Весенние сказки

      В предвечерних сумерках Влад пересекает дворцовый парк, углубляясь всё дальше. Чёрный плащ бьётся о его лодыжки, развиваясь на поднявшемся ветру, и мужчина с холодной яростью одёргивает подол.       Глухие звуки, скребущего по дереву металла, слышны ещё издалека, и Влад понимает, что не ошибся в своих догадках о том, где стоит искать друга.       Увиденное, однако, неожиданно глубоко ранит его в самое сердце.       Аслан стоит один под всё тем же деревом джакаранды, что они с Лале взрастили ещё до приезда Влада в Турцию. В руках его — меч, и меч этот с невероятной силой и отчаянием раз за разом обрушивается на хрупкий ствол, изрубленный к этому моменту вдоль и поперек.       — Перестань! — Широкими шагами Влад пересекает парк и останавливается совсем близко к беснующемуся другу, от чего мелкие щепки и древесная крошка летят ему в лицо.       Аслан не слышит.       Удар за ударом он обрушивает на ни в чём неповинное дерево, намереваясь исполосовать его до самой сердцевины. Точно как она исполосовала его сердце.       Удар, ещё удар, ещё, ещё…       Ему не жалко. Ни дерево, ни меч, ни себя. Рукоятка натирает ладонь, кожа лопается, но Аслан не замечает тонких струек алой крови, стекающих по его рукам.       К чему эти мелкие раны, если его сердце в крови купается?       — Ты совсем с ума сошёл! — Мрачно заявляет Влад с непроницаемым лицом, прикладывая, впрочем, массу усилий, чтобы сдержать волнение в голосе.       Волнение, вызванное тем, что он впервые увидел в глазах друга. Тем, что он с легкостью находил в себе, но в нём — никогда.       Ненависть.       — Ты изуродуешь дерево! — Это бессмысленная попытка достучаться, которая, однако, попадает в самую цель.       Аслан обхватывает рукоятку двумя ладонями, заносит меч над головой и секундой позже с невероятной силой и злобой обрушивает лезвие на ствол. Трещит древесина, летит кора, и сок, будто слёзы, несмело стекает по изуродованному дереву на землю.       — Я сожгу это дерево, — Ожесточённо выплёвывает Аслан, наконец опуская оружие. Горящие зелёные глаза встречаются с нарочито спокойными голубыми. — Я его сожгу, и, когда оно сгорит, я выкорчую все его основание.       Вот, что она сделала со мной, — хочет добавить он, но эти слова Влад и так читает в его взгляде.       Аслан дышит глубоко и сипло, свободной рукой стирая с лица пот и убирая взмокшие волосы. Струйка крови с истёртой до мяса ладони стекает по лезвию.       — Ты ведёшь себя, как ребёнок, — Влад поджимает бледные губы и некрасиво хмурится, бросая на Аслана презренный взгляд.       — Как ребёнок… — Повторяет он, грустно усмехается и отвечает злобным взглядом израненного зверя на жалостливые нотки в голосе друга. — Мне всё равно!       — Лале не виновата…       При упоминании её имени Аслан замирает, сильнее сжимая окровавленные пальцы, а тьма в его зрачках сгущается.       — Не надо, — предупреждает он, но Влад не слышит.       — Она вышла бы замуж рано или поздно. Мы всегда знали, что это случится…       — Замолчи, Влад.       — Вы всегда знали, что это случится. Ты всегда знал. Знал ты так же и то, что не ты будешь её суженым…       — Я предупредил тебя…       — Ты делаешь ей больно своим гневом. Неужели хочешь, чтобы это было последним, что она запомнила бы о тебе…       Он не договаривает. Короткий, гортанный рык срывается с губ Аслана, и острие меча мгновением позже упирается в обнажённую шею Влада.       Двое мужчин смотрят друг на друга в упор, смотрят тяжело и хмуро. Подхваченные ветром, цветы джакаранды взлетают и опускаются к их ногам.       — Ты так разумно рассуждаешь о чужой боли… — Кривится Аслан. — Превозносишь свою, а других учишь покорности.       — Порань меня, если хочешь.       Влад разрешает. Он не тянется к оружию на поясе, не делает попытки увильнуть от колющего острия клинка, что ощутимо царапает кожу. Лишь покорно выжидает, в глубине души потрясённый горечью и болью, что отдаётся и в нём самом с каждым движением и словом Аслана.       — Я могу это сделать.       — Я знаю. И, если это принесёт тебе облегчение, то прошу, сделай это.       Аслан не двигается. Оружия не убирает, но и не нападает. Лишь смотрит на друга влажными глазами, в которых беснуются гнев, злоба и отчаяние, стискивает зубы и вдруг откидывает клинок. Тот, пролетев добрых пару метров, падает на ковёр из цветов и вспарывает землю.       — Ненавижу тебя, — беззлобно, устало бросает Аслан и садится, прижимаясь затылком к изуродованному дереву.       Влад опускается рядом, и какое-то время они молча наблюдают за закатом, что, окрашивая далёкие черепицы в сияюще-красный, медленно дополняет темнеющее небо розоватыми мазками. Так спокойно и тепло.       — Твоя рука, — Влад кивает на кровоточащую ладонь друга, видя, как тот, морщась, её оглядывает. — Надо перевязать.       — Плевать на руку, — Откинув голову, Аслан упирается затылком в ствол и вглядывается теперь в красоту цветов, что будто куполом нависают.       Как же он любил лежать здесь с ней, устроив свою голову на её коленях, и слушать, как она читает вслух. Лежать здесь с ней и бесконечно долго наблюдать за тем, как цветы срываются с веток и медленно падают в их объятия.       Этого больше никогда не будет.       — Мне тоже будет её не хватать, ты же знаешь. Ты не один в своей боли.       Усмешка кривит обескровленные губы, Аслан тихо хмыкает и прикрывает глаза, до боли их зажмуривая.       Но я её любил, — хочется возразить ему. — Я люблю её и сейчас. Мою женщину отдают другому в вечное служение, а я ничего не могу сделать, потому что моя любовь ничего не значит. Титул, родство, богатство казны — значат. А моя любовь — нет… И единственное, что я могу — это покорно склонить голову, поцеловать следы её ног, уходящих от меня навсегда, и отдать мой свет и мир другому…       Будто прочитав его мысли, Влад говорит следующие слова максимально спокойно и доходчиво, пытаясь вложить в свой дрожащий голос как можно больше уверенности:       — Я узнавал, Вахит-паша — не плохой человек. Он богат, влиятелен и известен своей честностью и благородством. Султан в скором времени сделает его каймаканом Дамаска. Знаешь, что это значит? — Он заглядывает другу в лицо. — Это значит, что Лале никогда не будет нуждаться в чём либо. Что она станет первой дамой в Дамаске, что будет ходить в шелках и пользоваться всеобщим уважением. Что сможет заниматься, чем любит, что у неё всегда будет кров и крыша. Словом, у неё будет всё, Аслан, что в жизни не смог бы ей дать ни один из нас.       Правильно, что может дать ей пленённый сын царя? Муки изгнания, вечные преследования и нескончаемые попытки обрести страну, что примет их обоих и спрячет?       Аслан не дурак, и он всё это понимает. Но от этого на сердце не легче, а горечь на языке лишь ощутимее.       — Значит, она уедет?       — Она уедет, — кивает Влад, и слова эти эхом отдаются внутри, больно скручивая внутренности в узел, а душу и вовсе испепеляя.       Лале уедет…       Аслан прикрывает глаза, пытаясь представить, каково это — жить без Лале. Он пытается, силится, но картинка не складывается, ибо Лале — без преувеличений, — весь его мир. Без неё — холодно, пусто и одиноко. Без неё — он готов поспорить, — тускло светят звёзды, а солнце и вовсе не греет. Без неё нет смысла.       Горестный, протяжный стон срывается с его губ, и мужчина обхватывает голову ладонями, сильно её сжимая, будто этим надеясь вытравить из мозга пропахшие гарью мысли о её замужестве и скором отъезде. Тёплая ладонь друга ложится на его плечо и чуть сжимает, и, на удивление, этот жест приносит ничтожную — но такую необходимую, — толику облегчения.       Два мальчика, двое молодых людей, двое мужчин… Они теперь останутся одни, без той, что приняла их на чужой им земле, что согрела светом своей бескрайней души… без той, что была единственной милой сердцу гаванью среди хаоса взросления, плена и уже виднеющейся на горизонте войны…       … Влад на мгновение прикрывает глаза, чтобы отогнать покалывающие в уголках слёзы, опускает голову и замечает на истоптанной траве, покрытой увядшими цветами, вырванные из переплёта листы бумаги.       — "Декамерон?" — Отчего-то удивляется. — Неужто ты читал?       Аслан молчит какое-то время, молчит, после чего вскидывает голову и, быстрым движением смахнув влагу около глаз, коротко кивает, совладав с голосом:       — Лучше бы не читал.       — Почему?       — Потому что это — сущая бессмыслица. Столько разговоров о любви, столько исписанных страниц, а чувство такое, будто никто из них так и не понял, о чём, собственно, говорит.       Мягкая улыбка трогает губы Влада.       — Это книга не о любви, Аслан, — произносит он, взглядом устремляясь к последним заходящим солнечным лучам и, прощаясь с этим днём, мысленно нежно прощается и со всем, что вынужденно оставляет позади:       — Она о надежде.