о, милая, доверьтесь мне

Раулин де Шаньи было двадцать три года, когда ее семья отчаялась использовать наработанную годами финансовую подушку как ее приданое, и - буквально от безысходности! - девушка стала покровительницей Опера Гарнье. Вся покрытая очаровательными веснушками от кончика носа до тонких пальцев, она была к тому же увенчана пышной короной медных кудрей, которые ей было вовсе незачем завивать, как это привычно ее современницам. Высокий рост и осиная талия – как приятное дополнение в копилку. Раулин относилась к тому редкому и невероятному типу женщин, которые поистине прекрасны и отлично это знают. Знают и не скрывают, не отнекиваются, не отрицают, ни на секунду не опускают глаз – напротив, подбородок выше и уже неосознанно прямее спину. Дальше друг от друга ребра, ближе лопатки. Ни дать ни взять античная скульптура, только кожа пестрее и формы точеней. Тогда не вписалась бы в стандарт, а сейчас – со всех сторон. Никакой ложной скромности, да и не ложной тоже – зачем скромность, если можно смотреть сверху вниз, даже если по сравнению с очередным кавалером ты не вышла ростом? Раулин слышала за всю свою жизнь тысячи комплиментов разной степени витиеватости, и, казалось, научилась не таять от них еще раньше, чем считать до ста. Поправит небрежно медную корону, посмотрит скучающе по сторонам, томно вздохнет – и сразу ясно, что ловить здесь нечего. Не он первый и не он последний. Больше всего Раулин любила поэзию и море. И игристое вино – цвета розового золота, оттенявшее такую же розоватую веснушчатую кожу и светло-рыжие кудри лучше любого золота, инкрустированного дорогими камнями, без которого никто ее не видел и днем или даже ранним утром. Вся блестит, вся сама как золото высшей пробы – минимализм, конечно же, всегда выглядит дороже, и все это знают, но ей не до подобных истин. Раулин почему-то (и зачем-то!) писала стихи, и стихи ее хвалили больше, чем наследие Шекспира и Байрона, и хоть она прекрасно понимала, откуда растут ноги у комплиментов ее вполне себе средним графоманским виршам, принимала она их, как гордая лауреатка свою очередную заслуженную премию. Привычка быть гордой, ведь гордость никогда не бывает лишней, в отличие от скромности, так же тебе говорили с самых пеленок, золотая ты девочка? Лишней бывает разве что застенчивость или совесть. И чувство меры, как ни иронично, бывает очень даже лишним для таких, как она. До каких-то пор она и не думала, что бывает по-другому. До самых своих двадцати трех, когда воочию увидела, что это такое – скрываться всю жизнь, а не выставлять себя напоказ. Прятаться, будучи настоящим алмазом, не знающим намека на огранку, а не лежать, скучающе зевая, на витрине, будучи искусно обработанным, но все-таки стеклом. Полного имени своего Раулин отчего-то не жаловала. С самого детства и так до нынешних ее солидных для дамы конца девятнадцатого века лет длинное трёхсложное Раулин ловко сокращалось до более краткой и куда менее женственной версии – Рауль. Изящную кокетку это на удивление устраивало, хоть и не шло к ее привычному образу из дорогих цацок, роскошных кудрей и тугих корсетов. Этот образ она, впрочем, втайне от всех искренне ненавидела. Неудобно, неловко, зачем-то программирует сознание на жеманство и глупый заливистый смех – в глубине души Рауль курила без мундштука, не вынимала из кармана револьвера и не снимала брюк, заправленных в кожаные сапоги по колено, но кому какое дело? Голову выше, спину ровнее, чтобы не падала не дай бог медная корона. Дай вот тут поправлю, да не сутулься ты! Не позорь фамилию, носи ее с гордостью, равно как и титул. Но от титула и прочего фамильного наследия Раулин предпочла бы забрать только финансы да рыжину с веснушками. Вот жизнь богатая ей действительно нравилась – тут тебе и вино в бокалах, и прогулки под парусом, и золото, и камни, и сиди себе, пиши сколько вздумается, и за один твой благодарный взгляд тебя будут хвалить, хвалить, хвалить... и, пожалуй, на десерт кое-что еще. Выше соленого ветра, графоманской поэзии и искристого вина в хрустальном бокале Раулин ценила женщин. Насмешка судьбы – пока весь Париж был готов разбиться в кровь за то, чтобы поцеловать хотя бы однажды ее почти прозрачную руку, она на каждом светском рауте, каждой прогулке далеко или совсем вблизи от дома, будучи совсем крошкой-подростком или уже зрелой по меркам времени женщиной, неустанно выцепляла взглядом из пестрой блестящей толпы очередную красотку. И вовсе не такую же звезду, как она сама, далеко нет. То ли среди двух звезд так ярко сиять может лишь одна, то ли в глубине души ее были вещи, которые юная богачка ценила превыше золота, то ли Раулин была единственной на все светское общество красоткой, у которой была эта самая душа – вопреки предрассудкам, рыжая ведь... А только не хваталась она своими цепкими тонкими пальчиками за себе подобных, хоть и делала это неосознанно, ни на грамм не специально, иначе, должно быть, перестала бы в момент. Не любила она отчего-то показывать, насколько сильна в ней простая и чистая человечность. Та самая, несвойственная никому из ее окружения и семьи, успевшая погибнуть под натиском светских обычаев. Однако и та азиатка-служанка, которой вчерашняя малышка виконтесса впервые залезала под платье дрожащей от вожделения и страха рукой, и та брюнетистая оборванка с улицы, все кричавшая какие-то анархические лозунги и смирившая свой максимализм только оказавшись посреди дорогих интерьеров особняка де Шаньи – множество примеров, что спесь и впитанная с молоком страсть к роскоши улетучивались мгновенно из ее сердца, стоило в это сердце прокрасться робкой, неловкой, неумелой, но даже в совсем раннем возрасте уже ни капли не постыдной любви. Из этих наивных первых пассий можно было собирать коллекцию, но среди них нашлась бы лишь одна жемчужина, способная хоть как-то тягаться с Шаньи по роду и племени. Жемчужина, которую она встретила на лазурном морском берегу. Снова судьба усмехалась – но тогда еще скорее добродушно. Когда они встретились с Кристиной спустя много лет, сердце Кристины было уже давно занято – другой. Не другим. А именно другой. Раулин, конечно, и печалилась об этом, и ревновала до сбитых об стены нежных костяшек – но недолго. Время все сумело расставить по своим местам. Даром говорят, у рыжих нет души, врут злые языки. Эрика была ночью, Эрика была тьмой, Эрика была мрачной тенью - пройдет мимо, а ты и не заметишь, и гадаешь потом, что это было и куда оно могло подеваться? Нет, показалось, наверное, никого здесь нет. Померещилось - и немудрено, в таком-то коридоре. И вроде не пил вчера, а оно вот так… Спать, что ли, больше надо. А Эрика была, и Эрика летала по театру, как птица с огромным размахом черных крыльев, и сама была огромная - выше двух метров, и женщина! Где такое видано? Но на фоне всего остального ее рост был почти незаметен и казался не оплошностью генетики, не недостатком, который вечно надо прятать за сутулой спиной и зализанными волосами, хотя разве такое спрячешь! напротив, скорее, как хоть одна из немногих красивых вещей, которые перепали ей от природы как утешительный приз. Красиво. Непривычно, громоздко, а красиво, черт возьми. Величавая, грациозная, и ни капли не нескладная, и никакой сутулости, никаких стыдливо разведенных лопаток. Волосы чернее угля, совершенно черные, и на их фоне бледная кожа еще мертвеннее. Вся соткана из смерти с головы до ног - и уже не печалится по этому поводу, не пытается доказать обратного, не машет руками с криками "я живая!". Не пытается встроиться в общую линию, войти в нужный стандарт, пишет письма и очерки кровавыми чернилами и каждую ночь вместо кровати ложится в изящный гроб. И пусть гроб - не в самом деле гроб, а имитация, сделанная ей же самой для нее же самой - где она найдет настоящий гроб такой длины! а спать, свернувшись в клубочек, не привыкла - а чернила все же не кровь, не будет же из себя качать, куда ей быть еще бледнее, антураж был сохранен до мельчайших деталей. Антураж Эрика любила и ценила, он заменял ей жизнь. Заменял ей все - и золото с камнями, и дорогие парфюмы, и светские рауты, на которых танцуешь с кавалерами, терпишь поцелуи сквозь перчатку и слушаешь комплименты, а не проклятия - черт его дери, оно снова здесь! Парфюмы и украшения - собственного производства, а чьего же еще! куда-то надо девать никому не нужный спектр талантов - Эрика и в самом деле любила, как и искусство, и дорогие вина, но вся эта жизнь чувствуется совершенно по-другому, когда наслаждаешься ей не там, на блестящем паркете, а кочуя из тесной клетки в фигуральную тюрьму в сыром подземелье. Больше вин и музыки Эрика любила Кристину. Кристина, ангелочек, родная душа, пусть и не знает этого, пусть и выдумывает себе непонятно что-то про духов, про посланников небес - пусть выдумывает, милое невинное дитя. Эрика зареклась любить еще в тот самый раз, когда впервые в жизни взглянула в зеркало на свое лицо. Какая к черту любовь? Милосердие, сострадание великодушных - ее удел. Вот и вся любовь для таких, как она. Люить нельзя - по крайней мере, людей. Шекспира можно, персикового оттенка розы в саду можно, алмазами рассыпанные звезды над пустыней, звуки органа под гулкими сводами, аромат дорого вина, когда пробку не откупоривали много-много лет, сколько не живут - можно. Людей нельзя. Взаимностью они не ответят. А с Кристиной произошла ошибка. Роковая ошибка, которую Эрика распознала прямо-таки сразу - и прямо-таки сразу поспешила не исправлять. Пусть так, пусть будет, пусть Эрика бесславно погибнет, исчезнет, растерзает себя саму до самых костей - местами не так-то уж и много терзать, однако! - но не любить такие, как она, не могут. Погибнет, но полюбит, хоть немного, хоть чуточку, хоть недолго повздыхает по ночам, хоть чьи-то черты успеет набросать на желтоватой бумаге огрызком грифеля в полном беспамятстве, а потом посмотрит - и не вспомнит, как рисовала, но восхитится все равно. История, впрочем, затянулась. На долгие-долгие десять лет - Кристина росла, Эрика, уже и без того немолодая, старела, закапывала себе в могилу все глубже, глубже... Она знала, что Кристина уйдет - а больно было так, как будто вера была до конца жива. Кристина обещала вернуться. Эрика обещала ждать. А сама... а сама - и буквально, и фигурально! - в гроб. У Кристины была Раулин. Раулин была у Кристины с незапамятных времен. Не виделись тоже, наверное, лет десять, да, ровно около того... красивая ирония. И тут десять лет, и там. И тут любовь до гроба, и здесь. Только вот где была Раулин, когда Эрика и одеялом накрывала, и гасила свечу, и об одном молилась, и вовсе не о том, чтобы не поймал ее какой-нибудь пьяница из персонала совершенно случайно за подол плаща, порушив в одночасье все, и жизнь ее, и их хрупкую связь, которая держалась втайне даже от самой Кристины... где была Раулин? Раулин все эти годы была в сердце Кристины. Поселилась там и жила с тех самых пор, как они делили на двоих одно побережье, одно лазурное небо и одно бескрайнее море. Маленькая Кристина еще никак не могла поверить, что так бывает – чтобы что-то простиралось так далеко, чтобы целиком залить собой горизонт. А Рауль смеялась, она-то большая, она-то уже знает, что у него есть другой берег, просто он где-то там, далеко, но точно есть, и именно за него заходит солнце. Кристина все жмется к юной виконтессе, совсем малышка, и Раулин невольно приосанивается, упивается своей взрослостью, своим превосходством, шутка ли, старше почти в два раза! Да и того меньше, Кристине ведь всего пару месяцев как семь... Дома-то не приосанишься, дома только взрослые да спесивый старший брат, в тени которого Рауль росла, вынужденная вечно заталкивать поглубже несмелые зачатки самолюбия, которое, должно быть, родилось вперед нее. Нелегко быть вечно второй, вечно младшей, а когда они вдвоем, виконтесса наконец расправляла усыпанные веснушками плечи, вставала во весь рост, прижимала к себе ласково малышку, смотревшую снизу вверх во все глаза. Трудно не чувствовать себя значимой, когда на тебя смотрят вот так. Дома ей закалывали подолгу непослушную копну, неумолимо пушили редкими зубьями расчески, как ни шипела и вертелась виконтесса, не терпевшая издевательств над своими кудрями – и с чего это вдруг надо иметь на башке непонятную волну, тем более жертвовать порой целыми прядками ради нее? Однако будучи младшей и второстепенной, да к тому же девчонкой, особенно не возразишь. И с тем большим удовольствием она убегала на самый берег, отдавала себя пенистым лазурным волнам. Кудри просыпались, поднимались вновь непослушными завитками, рассыпались по плечам и лезли в глаза, застили солнце. Раулин валилась на золотой песок, наплевав на то, как быстро слезет ее нежная розовая кожа от прямых лучей. Быть рыжей настолько же тяжело, насколько и почетно. Связываешь себя по рукам и ногам, чтобы собрать парочку лишних комплиментов – и это даже не выбор. Восторженная малышка Кристина перебирает огненные кудри, заплетает в неумелые колоски, зарывает в них подобранные рядом причудливой формы ракушки – Раулин смеется и даже не пытается противостоять. В отличие от ненавистных расчесок, пальцы Кристины безболезненные, более того – приятные до безумия. Уложенная утром с боем волна превращается в растрепанное месиво – а Рауль счастлива. И пусть ругают дома, и пусть! Соленый ветер давно вылетел из памяти, не оставив и золотой песчинки на память – а Раулин де Шаньи осталась. Кристине казалось, что было, то прошло, и вряд ли они встретятся вновь, и виконтесса, должно быть, давно уже замужем, с ее-то красотой и материальным приданым, да и у Кристины уже есть, кому подарить свое сердце... Но стоит ей издалека увидеть знакомые черты и услышать как громом отдавшееся внутри родное имя (и неизменную фамилию!) – словно снова шум прибоя в ушах, и снова ласковое "глупышка моя", и снова под пальцами жесткие от соли пряди да разноцветные ракушки. Раулин страсти к женщинам не утратила – напротив, позволила окрепнуть, и перебрала в своей жизни множество таких же лучезарных крошек, но ни одну из них и не думала прижимать к себе так же нежно, как и Кристину. Ни одной не позволила трепать своих кудрей. Кристина и Раулин пробыли вместе совсем недолго. Останься Раулин спустя столько лет единственной, кто претендовала на сердце Кристины, наверное, все сложилось бы иначе... но была Эрика. Эрика любила вовсе не так, как Раулин. Если, конечно, ее болезненную привязанность, во имя которой ей приходилось ежедневно бороться с самой собой, со своими принципами, которые она много лет назад вывела для себя, чтобы не сойти с ума - никогда не любить! - и ни разу, впрочем, не одержать победы, можно было назвать любовью. Эрика искала у Кристины восхищения своей персоной и одновременно снисхождения - недолюбленная ребенка, привыкшая тыкаться мордочкой в чужие ладони - вдруг на этот раз не оттолкнут, а все же приласкают? Не приласкали. Так и не приласкали. Ни разу. И в то же время чувство собственного величия, впитанное ею еще тогда, когда впервые поняла - не все такие, как она, а ее возможности по сравнению с иными безграничны, талант в чистом виде, просто самородок! Если бы не... если бы не. Тяжело одновременно быть букашкой и богиней. Эрика не справлялась со своей ролью - что не мешало ей хотеть от Кристины того, чтобы она уживалась с обеими. Слишком много для девочки лет семи - а потом семнадцати. Слишком много. Кристина не могла ее понять, не могла охватить все эти грани - и оттого боялась, как огня. И была абсолютно права. В ту ночь, когда перед Кристиной во весь рост встал выбор между смертью невинных людей и вечным "браком" с Эрикой, она предпочла не выбирать. Просто сбежала. Она знала, после того постыдного и милосердного одновременно прощального поцелуя Эрика не станет догонять. Не приведет в действие ни одну из своих ловушек. Кристине больше ничего не грозить. Эрика безоружна, а Раулин... Раулин больше ей не нужна. Кристине вообще больше никто не был нужен. Все, чего она хотела - покинуть их всех их обеих, остаться наедине с самой собой, уехать, убежать, бежать, бежать отсюда далеко-далеко! И никогда, никогда не возвращаться... Эрика и Раулин остались наедине. Совершенно одни. Смертные враги. Еще минуту назад готовые убить подруга подругу, а сейчас... сейчас уже ничего не знавшие, и неуверенные абсолютно ни в чем. И никто не знает, почему Раулин вдруг слишком сильно захотелось остаться, а Эрика не нашла в себе сил ее прогнать. Они так и заснули вместе в ту ночь. Рауль заснула первой, будучи измотанной и совсем не привыкшей к долгим потрясением и отсутствию сна, а тем более в комплекте. Виконтесса спит, а Эрика нет, только лежит рядом недвижимой глыбой, будто и вправду мертвая. Непривычно ей спать где-то кроме своего импровизированного гроба, но дело вовсе не в этом. Эрика вообще спала от силы шесть часов в сутки, не по своей воле – по своей вообще спала бы хоть целыми днями, лишь бы не слоняться по подземелью в гнетущей тоске, пряча ее за бесконечными ударами по клавишам органа и дорогим вином, которое не с кем делить. Таким, как она, нельзя давать много свободного времени, это попросту опасно – спи она чуть подольше и имей в постоянном распоряжении хоть одного собеседника, не охраняли бы ее подземное царство столько смертельно опасных ловушек. Пытливый мозг и патологическая изобретательность, будучи запертыми внутри уродливого существа, находили выход во всем, в чем могли – и спать уродливому существу потому и не давали. Эрика думала. Ей не было больше больно, ей не было даже тяжело, тяжесть эту, наоборот, сняли с сердца, оторвали с мясом, сначала больно, а потом даже как-то легче, разве что пустота проклятая мешает. Как проводишь языком по частоколу зубов, когда один из них удалили одним движением – и не больно, но язык постоянно натыкается, постоянно не складывается картинка в мозгу, и от этого, пожалуй, даже тяжелее, чем от боли. Эрика все же смыкает глаза, все ж позволяет человеческому в себе победить, ведь измотана не меньше – и ровно в этот момент просыпается отчего-то Раулин. Раулин было несвойственно, напротив, вот так вскакивать, она-то по двенадцать часов могла спать беспробудно, а сейчас... обстановка не та. Осматривается по сторонам, трет спросонья глаза, заспанная, но все равно красивая – чего-чего, а природных данных у человека не отнять, и в ее случае это было безусловное преимущество. Не понимает, где оказалась – а потом всплывают воспоминания, резко, один за другим, выныривают, как рыбки со дна рядом с пирсом, с которого вечно кормят любопытные туристы. Подземелье, пытки, зеркальные лабиринты. Кристина. Ноющая, уже тупая боль. Кристина убегала стремительно, не оглядываясь назад, и, наверное, так даже лучше. Наверное, благодаря тому они вдвоем и выжили. Они вдвоем. Они. Она и Эрика. Эрика спит рядом, бесшумно и неподвижно, и Рауль невольно тянется потрогать – жива ли? После такого могла быть и не жива, Раулин было страшно думать, что творилось у нее внутри, ей и невдомек было, насколько тяготило ее то, что оборвала Кристина, улетая из подземелья прочь. Облегчение оказалось сильнее боли утраты – и Эрика была жива. Даже дышала через то подобие носа, которым ее наградила природа. Раулин не могла сейчас разглядеть, Эрика всегда спала, уткнувшись изувеченной стороной в подушку. Даже будучи одна, блюдет собственную безопасность, ведь за неугодное уродство бьют, и она это знает по опыту собственной шкуры. Раулин переводит взгляд на шею, плечи, кусок не покрытой одеялом спины – и у нее холодеет внутри. Жуткие белесые рубцы, местами плоские и почти незаметные, местами выпуклые и рельефные, они стягивали мертвенно бледную кожу, и, казалось, могли разорваться вновь, стоило Эрике совершить резкое движение. Как же тебе было больно... Слова сами срываются с красивых полных губ виконтессы. Этими же губами она принимается рьяно целовать каждый шрам, гладит по плечам, по волосам с проседью, и слезы подкатывают к горлу как-то сами. Она была слепа в своей ненависти, слепа в своей гордости, хамоватом невежестве, а теперь прозрела – и не могла отвести от Эрики глаз. Вы прекрасны, моя дорогая. Эрика бы возненавидела ее за эти слова, если и без того не ненавидит, и не собирается утром в лучшем случае прогнать, а в худшем – отдать своей пыточной чаще на растерзание. Превратить в подножный корм – и Раулин даже и не против, там ей, стало быть, и место. Но слова эти наутро она обязательно скажет. Пусть не верит, пусть считает издевкой, пусть душит, пусть хоть размазывает по стенке, пусть, пусть! Но Рауль искренна, и слова ее – чистая правда, и теперь ей было ясно, как день: сила в правде. Она, привыкшая жить в лицемерной лжи и считавшая этот путь едино верным, лишь бы не оказаться на обочине жизни, наконец прозрела. И больше не отступит назад. Все будет, безусловно, но все будет лишь утром, и Раулин де Шаньи, разметав по подушке медные кудри, больше не служившие ей царской короной, смыкает глаза.