more than space.

      Если вы когда-нибудь спросите у Дина Винчестера, что он любит также, как Сэма и Детку, то он пожмёт плечами, может, сморозит что-то вроде: «Девчонок, бургеры, охоту». Ухмыльнётся, блеснёт оливковыми глазами, пошутит, конечно пошутит.       Будет намного хуже, если Дин промолчит.       Молчание, своеобразный крик о помощи, причём такой силы, что стоит задуматься, жив ли человек внутри, или живёт на автомате. Сэм бы сказал, что Дин живет по принципу Огюста Конта*. Называл бы его — Альтруистом. Дин отвернулся бы, пряча довольную улыбку и глаза, в которых можно увидеть такую бесконечную красоту, что космос меркнет по сравнению с ней.       Кастиэль, конечно же, видел создание вселенной, Земли, звёзд и планет. Кастиэль помнит, как впервые увидел свет Люцифера, но сравниться с таким редким блеском живой зелени глаз Винчестера — в которых, казалось, проявлялась сама суть бесконечного космоса, сама его неукротимая сила, и виной ей была не старая лампа дешевого мотеля — не могло.       Кастиэль знал Дина, как никто другой. Видел, видел свет его проклятой души в адовом пепле. Он знал, как Винчестеру зачастую больно, страшно, темно. Как внутри него заседает всё это сутками напролёт. И некоторые ошибочно думают, что Дин вообще бесчувственный.       Черта с два, он чувствует больше, чем целый мир. Привык, приучился не открываться людям, так проще жить и нервы целее. А Кастиэль сломал все эти маски.       Дин был влюблён как пятнадцатилетний мальчишка в красотку школы.       Порой ему хотелось сказать так много, но постоянный ком в горле мешал, либо противный страх, сотканный из потерь. В отвратительно-любимом Дином мире люди очень мало говорят. Говорят о чем-то действительно важном.       Дин молчит.       Дин язвит.       Дин влюблён.       С Дина хватит. Это очевидное и искрящее чувство к Кастиэлю тянуло его на дно, не давало ему дышать. Дину было страшно, что если Кастиэль ответит взаимностью, а потом умрет, перед этим сделав Винчестера самым счастливым на свете, то и сам охотник не выдержит очередной боли.       Что бы люди не несли в качестве успокаивающего бреда — время не лечит. А Дин и не пытается излечиться, просто сдается и отпускает себя.       Кастиэль чувствует.       Кастиэль хочет взаимности.       Кастиэль приходит, возвращается каждый день, но уже даже не смотрит на охотника таким будь-проклят-блядски-обезоруживающим взглядом, от которого у Дина стынет душа и смешиваются внутренности от острой боли.       Почему?       Почему Вичнестер снова ночью кричит от кошмаров и задыхается слезами в подушку? Почему он не имеет права на счастье?       Кастиэль спрашивает у Сэма, что не так с Дином, на что получает лаконичное:       — Ему трудно. Чувства вызывают у него боль. Будь помягче с ним, Ладно?       Ангел не понимает смысла, но решает проведать своего человека.       Кастиэль приходит к Дину, заходит в темную комнату, прикрывая скрипящую дверь, садится на край постели. А Винчестер не прогоняет. Только смотрит своим бесконечным космосом глаз.       — Дин, что бы с тобой не происходило, все будет хорошо. — Кастиэль знает, что нихрена хорошо не будет, но это не мешает нагло соврать.       — Кас, ты потрясающий, знаешь?       Ангел замирает от неожиданных обезоруживающе-тёплых, даже сладких, ноток низкого урчащего голоса охотника. И Дину офигеть-как-приятно говорить это Касу, — он даже улыбается, — широко, до непривычной боли в челюсти — даже сжимает касову руку, надежно впиваясь в изящную ладонь пальцами.       Просто резко в этот вечер все стены, так выстраиваемые Винчестером, оказались безнадежно раздроблены.       И совершенно неудивительно, что они просто пялятся друг другу в глаза, как наркоманы на дозу. Неудивительно что они делают резкое встречное движение друг к другу.       Дин до боли распахивает касов рот, обеими ладонями обхватывая шею, прижимая ближе, будто боясь, что тот исчезнет. Тянет сильнее, ближе, врезается языком в его язык. Будто собирается попробовать ангельскую душу, которой по всем канонам у него нет.       А Ангел податливо жмётся, стонет, кусается. Чувствует, как теряет последний рассудок. Сталкивается с винчестеровским языком, почти прокусывает этот самовольно-сумасшедший рот.       А ангел дрожит, потому что боится, что всё закончится.       Они сплетаются самим нутром.       Благодать к душе. Душа к благодати.       Стонут, как умирающие от жажды.       Пробуют то, что мучает их обоих.        И совершенно не удивляет произошедшее никого. Ни Дина, который едва ли не кричит от счастливой боли, сковывающей тело, сжигающей самой своей сутью. Ни Кастиэля, который чувствует себя впервые искренне живым за всю свою мудро-глупую вечность.       Отстраняются, рвано дыша в чужие губы. Одно дыхание на двоих, одно чувство на двоих. Окрыляющая и всеобъемлющая любовь. Сладкое сумасшествие.       — Кас, только не уходи. Прошу тебя не умирай. Не бросай меня. — Дин умоляет, а душа рвётся на части, соединяясь вновь в свой более светлый образ. — Я так тебя люблю.       Кастиэль целует убитое счастливым горем и неуместно-сумасшедшей любовью лицо Дина, чувствуя губами слёзы, которые охотник даже не прячет.       Делится благодатью с повреждённой душой, показывает всю свою безмерно-космическую — прямо как глаза Дина — любовь. Слова не нужны.       А Дин счастливо тихо плачет, крепко стискивая руками кастиэлевский плащ, будто боясь, что все это безумный сон. И задыхается-задыхается-задыхается, вдыхая пропитанный счастливой любовью воздух, который искрится между ними ярче каждой звезды в избитом космосе.       И совершенно очевидно, что делать дальше. Кастиэль исцеляет убитую динову яркую душу.       Кастиэль касается самых тайных уголков души, которые связаны узлами, полными пустой боли, опасной, как оголённые провода.       И только когда его благородная синева благодати встречает его зелёный космос души, Дин понимает, что впервые дышит свободно и полной грудью.