Если бы ты не случился

«А я так хочу, чтобы ты меня всё же услышал, Если б ты знал, что было бы, если б ты знал… Я так хочу, чтобы ты меня всё же услышал, Если б ты знал, что было бы, если б ты знал…» ♫ Сегодня в Мире — Две остановки ♫

      Впервые Ван Ибо увидел его на фестивале.       Он приехал туда с танцевальной группой, а высокий красивый юноша, улыбающийся как какой-то небожитель из сказок, стал самой обсуждаемой темой в их среде.       Девчонки симулировали нервные потрясения и бегали к этой группе волонтёров. Парни смеялись над ними, а потом кто-то пустил слух, что этот парень — гей. Ван Ибо, конечно же, совершенно не обращал внимание на слухи. Да он никогда бы не стал заниматься подобной чушью! Это вообще не их дело, каким бы красивым парнем этот Сяо Чжань ни был.       Но когда после выступления Ибо становится плохо, именно к нему его и направляют. «Сяо Чжань» — читает он бейджик на белом халате и замирает испуганно, когда парень сияюще, нечеловечески вдруг улыбается ему и протягивает стакан с водой.       Он не запоминает, о чём именно говорит ему Сяо Чжань, запоминает только улыбку и родинку под ней. И когда они уезжают, Ибо прилипает к окну автобуса, тоскливым взглядом провожая проплывающий мимо университетский городок и загадывает, глядя на заходящее солнце, что, когда он вырастет и поступит сюда, Сяо Чжань тоже будет ещё здесь… Он будет учить свою психологию, Ибо — что-то ещё, и, может быть, они однажды встретятся. Например, в одном кафе, где Ибо будет подрабатывать по вечерам, и… о большем Ибо думать себе запрещает.       Когда же всё случается, Ибо начинает психологов ненавидеть. Его затаскивают по комиссиям, заёбывают этими тестами, и ничего красивого в этой работе он не видит. Какой смысл, скажите, от того, разглядит он в размазне червячка или бабочку? И то, и то хуета отвратительная.       А после его направляют в детский дом. Его. А мать — в психиатрию. Вместо осуждения, да, однако и там, и там — клетка.       Ну, давайте, скажите Ибо, насколько он не прав и должен думать позитивно. Давайте! А если бы у вас было всё — семья, пусть бы вы и видели родителей раз-два в месяц, дом, в котором всегда стоял заботливо приготовленный матерью завтрак или ужин, любимая комната с кучей шлемов и собранных фигурок лего, танцы? Всё!       А потом бы у вас вдруг отобрали это, засунули в дыру, где само понятие «моё» становится общим, где к тебе вечно лезут, цепляют, что-то требуют. Плакать нельзя — он уяснил это сразу. Сбегать нельзя — уверился, когда падал на колени, пока по животу и рёбрам проходились жёсткие сапоги местной гоп-компании.       А потом он вдруг увидел Сяо Чжаня.       Это было так, словно на мгновение среди зимних серых облаков проскользнул лучик солнца. Ну, то есть, так всё и было — когда Сяо Чжань заходил в столовую, где в тот миг сидел и пытался запихнуть в себя совершенно отвратнейшую жижу Ибо, выглянуло солнце. Но не в том же дело! Дело было в улыбке.       И Ибо почувствовал надежду, ему хотелось вскочить там же, бросив всё, кинуться к Сяо Чжаню, вцепиться в него и больше не отпускать.       В себя его привёл толчок в бок, от которого разом заныли все ушибы, и насмешливый голос здешнего заводилы:       — Чё пялишь? Ты что, ге… — Ибо резко поднырнул ему под руку, выворачивая её до хруста, и уткнул урода мордой в чью-то миску.       Сяо Чжань, конечно, уже ушёл. Точно. Ибо же уже не тринадцать, и в стакане воды он не нуждается… Да и что Сяо Чжаню за дело до когда-то случайно встреченного мальчишки?       Когда разозлённая дракой в столовой глава приюта притаскивает Ибо в кабинет психолога, Ибо лишь зло сжимает зубы и обещает себе, что плакать не будет, пусть бы и забыл его этот Сяо Чжань.       Подумаешь. Его все забыли. И подбирает так и норовящую обиженно выпятиться губу.       Он уже давно сам по себе.       Но и с Сяо Чжанем тоже. Может, тот и не запомнил его, но Ибо уже так без разницы, когда можно вместо пряток от дебильного Пинг Фу посидеть в кабинете Чжань-гэ, и тот будет рассказывать интересные истории. О жизни или о книгах, и Ибо впервые открывает особую форму чего-то, чему не знает названия: то, как Сяо Чжань устало вздыхает, откидывает с лица чёлку, чешет нос, и то, как рассказывает. О, Ибо готов часами слушать все, даже самые странные случаи из его жизни!       И незаметно для себя тоже начинает рассказывать: о доме, о маме, бабушке, и, конечно, танцах и лего. Это тоже оказывается очень занимательно: составить слова так, чтобы они не путались, не прыгали непонятно, завязывая от смущения язык Ибо в узелок. Но даже тогда с Сяо Чжанем не страшно — ради его смешков Ван Ибо готов побыть и неловким.       И ведь Ибо даже правда начинает надеяться, что всё будет хорошо, что он скоро выйдет из этого ада — и заберёт оттуда Чжань-гэ! — когда в последний день перед очередными выходными ему сообщают, что мать также остаётся под арестом, а ему придётся жить здесь до совершеннолетия.       Это… оглушает. И Ибо делает единственное, что приходит в голову — бежит к кабинету Чжаня, чтобы заметить, как тот улыбается, пусть и «профессиональной» улыбкой, Пинг Фу! К этому уроду у Ибо свои счёты (и россыпь синяков по спине). А Сяо Чжань ему улыбается.       Ибо сглатывает кислый привкус во рту и мчится к дальней дыре в заборе. Он сам, сам со всем справится. И если сперва он хотел попросить Чжань-гэ взять к себе его старого кота Персика, то теперь он упрямо сжимает губы, подкармливая того за собственным подъездом у гаражей, и прикидывает, к кому из соседей подойти, когда его пинком переворачивают на асфальт.       — Смотрите-ка, кто тут у нас! — Персика подхватывают за шкирку и тот громко кричит от боли, и Ибо рвётся вперёд, но его скручивают и утыкают носом в асфальт. Хватают за волосы, поворачивая, впечатывая щекой в грязь, и перед глазами же опускают кота.       Персику больно, он шипит, дёргается, и Ибо дёргается с ним:       — Отвали от него! Его нельзя дёргать, ему уже восемь лет! Убери руки! — И кричит вместе с котом, когда тому с хрустом выворачивают лапу назад.       — Домашний мальчик Ван И-бо, — шипит ему дружок Пинг Фу, наклоняясь ближе. — Пришёл к дому, чтобы покормить котика?       И под его руками ломается хвост Персика.       Ибо смотрит в полные слёз глаза кота и смаргивает слёзы сам:       — Пожалуйста, прекрати, — да, он может, он готов умолять. Персик — то единственное, что ещё осталось у него с прежней, счастливой жизни, но даже не потому, просто… он последний оставшийся из семьи Ибо.       — О, непокорный бунтарь Ибо сломался! — Ржёт эта сволочь и выворачивает ещё одну лапу.       Ибо кричит:       — Прекрати! — И ему почти удаётся скинуть с себя чужие руки, дотянуться до врага, вцепиться в него руками и зубами, разорвать, но его вновь скручивают, хватая за волосы и ставя на колени.       — Нет, Ван Ибо, — качает головой его ненавистная цель, крепко сжимая в ладонях истошно орущего кота с перебитыми лапами. — Ты должен понять, что я делаю доброе дело. Ты сейчас думаешь — вот какой он злой, да?       Парень ухмыляется и, крепко зажав кота подмышкой, вытаскивает из кармана зажигалку. Щёлкает ей, вызывая огонь и подносит к носу уже воющего кота.       — А ведь я тебе помогаю избавиться от слабости…       Ибо вдруг понимает, что ни его просьбы, ни обещания, ничего не поможет. Жадный взгляд, которым провожает этот дружище Пинг Фу — да как его зовут?! — каждое движение пытающегося вырваться из рук троих его прихлебателей Ибо, заставляет последнего замереть на месте.       «Тварь, тварь, тварь» — бьётся в голове Ибо, краснеет в его глазах.       Он не дергается, когда главарь поджигает кота.       Когда проводит холодным металлом по горлу самого Ибо.       Когда втыкает нож и проворачивает его в животе уже только сипящего Персика.       И даже когда его просто выпускают из хватки, а то, что осталось от кота, отправляют пинком к его коленям, он тоже не шевелится, глядя в одну точку и крепко сжав губы.       — Он чего? — Опасливо шепчет кто-то из шайки.       — Может, съехал с катушек, — ухмыляется дружок Пинг Фу и слегка наклоняется: — Мать-то его в психушке, вот сынок тоже к ней отправится. Счастливое воссоединение!       И когда Ибо не реагирует и на это, то просто сплёвывает и кивает своим:       — Пошли, мне ещё в приют пролезать. Вам-то что, вас дома не хватятся, а эти приютские коменданты… убивают.       Ибо отмирает только тогда, когда шаги стихают за гаражами и дёргатся вперёд, почти падает, подхватывает Персика и, слыша его задушенный сип, опускает обратно.       Склоняется.       — Прости, прости, — шепчет, вытирая слёзы и не замечая, как размазывает кровь по лицу. Осторожно касается места между ушек, поглаживает пальцем, судорожно всхлипывает, когда кот слегка дёргает головой:       — Я… я бы правда хотел тебе помочь, если бы только я был сильнее или магом, — он тихо хихикает, икает, рычит: — Если бы… я бы залечил, но я не могу, не могу, прости…       С такими ранами долго не живут. Особенно если нет денег на ветеринара, нет… ничего нет. И никого. Никого, кроме кота. И Ибо. От всей жизни. Кот медленно моргает, пытается тянуться к руке, и Ибо видит, как из распоротого живота вываливается. вываливаются…       Ибо давится всхлипом, замирает, глядя в полные слёз и боли глаза. И, аккуратно обхватив шею Персика руками, чувствуя, как тот дёрнулся от боли, жмурится и резко дёргает.       Шея хрустнула под руками, кот обмяк. Ибо обмяк тоже, утыкаясь в окровавленный бок лицом, и завыл.       Персика он зарыл в парке недалеко от дома, умылся там же, не чувствуя, как ломит кожу от ледяной воды из грязного ручья.       Дорогу до приюта он не помнил. Только помнил, как его не пускали в корпус, заставляя отмываться в ведре уборщицы рядом со входом. Это должно было быть унизительным, но Ибо ничего не чувствовал. Сосредоточенно отмылся и, перемахнув турникет, бросился в сторону комнат. Стоящего рядом с Пинг Фу главарёнка он снёс с разбега. Упал сверху, вцепляясь в шею, и ударил в лицо — раз, второй, пока его не отцепили. И даже тогда ещё он что-то кричал, дёргался, пока не увидел холодное лицо заведующей и не услышал:       — Ван Ибо! Человек и какая-то шавка — вещи не равноценные!       Не равноценные, согласился Ибо и облизал губы, глядя на то, как старательно Сяо Чжань пытается ему помочь. Вот только человек — иногда шавка, а шавка — человек.       Он знал, что может быть лидером. На него часто смотрели, равнялись, он умел приказывать и быстро принимать решения. Но до этого ему никогда не хотелось подобной тягомотины. Однако глядя на то, как Пинг Фу в очередной раз задирает проходящего мимо подростка, Ибо мрачно улыбнулся. И подмигнул тому, кивая на дверь.       К вечеру их было абсолютное большинство, а план по ликвидации того, кто так неосторожно перешёл Ибо дорогу, был готов. Его имя Ибо старательно пропускал мимо ушей, а от вопроса про то, что они сделают с самим Пинг Фу, многозначительно отмахнулся. Не до него.       Выходя из комнаты, в которой Чжань снимает с крюка люстры неудачника-суицидника, Ибо обменялся усмешками со своей новой правой рукой. Скорую они вызвали, так что… откачают. Может, хоть теперь начнёт думать о том, что чувствуют другие.       Как сказал потом Сяо Чжань «Да здравствует человек». Ибо понравилось, Ибо запомнил.       Вот только всё было совсем не то. Не так. А ещё… Сяо Чжань.       Он действительно словно пытался понять и помочь, и Ибо был готов поверить, а потом тот вдруг улыбался другим ребятам, и Ван Ибо понимал, что просто… человек такой.       Как говорила мама:       «Любишь всех — не любишь никого».       И от этого было обидно.       Ведь у Ибо кроме него никого.       А у Сяо Чжаня — весь мир.       И Ибо не удерживается. Дёргает того по пустякам, задирает, выводит из себя и с каждым разом злится всё больше, всё сильнее.       Улыбнись мне.       И тупые шутки про старого гэ.       Посмотри на меня.       И вызывающее поведение.       Отреагируй на меня!       И Ибо делает то, что хочется, до щекотки в животе, до покалывания в самых кончиках пальцев хочется — глядя в глаза краша и даже не чувствует стыда, потому что понимает, что гэ всё же его.       Но когда тот протягивает салфетки, у Ибо есть большое желание надеть эту коробку ему на голову.       А ещё Ибо теперь боится темноты.       Лёжа в общей спальне, слыша сопение ребят, он упорно сжимает зубы, моргает до рези в глазах, и, решительно сжимая одеяло в руках, дышит.       Ему кажется, что кровать проминается под весом, и ноги становятся столь тяжелы, что он не в силах ими и пошевелить. Кажется: пришёл Персик, лежит, смотрит укоризненно. В какую-то из ночей Ибо не выдерживает и, подскочив с места, поскуливая от страха, крадётся по направлению к комнате Сяо Чжаня. Он же психолог? Он должен знать, что делать, когда… ну… беды с башкой.       Но вот про убитого кота Ибо не хочет ему рассказывать.       И никому. А потому замирает и первым делом пролезает в каморку смотрительницы, чтобы стащить дополнительный ключ. После кошмаров это не кажется чем-то страшным. Как он оказывается наконец у Сяо Чжаня, он не помнит. Но отчётливо запоминает тот момент, когда вместо желания выговориться наконец — зря Сяо Чжань его искал, что ли? — его вдруг перемыкает.       Особенно когда получает отклик. Но в губы, туда, куда хочется с первого взгляда, не целует — кажется, что тогда Сяо Чжань растворится, исчезнет, станет ещё одним призраком. Но когда он этими губами и языком касается его там, Ибо так опаляет, что он отлетает от нечеловечески улыбающегося мужчины и, убедившись в том, что теперь тот выпутается из верёвок сам, сбегает.       Зато кошмары о нём и не вспоминают.       Разве что само существование начинает казаться кошмаром, особенно под проникновенным взглядом Сяо Чжаня, который… предлагает?..       «Я не гей».       И Ибо ржёт, пытаясь что-то рассказать Ли Чжо, но тот только смотрит необъяснимо тревожно. А потом уходит со своей новой зазнобой — за ними теперь вечно таскаются девчонки, и это бесит, кажется, только Ибо.       А вот взгляд Нуо ему не нравится. Но сделать он ничего не успевает.       Глядя на оголённый торс Сяо Чжаня, почти не жалеет об этом.       А ночью зажмуривается крепче, чтобы не видеть, как с изрезанных запястий Нуо на пол рядом с его кроватью стекает призрачная кровь.       Ибо решается на следующий день. Коробку печенья он покупает по дороге из школы, откуда нагло сбежал, и прокрадывается с ней наперевес в кабинет к своему психологу. Когда он подходит к столу и быстро пишет фломиком на ней три иероглифа, сердце колотится так, будто он танцевал все три часа без продыха.       Тянет коробку, желая положить её в ящик стола, и… видит своё имя.       Поколебавшись — но ведь он только одним глазком, вдруг гэ… тянется рассмотреть и застывает, видя план. Холодный, расчётливый, так не похожий на доброго Сяо Чжаня. Если бы не почерк.       Он уходит оттуда, забрав с собой и печенье. Пусть хоть мелкие порадуются.       Злость заставляет зло щериться, и он выцепляет одну из подруг Нуо — Мэй-Мэй? А-Лу? Шу? Да какая, к чёрту, разница! — и тянет за собой в мужской туалет.       Злость шипит и пенится в груди — ловко, Чжань-гэ! А вот эти все эмоции — правда или тоже план?       И когда слышит знакомые шаги — сколько раз он застывал вот так, представляя, как Чжань подойдёт к нему?! — Ибо решительно начинает разговор.       В отражении видно только их, но удаляющиеся шаги, на взгляд Ибо, слишком поспешны и резки.       Может, ему тоже больно? Было бы неплохо.       — Ты что, бешеный?! — Отталкивает его девушка (Так Мэй или Шу, всё-таки?), и Ибо, окинув её пустым взглядом, дёргает плечом и выметается за дверь, вытирая губы. Фу, ну и что они только находят в этих поцелуях?       «А вот с ним бы наверняка понравилось».       Вот только когда сообщают о смерти Нуо, он срывается на нём же. Но про план молчит — если не говорить, может, будто и не было?       Однако Сяо Чжань, словно желая его добить, подходит на следующий день. И теперь Ибо убегает уже от себя.       Жалеть начинает сразу, прижавшись спиной к стене за углом.       Злится. Потому что… виноват-то во всём только он сам. Никак не его гэ.       А по ночам к тяжести в ногах прибавляется рядом мелькающая тень, и Нуо обиженно тянется, тянется, заливая призрачной кровью пол рядом с кроватью.       Ибо теперь всегда спит на животе — только так можно уткнуться в подушку. Не видеть. Но представляется хорошо.       И когда Ли Чжо предлагает напиться, чтобы проститься с бывшей, Ибо соглашается, даже не думая.       Когда ему прилетает по лицу от отчима Чжо-Чжо, он только улыбается, и Ли Чжо вдруг улыбается тоже. Ребята смотрят на них, как на психов.       — Да кому мы тут нужны, — смеётся Ли Чжо и поднимает за это бутылку. Бутылок у них много и Ибо с готовностью подхватывает свою, чокается с ним. А когда они и сидеть-то могут, только опираясь на руки, Ли Чжо вдруг вытягивает из кармана невзрачный пакетик, заплетающимся языком рассказывая о том, что как раз думал об этом так часто…       Ибо, как бы пьян ни был, отобрать эту гадость пытается. У мамы рука тяжёлая, и…       — Да нет твоей мамы тут, — втолковывает ему Ли Чжо, обнимая за шею и прижимаясь лбом ко лбу. — Всем срать на всех…       «Не всем» — мгновенно хочет возразить Ибо. Его ведёт, и перед глазами, как живой, стоит тот Сяо Чжань — в белом халате, бейджике и с улыбкой в тысячу звёзд.       Ему же никогда не всё равно. Ибо помнит, что у него теперь тоже постоянно глаза красные.       — Я жить хочу, — заявляет Ибо и опрокидывает в себя ещё полбутылки. Вскакивает с места, распихивая ребят от Ли Чжо и, неловко заплетаясь ногами, плетётся в центр их убежища: — См-три-те, как можно!       И он танцует, сперва один, потом к нему присоединяются ребята, и неловким подёргиваниям остаётся не подвержен только Ли Чжо, который смотрит на них, улыбаясь, и всё держит-держит-держит в руках небольшой невзрачный пакетик.       Пока ему промывают желудок, показывают пальцы, всё в глазах плывёт. Но стоит врачам скрыться за дверью палаты, всё вокруг приобретает странно-чёткие очертания, а плечи, за которые его держал Чжань-гэ, продолжает греть фантомным теплом.       И когда ему вновь кажется, что кровать проминается под небольшим весом, он заставляет себя сесть. Протягивает руку, боясь наткнуться на рваные раны, холодное тельце или… скелет?       Руки натыкаются на одеяло, и он сминает его пальцами, закусывает губу, чтобы заглушить всхлип — соседи, и здесь чёртовы соседи, и он медленно укладывается на спину.       Ибо стыдно, что он ревёт Сяо Чжаню в плечо, как девчонка, но он хочет жить, хочет…«Попроси снова быть с тобой» — молча просит он. Но Сяо Чжань сбегает, и Ибо его понимает. Он же сам сказал...       Вечером, после неловких попыток в разговор с ребятами, он отворачивается к окну, вспоминает мать и твёрдо решает: выберется. Ему есть, с кого брать пример.       По нему, по стенам несутся отсветы от проезжающих машин, и Ибо улыбается.       На соседних кроватях сопят его новые друзья, тихо шуршит за окном ветер.       И когда на него набегает очередная тень после отсвета фар, Ибо глубоко вдыхает и приподнимает ноги, расправляя одеяло. Поворачивает голову, проводит рукой перед собой. Призраков больше нет.       А у Ибо теперь есть то, что даёт ему силы идти дальше. Он крепко сжимает в кулаке кулончик в форме головы быка и закрывает глаза.       Если бы ты не случился, гэ, что бы случилось со мной?