Но такие, как ты — проходят навылет. ©PLC
***
Антону иногда кажется, что он капитально завис в прошлом. Слишком много воспоминаний — они перекрывают настоящее, закрашивают горизонт, вода смешивается с краской, а водка с томатным соком. Какая это все хуйня на самом деле. Да, возможно, для многих Антон и выглядит этаким пресловутым «хорошим парнем», тем, от которого просто не принято ждать подвоха или удара в спину. Так он и существует до определенного момента, а потом Антон будто бы задыхается в своих собственных и чужих представлениях о себе самом. Слишком много ответственности — голова, порой, идет кругом. Он скашивает взгляд на иллюминатор, там ничего кроме белого и синего, крошечные обрывки земли где-то далеко внизу, под брюхом самолета. Антон лениво гоняет в уме глупую идею-фикс, что если птица прямо вот сейчас попадет в турбину их самолета или двигатель откажет, сразу оба. Идиотизм полный, конечно, но к подобному в собственном хаотичном сознании Иванову не привыкать. Он старается резко не поворачиваться — на плече голова Смирняги, не хотелось бы его будить, Антон по себе знает, что такое бессонница, поэтому совсем не противится побыть пару часов персональной подушкой. Но это привилегия только для Лехи. Да, с расстановкой приоритетов у Антона никогда не было проблем, поэтому он не то чтобы сильно расстраивается, когда обнаруживает, что друг частенько из него разве что веревки не вьет. Да, друг. С опозданием в несколько долгих лет Антон, наконец, находит труп зарытой собаки — проблемы с границами. Их нужно уметь правильно расставлять и Антон как совсем уже взрослый мальчик думал, что научился, понабрался опыта и набил шишек, но с Лехой все всегда было не так однозначно. Возможно, им не следовало изначально тискать друг друга на сцене, а потом и в жизни, не следовало зажимать по углам — все было, конечно же, смеха ради, иногда на радостном, алкогольном кураже. В какой момент это стало обыденностью, привычкой, почти необходимостью? Такие стремные выводы лучше гнать от себя подальше — не хочется добровольно усложнять или, упаси бог, проводить какие-то параллели с женой. «С чего бы они вообще были, Антон, эти параллели, в своем ли ты уме сейчас?» Он раздраженно закатывает глаза и вздыхает резко, слишком шумно, быть может, излишне напрягается — Леха дергается от такого, как в припадке. Его ошарашенное лицо хочется сфотографировать, а потом печатать на купюрах, продавая в банке приколов. Форменный идиот. Хотя нет, очаровательный идиот. — Тебе бы с этим самым к доктору, — бросает Антон между делом, пока Смирнов трет глаза и зевает, все еще слабо осознавая, где он и кто. — С чем? — глупо переспрашивает Леша, взмахнув ресницами пару раз, дабы прозреть окончательно. — Ты про мою «венеру»? — он двигается чуть ближе, шепчет на ухо, поганец. — Ну извини, Антох, тебе надо было соглашаться на гандоны. — Уморительно, — кисло выдает Антон, скашивая взгляд на облака — это успокаивает его лучше мельтешения на соседнем кресле. — Когда-то я уже согласился на одного такого гандона и где мы теперь? От оглушительного смеха Смирняги на весь чертов салон самолета в груди разливается тепло и так, наверное, не должно быть. Антона бесит собственное щенячье чувство восторга, которое вызывается всего-навсего присутствием Леши под боком. От этого непрошеного и непомерного счастья так дико хорошо всегда, что даже тошно. Это все слишком, слишком, слишком.***
Порой Антон Смирнягу просто-напросто ненавидит. Тот иногда говорит и делает не очень хорошие вещи, эти не очень хорошие вещи иногда касаются Антона совсем едва, но чаще всего кусают за уязвимое сердце, а Иванов тогда не остается в долгу, он не привык. И потом они «выясняют отношения» зачем-то. Можно было бы относиться ко всему проще, как Соболев, например, но не выходит, не получается. Довольно часто Антону так и зудит задать дурацкий, точно ни к чему хорошему не ведущий впоследствии вопрос: «мы вообще друг другу кто?» Леха бы тогда сразу сделал свое излюбленное, удобное для экстренных ситуаций выражение лица «я очень тупой человек» и выдал резонно, вопросом на вопрос — классика жанра: «друзья?» А потом бы спешно добавил, будто опомнившись: «нет, погоди, лучшие друзья?». Иванов бы кивнул и задвинул девчачью истерику подальше, на задворки сознания, в грязные подвалы, где пылится прочий непереработанный хлам. Потому что действительно друзья, пусть и дружба у них со Смирновым являла собой нечто своеобразное. Насколько своеобразное, что, когда Леха в очередной раз путает берега, напивается почти вусмерть, начинает лепетать что-то настолько кошмарно-сахарное и нежное, будто, блядь, склеить пытается, лезет обниматься, целоваться почти… Приходится его от себя одергивать, как какой-нибудь репейник, чтобы не было больно. Ни сейчас Антону, ни потом — Леше, когда опомнится. Ведь почему-то всегда оказывается, что именно Леха начинает разговор будто бы невзначай, как само собой разумеющееся, закидывает удочку. Как издевку. «Ты же мне самый родной, Антох, понимаешь? Я сейчас никому так не доверяю, как тебе». «Я ж только твой». Какой феерический пиздёж. Антону хочется возразить, почти взбрыкнуться яростно, мол, да почему ты решил однажды сделать из меня свою личную рекреацию и до сих пор это делаешь, я просто человек, блядь, и ты не представляешь, насколько я заебался с тобой и с собой и со всеми. — Я очень заебался, — говорит Антон так, словно просит его пристрелить. Самолет уже готовится к посадке, выпускает шасси. Они будут в этом сраном Чикаго не так уж и долго, но достаточно, чтобы Иванов докрутил себя до состояния близкого к дурке. Но разве жизнь Антона Иванова хоть когда-нибудь спрашивала? — Знаю, — с аналогичной усталостью выдыхает Леша и бережно берет Антона за руку. — Скоро будем на месте. Антон отчаянно не дотягивает до образа хорошего парня, до просто стабильного человека и друга, он в кои-то веки хочет побыть эгоистичным выблядком и свалить по-английски куда угодно, ведь Смирняги слишком много в его жизни, в голове, тот не желает никак проваливать и, видимо, навечно там поселился. Видит бог, Иванову потребовалось много времени, чтобы смириться, он справился, но теперь, теперь снова этот сценарий, где они с Лешей будто бы не друзья вовсе, где Леша будет обнимать теплой рукой за шею, слишком интимно прижиматься, будет хрипло смеяться в ухо, донимать съемками на видео и просить потанцевать с ним, словно бы, блядь, это имеет какой-то смысл. Словно все это изначально имело смысл. Надо было сказать «нет» тогда, давно, не соглашаться выступать со Смирновым ни за какие деньги, разбежались бы с миром. «Прощай, оружие!», как у Хемингуэйя. Только ведь стоит перевести дух, стоит просто представить всего на минуту какую-то другую жизнь, без Леши, без эмоциональных качелей, без азарта и отвратительно-прекрасного состояния какой-то напрочь поехавшей от любви башки — в этой жизни Антон Иванов совершенно точно был бы кем-то другим, не собой. И, пожалуй, Смирняга — это худшее и одновременно лучшее, что с ним когда-либо случалось.***
— А он тебя целует, говорит, что любит и ночами обнимает, к сердцу прижимает… — Это ты чего сейчас запел вдруг? — Антон переводит взгляд на Смирнягу, тот кутается в пальто Антона и зажимает сигарету в зубах, выпуская серый клуб дыма в утреннюю изморось улиц. — Не знаю, лезет в голову всякое… — Мне тоже в голову лезет всякое, например, что ты дурень. — Но ты любишь меня и таким? — Леша поворачивает голову, чтобы встретиться взглядами и улыбается так искренне, что все внутри болезненно сжимается, делает кульбит. В очередной раз очень хочется забрать эту улыбку себе, подло украсть, сцеловывая с холодных наверняка губ, пока губы эти не станут теплыми, пока адреналин окончательно не собьет с ног, как какая-нибудь безумно дорогущая тачка, коих здесь тысячи. Пока Леша не поймет, наконец, что… «Господи, какая же это ересь». — Но я люблю тебя и таким, — просто отвечает Антон, пожимая плечами, и больше ничего в то утро не делает. В конце концов, они все-таки друзья. Так ведь?