Весенние сказки

      Под деревом джакаранды, что однажды посадили двое, теперь никого, а первые недели апреля приносят не только неожиданно тёплые грозы, густые предрассветные туманы и нарастающие завывания приближающейся войны, но и скорый отъезд Лале в Дамаск.       Несколько часов последних метаний на рассвете, и она покидает Эдирне, тысячу раз оглянувшись через плечо в надежде увидеть на пыльной дороге силуэт и на фоне величественно восходящего солнца запечатлеть его в памяти.       Но он не приходит.       Аслан не приходит, вместо этого он запирает тоску в своём сердце, а ключи выкидывает. Теперь тоска бьётся внутри, точно самостоятельный орган: качает кровь, поддерживает в нём подобие жизни.       Тук-тук, тук-тук, — отдаётся она в нём, порой ускоряя свой темп в минуты особо печальные. А минут таких много.       Он принимает эту тоску и учится с ней жить, перенимая её горючую вязкость в движения, в голос и во взгляд.       Пропадает улыбка. Стихает смех. Блеск зелёных глаз меркнет. Остаётся оболочка под видом человека, в груди которого вместо сердца — разодранная рана.       Два года, что несут за собой перемены, хаос и кровь, пролетают в мгновение, впрочем, оставляя за собой вкус горечи на языке. Войска мобилизуются, и миллионы солдат разных национальностей и вероисповеданий встают под знамёна Османской Империи, чтобы, как им сказали, положить конец бесчинствам варваров и прославить великого султана. Точится сталь, оперяются стрелы, и многомиллионное войско, точно ощетинившийся пёс, вступает в резню, устроенную непонятно ради чего.       Эти два года, что Аслан проводит в скитаниях, вынужденный убивать, чтобы не быть убитым, мысли о Лале — единственное, что неотступно следует за ним и связывает непрочной нитью с тем мальчиком, кем он когда-то был.       Когда орудия, запущенные баллистой, свистят в ничтожных от него метрах, приземляются и вспарывают землю и тела менее удачливых однополчан, Аслан продолжает размахивать клинком, а облик темноволосой девушки, читающей ему сказки под цветущим деревом, так и стоит перед глазами. Когда после бойни Аслан идёт по усеянному трупами и ранеными лагерю, где из каждой палатки раздаются либо стоны боли, либо отчаянные молитвы, он не может думать ни о чём другом, кроме Лале, что неясным миражом, за два года потерявшим чёткие очертания, шепчет ему о бессмертной надежде. И, думая о ней, Аслан идёт по полуживому лагерю дальше, идёт и смотрит на восходящее кроваво-красное солнце, размышляя о том, что где-то далеко, возможно, и она смотрит на рассвет. Когда кто-то из солдат, взяв в руки расстроенную лютню, заводит тоскливую песню о женщине, что осталась на родине и никогда не дождётся своего любимого с войны, Аслан представляет в этих строках исключительно Лале, Лале и никого другого.       Он не ищет и не находит утешения в других женщинах, азартных играх, пьянстве и разгуле, что неотрывно сопровождают войско, точно бездомные собаки, привязавшиеся следом. Он живёт одним днём, решив, что, если ему суждено полечь на поле боя, как тысяче таких же, как он, то так тому и быть. Аслан не сомневается, что последним, что он увидит, умирая, будет её улыбка, на мгновение мелькнувшая в небе.       Он не читает её писем, оставляя щедро исписанную бумагу девственно нетронутой. Отдаёт их обратно посыльному и сам никогда не прикасается к перу, чтобы поведать Лале о том, как он живёт без неё эти два года. Он не читает её писем, и вскоре она перестаёт писать.       Аслан знает, что у неё всё хорошо. Что она, безусловно, вышла замуж за Вахит-пашу, стала первой дамой в городе и что усердно и кропотливо участвует в восстановлении Дамаска после пронесшейся по нему войны. Говорят, она организовала школу для сирот, и, услышав об этом, Аслан не может сдержать столь чуждой для него теперь улыбки: Лале ни на грош не изменилась.       Тем временем война постепенно стихает, принося империи новые земли, новых рабов и новое золото, и спустя два года ожесточённых скитаний по чужим просторам Аслан возвращается в Эдирне. Край, который так и остался нетронутым бесчинствами войны, встречает его столь тёплыми, родными объятиями уже вовсю цветущей весны, что Аслан начинает чувствовать, как его окаменевшее сердце вновь — пускай и медленно, — оживает.       Он долгое время не решается сходить к дереву джакаранды, потому что боится увидеть на месте цветущих ветвей лишь иссохший, изрубленный ствол, однажды не выдержавший обрушившейся на него жестокости. Но однажды вечером, когда тёплый ветер нагоняет на небо предзакатные розовые тучи, Аслан всё же решается.       Удивление, что настигает его, когда он ещё издалека видит усыпанные синими цветами ветви, раскинувшиеся в стороны ярче и богаче, чем когда-либо, выбивает из его сухих глаз пару скупых слезинок.       От осознания, что Лале была права, на тоске, бьющейся внутри вместо сердца, впервые появляются трещинки.       Отныне он приходит к дереву несколько раз в неделю — неизменно вечером и неизменно с книгой. Он так же, как раньше, прислоняется спиной к покрытому будто старыми, затянувшимися шрамами стволу и читает, пока солнце медленно опускается за крыши построек. В такие вечера ему всё кажется, что стоит повернуть голову, и он увидит её — спешащую к нему по солнечной дорожке, подобрав юбку яркого платья. Аслан ощущает её присутствие столь живо, что порой принимается говорить вслух о всякой ерунде, вот-вот ожидая, что мелодичный голос ответит ему совсем рядом, а смех, прозвучавший, как соловьиная песня, излечит все раны в душе.       Однажды — во вполне обычный вечер, ничем не выделяющийся из десятков таких же, — Аслан, очнувшись от тёплых воспоминаний о прошлом, замечает, как, спускаясь по травяному склону, идёт женщина. Ветер играет в её подвязанных тёмных локонах и в подоле золотого платья. Солнце светит ей в спину, скрывая лицо, но странное предчувствие заставляет Аслана вскочить на ноги.       Ему кажется, что его расшатавшийся рассудок играет с ним плохие шутки.       Между ними — десятки шагов, но, когда женщина поднимает голову и, встречаясь с ним глазами, улыбается, расстояние — в шагах и прожитых годах, — исчезает, будто его никогда и не было.       — Такое чувство, что я и не уезжала, — Тихий, несмелый смешок, сорвавшийся с изогнутых в мягкой улыбке губ. Фиолетовые соцветия, сорванные ветром, опускаются, плывя по воздуху, за её спиной.       Колючий импульс проходит по телу от голоса, что он слышал только во снах, и Аслану на секунду кажется, что он забыл, как дышать — настолько он не может совладать с собственным телом.       Он не может поверить, что она — не мираж, и что она не рассеется, стоит ему прикрыть на мгновение глаза…       — Лале…       Имя, сорвавшееся с губ, разбивает в пыль тоску, и две пары ладоней боязливо соприкасаются. Ещё шаг, ещё секунда, и Лале обхватывает Аслана, крепко сцепляя руки за его спиной, щекой прижимаясь к широкой груди, где вновь — спустя два года, — несмело бьётся сердце.       Ещё ближе, едва родные руки опускаются на плечи; ещё ближе, едва его подбородок касается её макушки; ещё ближе, едва она счастливо шепчет: «как же я скучала…»       … А вечер неумолимо течёт дальше, золотые сумерки отражаются на крышах далёких домов, ветер, играясь с цветами джакаранды, подбрасывает и опускает их вокруг пары, что стоит, обнявшись, вновь найдя себя друг в друге.       Широкие ладони скользят по ткани роскошного платья, нос утыкается в мягкость волос и вдыхает запах, что ни капли не изменился — такой же сладкий и мягкий. Весенний. Лале чуть отстраняется и, взяв лицо Аслана в ладони, заворожённо заглядывает в глаза.       — Что ты делаешь здесь, Лале? — спрашивает он с глупой улыбкой на губах, не в силах перестать смотреть на неё.       — Я вернулась, — она смеётся и часто-часто моргает, сбрасывая капли слёз с чёрных ресниц.       — Вернулась?       — Вернулась.       Всего лишь. Так просто. Одно слово, чтобы два года скорби внезапно обернулись цветущим счастьем. Одно слово, и Лале вновь прижимается к быстро вздымающейся груди Аслана, который за её спиной незаметно щипает себя за руку.       Это не сон…       — Но как же… как же твой муж? — Уткнувшись носом в шёлк волос, он прикрывает глаза, трётся щекой о её макушку и замирает.       — Мой муж погиб, и я расскажу тебе об этом позже, потому что сейчас… — В тесных объятиях она поднимает на него глаза, всматривается в лицо, что повзрослело и устало от ужасов войны и бремени разлуки….       — Я люблю тебя, — искренне и просто шепчет Лале. — Я так люблю тебя…       Поцелуй её такой же мягкий и нежный, как весенний ветер. Он окутывает, он спасает, он магически возрождает всё, что увяло или было погребено под гнётом войны. Он исцеляет и даёт надежду, он согревает и ласкает вовсе не тело, а душу. Он будто объявляет: мы с тобой будем жить.       И когда он заканчивается, не остаётся тоски или недосказанности. Кажется вовсе, что есть только она и он — точно такие же, как два года назад: счастливые, беззаботные, благословлённые друг другом.       — Я хочу кое с кем тебя познакомить, — Лале загадочно улыбается, смотря поверх его плеча. Аслан выпускает её из своих рук и оборачивается: по склону к ним неспешно идёт женщина с ребёнком на руках. Лале смотрит на них с безграничной любовью во взгляде, а Аслан… Аслан теряется, неожиданно ощутив сковывающую неловкость.       — Я мечтала познакомить вас раньше, — Лале перенимает ребёнка у служанки, устраивая розовощёкого карапуза на сгибе руки и широко улыбаясь. — Но раз обстоятельства так сложились, то познакомься, Аслан, это мой сын.       Двухлетний мальчик спокойно кладёт голову на её плечо и впивается в Аслана своими большими глазами. Пухлый и румяный, он едва напоминает кого-то из родителей, но тёмные волосы цвета горького шоколада — в точь как у матери, — уже ниспадают на лоб.       Аслан неловко переступает с ноги на ногу, упорно отгоняя горечь, поднявшуюся внутри оттого, что ребёнок Лале — от другого мужчины, а не от него. Он поднимает на неё растерянный взгляд, силясь совладать с эмоциями, и вдруг встречается с настолько обескураживающей своей искренностью улыбкой, что невольно опять смотрит на мальчишку. И наконец замечает то, что заметил сразу, но чему не придал значения.       Его большие зелёные глаза…       — Это, — сглатывает он, переводя взгляд с Лале на малыша и обратно. Учащённо бьющееся сердце, вспотевшие вмиг ладони и лёгкий женский смех заставляют очевидную мысль закрутиться прямо на кончике языка, но она кажется ему настолько невероятной, что Аслан лишь хрипло спрашивает:       — И как его зовут?       — Его зовут Джейфар.       Аслан не силён в арабском, но даже его немногочисленных знаний хватает, чтобы догадаться…       — Джейфар в переводе с арабского… — Он поднимает на хитро улыбающуюся Лале потрясённый взгляд.       — Означает «Лев».       … Под деревом джакаранды, что однажды посадили двое, их теперь трое.