останься

Кажется, будто Сокджин его может прожечь взглядом и насквозь. Что видит каждую его уловку, каждый затаённый обман, его мотив. Шёл третий месяц — почему он здесь? Нет, не Сокджин, разумеется — хотя… Он далеко не идиот, и вопросы о бывшем отфутболивает только так, не важно сколько он выпил и успел ли он отдышаться после того как втрахал Джуна в кровать. В любом случае, Джун не за него тут ответственность несёт. Только за себя. И вот, собственноручно выработанная линия расследования, ставящая под риск только его самого, завела его в тупик, а поэтому, вопрос повторяется: почему он здесь до сих пор? Почему всё ещё с готовностью отвечает на каждый бути-колл, почему разрешает Сокджину кормить себя с руки, покупать дорогой алкоголь, гладить по голове и уводить растрепавшиеся волосы за ухо? Намджун не знает. Просто пытается пережить самые длинные три минуты в своей жизни. — Что бы ты ни решил — я поддержу. На руках этого человека кровь того, кому он, возможно, говорил те же самые слова. Намджун уверен? Да. Да, потому что нужно быть идиотом, чтобы быть в чём-то неуверенным и зайти так далеко, чтобы добиться отстранения от следствия, якшаться с преступником, сидеть на полу, сжав кулаки так крепко, что аж костяшки побелели. Да, потому что эти слова он говорил в лицо начальнику в первые дни, сквозь зубы и сжав кулаки, как будто снова только-только из полицейской академии, с горящими глазами, идеализмом, готовый рубиться и рубить за правосудие, справедливость и… что ещё он там говорил? — Что решать тут, — Намджун жмёт плечами. Нутро ноет, хочется тепла простого, человеческого, хочется, чтобы рядом был альфа, держал за руку и прижимал к себе, чтобы укрыли тёплой курткой или всучили в руки горячего шоколада, чтобы всё ещё сидящий где-то там омега не мёрз и не колотился от озноба. А кто ему сказал, что будет так, кроме сопливых фильмов? Вот — вот альфа, готовый, взрослый и решительный, свободный, как бы цинично это не звучало. И куртку предложил, и горячий шоколад, и сидеть хотя бы не на полу у ванной, но Намджун же не принял это? Не принял. А зачем тогда Сокджина вообще позвал? Чтобы зубы на него скалить? Напрягается стрункой и инстинктивно вжимается в стену, когда Сокджин делает шаг в его сторону. — Ну. Во-первых, мы точно не знаем. Я. Я точно не знаю, в смысле. Но в любом случае, я не позволю этому случиться. Не сейчас — позже, когда-нибудь потом, просто сейчас… Мне мало лет. Я не хочу через это… Один. Понимаешь? Да я себя, блядь, с зарплатой полицейского обеспечиваю еле-еле, ещё и если уходить придётся, мне никто как по полной ставке выплачивать не будет, я не так всё планировал — чёрт. Джун выдыхает, головой жмётся к стене. Плевать. Плевать, плевать, даже если худшее из зол, это — временные трудности, главное не позволять сейчас никому что-нибудь себе наплести. Это не конец света. В теле ни малейшего сопротивления, когда Сокджин пользуется моментом и садится рядом, так близко, что тепло его кожи на своей остаётся. Этот человек зарезал своего мужа, хладнокровно, и живёт себе своей жизнью, и ходит по улице, свободный, и Джун подпустил его к себе настолько близко. — Так. Во-первых, дыши. Во-вторых, никто тебя одного не оставит, в случае чего, ясно тебе? Если бы я собирался, я бы вообще сюда не пришёл. — Не будет случая, я не собираюсь вообще— — Не собираешься вообще что? Ты взвесил риски все, ты понимаешь хоть, через что тебе пройти придётся, если ты решишься… если твои подозрения оправдаются и ты решишь аборт делать? — Намджун смеётся. Это нервно. — Хён. Я не знаю, в курсе ли ты, но я, вроде как, омега, и знаю все эти вещи получше тебя, — хорошо, что он смеётся, иначе вышло бы грубо. А так, Сокджин тянется к нему и гладит по щеке мягко. Он такой красивый, что больно. Джун знает, что он смотрит на его ямочки. Однажды сказал, что ямочки — это поцелуи ангела, а потом они потрахались, потому что Сокджина так безумно легко любить, и когда такой красивый и очаровательный альфа делает комплименты, Намджунов внутренний омега теряет контроль. Долюбился, что сказать. Так долюбился, что чуть не забыл, зачем оказался здесь в первую очередь. А Сокджин прав, что бы там ни было. Вон, Джимин тоже рассказывал обо всём. И о «а кто Ваш партнёр, а что он думает, а что думает Ваш отец, брат, сват, первый учитель начальных классов и священник который Вас крестил», и через религиозных фанатиков у клиники которые облили его бутафорской кровью и назвали убийцей, и через «посмотрите какой этот дитёныш милый и почувствуйте себя конченным мудаком даже если Вы понимаете что обеспечить ребёнка любовью, вниманием и финансовой поддержкой на данный момент Вы не в состоянии».       Замечает, что слёзы по щекам ручьём, только когда Сокджин прижимает его к себе после удивлённого:        — Эй, ну ты чего? Джун яростно качает головой и просто позволяет Сокджину напевать под нос, успокаивающе, раскачивая его из стороны в сторону, как ребёнка, похлопывая по плечу. И глупой вспышкой: Если он не шутит. Если он правда будет рядом, что бы Джун ни решил — Джуну не будет так страшно. В его объятиях так мягко и спокойно, что Джуна в сон клонит. Клонит, пока не звенит заведённый будильник, и тепло рядом исчезает, и он вздрагивает — не в абстрактной фантазии, а в своей удурчающей реальности, где он, опер на хорошем счету, встречается с человеком убившим своего мужа, в ванной на столе лежит тест-полоска, а впереди будто нет ничего, кроме черноты. Они переглядываются. Сказать Сокджину, мол, «мне страшно, посмотри ты» будет сильно по-педовски? — Я посмотрю. Джун улыбнулся бы. Если бы мог. В теле снова дрожь, как только силуэт скрывается в ванной. Секунды тянутся налипшей на подошву жвачкой. Мозг заходится со скоростью тысяча мыслей в секунду: в какой клинике был Джимин? Стоит ли своим говорить? Сокджин сможет его вывезти куда-нибудь, где тело омеги — не общественное достояние? Он невыездной из-за следствия, чёрт — а билет может помочь организовать? Почему, потому что он трус ебучий? Неубедительный аргумент. Сокджин возвращается, белая полоска в руке зажата и он молчит, лицо нечитаемое от слова «совсем». И когда на немой вопрос он качает головой, Джуну кажется, что с него свалился вес мира. Не знает чем думает, когда просит, и ему так легко дышать: — Останься со мной сегодня?