело слушать жалкие всхлипы, которые Македонский отчаянно старался заглушить в мягких стенах, длинных рукавах своего поношенного свитера и в мокрых от слёз и соплей руках с изгрызенными пальцами. Волк даже не смотрит. Конкретно сейчас ему хотелось смотреть не на Македонского, а на извилистые корни и длинные ветви на посеревшей от времени побелке. Если очень сосредоточиться, то в осыпающейся шпаклевке проявится череда закономерностей, которые непременно выстроятся в определенные картинки: журавли, деревья, лица, оленьи рога, крылья, волнистые локоны девушек, которые изворачиваются под немыслимыми углами. Но сегодня фантазия махнула ему рукой и, как бы Волк ни старался, не получалось ничего разглядеть. Ну и ладно, он всё равно здесь не за этим. Прерывистые стоны сокамерника в перемешку со всхлипами и судорожными вздохами мешали сосредоточиться, и от этого ничего, кроме голых трещин, на потолке не вырисовывалось. — Эй, не распускай сопли, я ведь многого от тебя не потребую. Вслед за словами, полными холодного равнодушия, в очередной раз последовал горький ангельский плач, чьи мольбы остались без ответа. Волк сквозь зубы втянул воздух. В разгоряченной груди клокотало, а слезы Красного Дракона только сильнее распаляли его ярость. Волк и не надеялся, что будет легко. Он уже наступил себе на горло, когда добровольно сдался в заключение Могильнику — всё ради того, чтобы переговорить с Македонским с глазу на глаз. Разговорить Македонского оказалось не трудно, а вот выпросить услугу сложнее. Но ничего, камера у них общая, они совершенно одни, и всë время мира принадлежит лишь им, так что не приходилось сомневаться, что всё получится. И черта с два Волк на этом остановится! Пусть в таком случае сей трухлявый небесный свод свалится ему на серую голову, а заодно и ползающий в его ногах ничтожный комок страха пускай приплющит — за то, что посмел прятать за тошнотворной маской послушника свою истинную природу, в которой Волк так нуждается. Без сигарет невозможно смотреть на то, как унижается его состайник, бесит до скрежета зубов. Волк и Слепого таким не хотел представлять, даже в самых смелых своих фантазиях. Зрелище до того жалкое и отвратительное, что выдержка его подвела. Волк со всей силы пнул Македонского в ближайший угол, словно тот был ненужным окурком — только что ни растоптал. Может и растоптал бы, если бы змея, давно живущая в его позвоночнике, не кусала при каждом резком движении. Волк уже готов был взвыть, но больше от злости, чем от боли. А Македонский и рад быть растоптанным, если на этом всё кончится. Пускай растопчут, пускай заплюют, пускай изобьют до полусмерти — он не сделает того, чего от него требуют. Один раз Волк попросил его, всего один чёртов раз! Одно единственное чудо, одно одолжение. Ни в чем другом Волк так остро не нуждался: ни в медикаментах, ни в целительных ангельских руках, способных усыпить ядовитую змею на одну ночь. Он и без здоровья не умрет. А если и сдохнет, кому какое дело?! Всё, чего он хочет — это покоя. Дожить хотя бы до выпуска без него, стереть навсегда из своей памяти (и особенно из памяти Сфинкса) мутный, подернутый серебристой пеленой, взгляд. Вытеснить, открыть свежее пространство и заполнить собой Дом; обернуться вокруг Сфинкса накрепко, пока этого не сделал Слепой, а он это сделает, Волк не сомневался. Длинные цепкие пальцы вцепятся мертвой хваткой в его дорогого друга и непременно утащат туда, где навсегда сгинул его Кузнечик, явив Дому новую личину Большой Мудрой Кошки. Само собой, меньше любить от этого Волк его не стал, просто теперь, даже зная, что повторного путешествия на Изнанку Сфинкс явно не жаждет, будущее и неизвестность, глядевшие на них из безжизненных серебристых глаз, страшат с каждым днём всё сильнее. Но в ответ снова вопли, снова истерики и слëзные извинения — за то, что не сможет выполнить желание; за то, что не сможет назвать даже причину и так далее и тому подобная солёная вода, не перестающая литься из запуганных глаз Македонского, глаз цвета черного чая. Состайник в ужасе то отползал к дальней стене, силясь слиться с ней, спрятаться, исчезнуть, то жался к ногам Волка, измазывая своими соплями его потертые джинсы. — Да что ты развылся, как будто тебя режут, оставь в покое мои ноги, псих несчастный! Волка уже был на грани. Приблизившись к Македонскому вплотную, он от души встряхнул его в попытке заткнуть бессвязный поток рыданий. — Да что ты ведешь себя, как истеричка? Чего я такого страшного от тебя потребовал? Я не хочу его смерти, понимаешь? Я не убийца. Пусть просто уйдет. Сбежит из Дома в наружность и никогда не вернется, ладно? Его и так для Волка как будто не было. Другие с ним были, а его не было. Не было в душе Волка. Но Слепой был в душе Сфинкса и в сердце самого Дома, в самых его недрах. Дом впускает в себя одних и оставляет за порогом других. Всё просто, никаких альтернатив быть не может. Тогда почему бы Волку не стать частью одной категории из двух? Слепой принадлежит к единственной и самой главной категории: ему открыты все пути, его любит Дом, ему суждено безраздельно владеть его дарами. Волку же было суждено стать частью чего-то совершенно иного. Дом впустил его, но вовсе не для того, чтобы окружить своей благосклонностью, а чтобы бросить в пучину вечных кошмаров и сомнений. Волк боролся с ними сколько себя помнил, ни за что не поддавался страху, твёрдо уверенный в том, что ко всему можно привыкнуть. И к кошмарам в том числе. При необходимости, можно даже научиться ими наслаждаться. И всё равно, само физическое присутствие Слепого всегда стояло поперёк горла, поперёк их со Сфинком дружбы, поперёк всех дорог. — Пожалуйста… Пожалуйста, молю… — дрожали искусанные в кровь губы. — Что — «пожалуйста»? — Волк опустился на корточки, смотря на веснушчатое лицо без тени страха и угрызений совести, — Что ты хочешь мне сказать? Что тебе не нравится, бесценный мой товарищ? Я не оправдал твоих ожиданий? Ну же, выдави из себя хоть что-то, кроме «извини» и «пожалуйста». Прямо сейчас в руках Волка был капкан с пойманным диковинным созданием, и его снедало холодное любопытство: насколько ещё хватит этого несчастного и как долго состайник намерен разводить эту драму? Если подумать, из них двоих слабаком был явно не Македонский. Стоит ему только захотеть, и всё прекратится. В его силах сделать так, чтобы в ногах, корчась от боли, будет валяться Волк. Почему Македонский этого не делает? Почему продолжает строить из себя ничтожество, коим на самом деле не является? Чего добивается? Длинная рука сжала шею ангела, ногти врезались в тонкую кожу, при малейшем усилии готовой порваться, как папирусная бумага. Под пальцами ощущался по-кроличьи трусливый стук сердца Дракона. Волка это взбесило еще больше, и он со всей дури вмазал второй рукой по раскрасневшемуся лицу. Македонский закашлялся и повалился на пол, сплевывая кровавую слюну. — Ну, и что? Хочешь меня убить? Ненавидишь меня, Македонский? Македонский судорожно затряс головой. — Нет. Тебя — нет… Ненавижу себя. Волк удивленно вскинул брови. — Чего? Да какого чёрта?! Очередной удар. Светлая челка, свисающая до самого носа, окрасилась в красный и прилипла к влажному от слёз лицу. От боли Македонский чуть не потерял сознание. — Совсем ничего не хочешь сказать? Давай же! Я ничтожный, брошенный всеми ангелочек, никто не в силах меня понять, поэтому я играю в благодарную услужливую собаку и никогда никому не открываюсь, боясь навредить. Так? — Волк грубо встряхнул Македонского за грудки, но не добился даже зрительного контакта, — Ну же, говори со мной нормально! Или опять расплачешься и начнешь умолять? Тело в его руках, покрытое синяками и кровоподтёками, безвольно повисло. «Он даже сопротивляться не в состоянии», — Волк с отвращением отшвырнул Македонского от себя. Громкий стук в висках мешал трезво мыслить. Волк отвернулся, чтобы зажечь сигарету, но курево сейчас было слабым успокоительным. Сделав глубокую затяжку, он прикрыл глаза и представил зелёный. Зелёный цвет всегда его успокаивал, и не потому, что так пишут в книжках по колористике — у Волка перед глазами был свой зелёный. Как молодая, вкусно пахнущая трава; как свежие кленовые листья; как брюшко стрекочущих кузнечиков; как день падучей саранчи. Как глаза Сфинкса. Волк разомкнул сонные веки, выдохнул, выпустив изо рта облачко дыма, и снова затянулся. Македонский по-прежнему тихо плакал в углу Клетки, пока Волк мысленно читал стихи. — Меня тошнит от таких, как ты: вечно запертых внутри своей черепной коробки и не вылезающих, как ни тяни, — голос Волка звучал хрипло и спокойно, но пугал Македонского не меньше, чем когда Волк кричал, — Я здесь, прямо перед тобой, но ты меня не видишь. Я говорю с тобой, но ты не слышишь меня. И я тоже не вижу и не слышу тебя. Чёрт возьми, я же тебя совсем не знаю! Хрен поймешь, какие тараканы бегают по закоулкам твоего мозга, — Серый резко приблизился к состайнику, отчего тот испуганно дернулся, и нарочито ласково потрепал по голове, — А, может, его съели давно? Или что-то еще осталось? Улыбка, похожая на хищный оскал, или оскал, похожий на улыбку — Македонский не разобрал — растянулась на Вольчем лице. Чем шире она становилась, тем сильнее Македонский замыкался в себе. Волк выпустил сигаретный дым ему в лицо. — Но ты, как и всегда, говорить со мной не станешь, да? По бледному лицу, орошенному капельками красных веснушек, нещадно текли слезы, смешиваясь с кровью и холодным потом. Македонского колотил озноб. Какое-то время Волк просто смотрел на жавшегося в угол состайника и внезапно ощутил жалким себя, потому что решился. С самого начала опускаться до шантажа он не планировал, но Македонский не слышит и не видит Волка. Что тогда, всучив ему свою жизнь и свою тайну на блюдечке, что сейчас. И это единственная правда. Правда, удобная Волку. — Я все расскажу про тебя, чудотворец, каждый Фазан узнает, каждая шавка! Тебя разнесут в клочья, ты понял? — прорычал Волк, чувствуя себя последней сволочью и как-то по-идиотски. Ненависть к Слепому совсем затуманила ему взор, Волк и сам это понимает. Слепой и Волк друг друга тоже никогда не видели и не слышали, с самого начала не сложилось. Но этого бы не потребовалось, не окажись ангел так упрям и глуп. Упиваясь горем и жалостью к себе, Македонский не позволит себе задуматься. Страх помешает вспомнить, что Волк не угрожает — он берет и делает; что предать тайну Македонского для Волка — всё равно, что предать тайну Сфинкса; что эта огласка не принесёт Волку ни выгоды, ни удовольствия. Мак всё сделает сам. Сам внушит себе всё, что нужно. Слепота и глухота Македонского Волку сейчас только на руку. И похоже, последние слова таки возымели свой эффект, правда не такой, какой Волк планировал, но что-то определенно всколыхнулось между ними. Внезапно повеяло какой-то обреченностью, безысходностью и смертоносным отчаянием. Волк почувствовал это слишком остро, когда тонкие руки в умоляющем жесте снова потянулись к нему. Однако в этот раз прикосновения не отзывались отвращением в теле Волка — они отзывались страхом. Ладони Красного Дракона пульсировали жаром и болью, сквозь одежду Волк ощутил это вместе с покалыванием. Губчатые стены вокруг задрожали, казалось, они в любой момент готовы вспыхнуть алым пламенем. Волк хотел отодвинуться от Македонского, но хватка горячих пальцев была сильной и обжигающей, и тогда обострившееся чутье уловило запах опасности. — Эй, ты рехнулся?! Не трогай меня, слышишь? Убери от меня свои руки! Неясное зловещее предчувствие и ворох безумных мыслей наполнили Клетку, из которой сейчас Волк хотел выбраться как никогда. По телу, которого Македонский не прекращал касаться, пробежал заряд, руки ангела пачкали его, оставляли огненные неизгладимые отпечатки, въедались под кожу, помечали его. — Отвали от меня! — закричал Волк, — Не трогай, не трогай меня! В следующую секунду тело чудотворца с силой, вызванной всплеском адреналина, было отброшено к противоположной стене, а сам Волк, тяжело дыша, отошёл как можно дальше от сокамерника и как можно ближе к входной двери. Македонский лежал, не двигаясь, пока сознание с криком раненой птицы не покинуло его. Тогда всё и прекратилось. Волк успокоился не сразу. Он еще долго смотрел на лежащее бессознательное тело, но даже не думал прикасаться к нему. То, что сейчас он на себе ощутил, не было Македонским, которого он знал. Та самая сила, спрятанная глубоко внутри, и которую Волк так жаждал увидеть. Однако теперь с ней совсем не хотелось играть, это желание куда-то испарилось, а на его место пришло предчувствие. Теперь Волк хотел не обуздать Красного Дракона, а послать ко всем чертям. Его волчье чутье, которое никогда раньше не подводило, обострилось практически до предела. Оно ясно твердило: «Он опасен для тебя!»

***

Сфинкс был в смятении. В последние дни Волк очень его беспокоил. Стоило друзьям вновь появиться на пороге Четвёртой, а Сфинкс уже почувствовал мутные, едва уловимые потоки тревоги, окутавшие их обоих. Вот только кто являлся их источником, Волк или Македонский? Первый всегда был для Сфинкса как открытая книга, он сам позволял видеть себя насквозь. Пытливые зелёные глаза улавливали малейшие изменения в его повадках. Слишком уж задумчивым Волк был. Хотя сразу по Волку не скажешь, Сфинкс всегда замечал, когда он уходил в себя. Временами такое случается, но внешне практически не отражается. Как правило, Волк демонстрирует своё типичное поведение: играет на гитаре, слагает на пару с Шакалом стихи и серенады, курит и смеётся, спорит и ругается, развлекает стаю перепалками с Чёрным, горланит до поздней ночи, «вырабатывая у друзей полезную привычку высыпаться в суровых жизненных условиях». Иными словами, продолжает быть Волком. И всё же после возвращения из Клетки что-то изменилось. Сфинкс не мог точно объяснить себе, в чем именно заключалась эта перемена, но явственно ощущал ее. Может, в отстраненном взгляде Волка, когда тот наклонялся к нему и совал в рот сигарету; может в его активной жестикуляции; может, в невидимом куполе, надетом сверху. Глядя на друга, на то, как он «играл на нервах своей детки», Сфинкс видел на осунувшемся лице пролегшую мрачную тень. Волк прятал ее в звучных аккордах, песнях, стихах и громком смехе. Он смеялся слишком громко, молчал слишком тихо, курил слишком много, шутил слишком смешно, улыбался слишком радостно. И этих «слишком» сегодня было больше, чем обычно. В довершение всего, незаметный побег на крышу. А куда еще Волку бежать? Только к своим ласточкам. Как бы то ни было, отмалчиваться Сфинкс не собирается. В целях выяснить, зачем другу понадобилось «думательное» место, он последовал за ним. Сфинкс нашел его сидящим на самом краю. Свесив с крыши одну ногу, Волк смотрел на единственный знакомый ему клочок Наружности: на заходящее солнце, которое целилось своей ослепительно яркой кистью в темную палитру из чернеющих на фоне красного заката верхушек деревьев, зубчатых многоэтажек, бесконечных нитей проводов, тянущихся вдоль неухоженных серых дорог; на то, как эта кисть, искупанная в тёплой солнечной краске, раскидывала повсюду золотисто-красные и оранжевые мазки. В неразукрашенных окнах Дома (если такие вообще удавалось найти) Наружность выглядела бездушной картонкой, приклеенной на стекло с обратной стороны. Отодрать ее или стереть из окон невозможно, зато можно нарисовать поверх новые картины — куда более живые и яркие. Но здесь, на крыше, под румяными облаками и стаями ласточек, летающих в многоцветном небе, расстилалась дивная панорама. Живая, пахнущая вечерней свежестью, пылью, обжигающими лучами солнца и собачьим лаем. Её не хотелось ни стереть, ни перекрасить в новые краски. И она, и Волк, и крик ласточек, и крыша Дома — все они были элементами, принадлежащими одной картине. Сфинкс подлез к Волку поближе. Он тоже захотел слиться, стать частью этой картины, в которую так органично вписывался его друг. Выпустив изо рта облачко белесого дыма, Волк устало улыбнулся, когда опустившийся рядом Сфинкс коснулся его плеча. Во рту у него торчала незаженная сигарета. Он только сейчас вспомнил, что не взял с собой зажигалку — она осталась валяться где-то в комнате вместе с его граблями. Волк молча приблизился к его лицу и прикурил Сфинксу, не выпуская свою сигарету изо рта. Его теплое дыхание приятно защекотало лицо. — Извини, у меня тоже нет зажигалки, — сказал Волк и усмехнулся без тени сожаления. — Становишься рассеянным, — съязвил Сфинкс, — Могильник так тебя доконал, или это влияние Македонского? Волк фыркнул как-то обреченно и лег на спину, слегка поморщившись. — Заметил, значит. — Ты нечасто держишь с кем-то из наших дистанцию, заметить нетрудно. Не хочу лезть не в своё дело, но я за вас беспокоюсь. За Македонского особенно. Ты же знаешь, он не умеет конфликтовать. — Да какой там конфликт! — отмахнулся Волк, — Еще ссориться с Македонским, оно мне надо? Не в этом дело. Но врать не буду, такой унылой компании у меня в жизни не было. Я лучше с Чёрным сяду, чем еще раз с Маком там запрусь. Все-таки, двойное заключение было плохой идеей, хотя это был полезный опыт. Но, пожалуй, с меня достаточно игр в благородных рыцарей-добровольцев. Не вышла у нас синхронизация. — А что вышло? Групповая изоляция? Неужели ты не поладил с ним? Волк посмотрел на Сфинкса с укором, а потом привстал и боднул его растрепанной головой в плечо, просто в шутку. Вообще-то он больше привык давать подзатыльники, но Сфинкс без проблем мог дать сдачи, даже не имея протезов. Волка безмерно это восхищало, и он не хотел от него отставать. — Какие страшные вещи ты говоришь! — проворчал Волк, — Ладить с людьми — мой конёк, я всем нравлюсь! Даже Белобрысому, хоть он этого и не признаёт. Только не говори, что я это сказал, он очень стеснительный. Сфинкс потрясенно уставился на друга, а Волк, в свою очередь, разглядев в зелёной глубине глаз тщательно скрываемые нотки ревности, расплылся в самовлюбленной улыбке. — Ага. Говорю же, я всем нравлюсь, — он вновь опустился спиной на крышу, подперев голову руками. Светло-карие волчьи глаза смеялись, но через секунду скрылись за сомкнутыми веками, — Кроме одного ходячего мертвеца, который ни на что не реагирует. Сфинкс тяжело вздохнул. Негласная холодная война двух его лучших друзей не была для него секретом, но, к своему стыду, он предпочитал закрывать на это глаза, нежели что-то делать. Это была давно устоявшаяся модель отношений, в которые Сфинкс не смел вмешиваться. Вряд ли когда-нибудь это изменится. Ведь так? — На тебя Слепой попросил реагировать меня, аргументируя тем, что у меня получится лучше, потому что его эмоций недостаточно. А ты заслуживаешь большего. Глаза Волка резко распахнулись. — Чего? — он впервые смотрел на лучшего друга с недоверием. На лице отразились сомнение, любопытство, злость, досада и ещё много чего, но не все эмоции Сфинксу удалось прочесть. Когда последовал утвердительный кивок, Волк нахмурился и поспешил отвести взгляд, как-то неловко поправляя седую чёлку. Выглядел он до того забавно, что Сфинкс не смог удержаться от смешка, а Волк упрямо вскинул подбородок, — Он что, правда так сказал? — Ага, — ответил Сфинкс и боднул его лысой головой в острое плечо, — Только Слепому не говори, он наверняка стесняется. — Бред! Увидев, что Волк засобирался обратно, в стремлении свернуть нежелательный разговор, Сфинкс легким толчком заставил его сесть обратно. — Не съежай с темы, мы всё ещё говорим о Македонском. Что у вас случилось? Волк нахмурил брови, но не ответил. Однако Сфинкс знал, что он не просто молчит, а думает. Выбросив дотлевающую сигарету, Волк, глядя на вечернее небо, заговорил: — В Клетке меня пробило на размышления. Меня внезапно охватил страх перед временем… Перед будущим. Знаю, Табаки наверняка вышиб бы мне мозги за такую ересь, но всё же… Нормально ли, что боюсь, что умру до того, как стану взрослым? В смысле, совсем взрослым. — А говорил, ничего не боишься, — спокойно сказал Сфинкс, но беспокойство его возрастало. Вот поэтому тема будущего и течения времени в Доме была под запретом. Табаки не зря строго следил, чтобы подобные мысли не посещали голов его состайников. Есть только «сегодня», только «сейчас». Волк это знает, и Сфинкс знает, что Волк знает. Но он не станет мешать ему выговориться. — Боюсь ли я… Ну, вообще-то я много чего боюсь. Боюсь неизвестности; боюсь Наружности и того, что со мной там случится. Ещё боюсь, что со мной вообще ничего не случится; боюсь, что однажды придется уйти, но ещё больше боюсь, что застряну здесь навсегда; боюсь, что сделаю неправильный выбор, если решу остаться; боюсь, что если уйду, то всё забуду; боюсь, что снаружи будет хуже, чем внутри, или здесь будет хуже, чем там; боюсь вообще никогда не узнать, а какое оно, это «там», предпочтя знанию «здесь». А если там вовсе не плохо? Боюсь, что потеряю свой облик и буду уже не мной, а своей прозрачной тенью, — всё это Волк изливал в сумеречное небо, его взгляд был устремлен не на Сфинкса, а в куда-то в неизвестность, в мир, видимый только ему одному. А потом Сфинкс встретил его прямой взгляд, — Но больше всего я боюсь, что наш выбор — твой и мой — будет разным, что наши пути когда-нибудь разойдутся. Боюсь. Очередная улыбка, хотя весь облик Волка выражал крайнюю сосредоточенность и напряжение. Но он по-прежнему прятал их за несерьезной гримасой. — Но мне нравится бояться. Это весело. Сфинкс смотрел на Волка, полностью открытого перед ним, и не знал, что ответить. Сфинкс понимал его, даже слишком. Такие же страхи мучают его уже давно. На самом деле у него внутри живёт много страхов: и детских, и взрослых, и серьезных, и глупых. Он помнил маленького одинокого ребёнка с башенно бьющимся сердцем, когда стая Хламовника обступала его со всех сторон; презрительные взгляды, издевки и синяки от детских кулаков на хрупком теле. Помнил, как поначалу побаивался странного и молчаливого слепого мальчика, умевшего драться не хуже любого взрослого; как дрожали его худые коленки, когда он со всех ног бежал по лестнице к старшим; как душа маленького Кузнечика едва не перенеслась в пружинки на его пятках, когда он увидел враждующих Черепа, Мавра и других старших, на которых хотел быть похожим. Как боялся, стоя в комнате Седого, что потерял великую силу амулета; как боялся не стать таким, как Череп, не достаточно крутым и сильным духом. И как боялся, что Пауки найдут у него под кроватью Волка и заберут его, а потом Волк умрёт без него от тоски. Сфинкс вспомнил множество страхов, которые рождала его чистая юная душа. Эти страхи, плохие и хорошие, построили его, и Сфинкс им благодарен. Волк прав — бояться действительно весело. — Давай бояться вместе, — наконец ответил Сфинкс совершенно серьезно. Сидящий на крыше Волк сначала смотрит на друга снизу вверх. Сфинкс стоит рядом. Несколько секунд Волк молчит, а потом как засмеется: громко, заливисто, не фальшиво, а совершенно искренне и радостно. — Ты предлагаешь сделать, как в том мультике? Да ты чёртов гений, Сфинкс! Хотя нет, не Сфинкс, а котенок по имени Гав. Срочно меняем клички Сфинкс и Волк на котёнок Гав и Шарик! Я на девяносто семь целых и девять десятых процента уверен, что это решит все наши проблемы. Волк шустро вскочил на ноги и, перекинув руку Сфинксу через плечо, бросил напоследок взгляд в небо. Ласточек уже не было, а солнце практически скрылось за зубчатыми рядями домов. Картина начинала тускнеть. — Так чего же мы ждём, пошли бояться к нашим чудищам. Дыхание Волка остановилось незадолго до наступления утра следующего дня. С первыми лучами солнца жутким пронзительным воплем Сфинкс оповестил весь Дом о его уходе. Он больше ничего не боялся.