Только ему.
На неё падают грубым ударом неизведанные ранее эмоции, запахи и образы, картинками ломающие непривычное к подобному сознание – и жажда – ярая, поглощающая, окунувшая растрёпанной макушкой на самое дно бездны, с бушующими темными водами внизу, и Сара думает, что в темноте кровь тоже – чёрная. Теперь вечность плещется у её ног. В неловких ударах ещё неокрепшей силы, наполненной страхом и безысходным отчаянием, сквозит неизвестность перед следующим боем громоздких часов, и Сара смотрит на него испуганно, сжимая пальцами окропившиеся кровью одеяния – и неизвестность наступает, когда граф впивается когтями в её слабые кулаки, отрезая все жалкие попытки избежать уже случившегося. – Довольно, – его голос звучит льдом, лишает сил, лишает воли. – Иди к себе, – его голос приказывает, холодом ломает и сковывает. Она отводит взгляд, пряча зрачки за глубокими тенями, и губы её обескровленные вздрагивают, и натянутое струной тело обессиленно застывает сломавшись. – Что вы со мной сделали?.. Жажда окутывает пеленой, заставляя насильно тянуться удлинившимися клыками к мужской шее, скрытой высокими воротником, действуя исключительно на инстинктах, пропустив мимо отсутствие мягких потоков крови под бледной кожей, манящий металлический привкус в воздухе, забыв что тело перед ней – давно мертво. Она успевает коснуться его. Почти. Граф останавливает её одним взглядом, изучая утаенное на самом дне желание, столь отличное от тех, которые он видел ранее на юном лице, и отыскав что-то, смыкает холодную ладонь на её застреклённом напряжением запястье, уводя за собой вглубь темный коридоров. Сара зовёт отца и Бога. Он заколачивает её в склепе с рассветом затворяет покои на засов за металлической дверью сковывает собственной волей юное тело, лишённое навеки души и жизни, пленённое неутолимой жаждой, что веками лишь вскользь упоминается в легендах. Сара напоминает пламя, на котором сжигали её сестёр, почти погасшее, но сжирающее всё на своём пути, в попытке сохранить свой ровный жар охладевшей сущности, от которой тянет только могильной тьмой.И угасает.
Она не отражается в зеркалах, не смеет взор поднять к распятиям, стоит перед ним слишком светлая для их мира, последний закатный луч солнца, навеки скрытого от него. — Пей. Он протягивает ей кубок, полный вязкой алой жидкости, и Сара отчего-то точно знает, что это не вино, пока вся сущность человека противиться приказу, идущего из глубин чего-то тёмного и страшного, о чём не рассказывают в сказках. Она сопротивляется до тех пор, пока чужое тело могильной плитой не вжимает её в пол, когтистыми пальцами впиваясь в ледяную плоть мягких ладоней, силком вливая проклятую жидкость в её гортань, пачкая и без того кровавое платье. Падение стекает ручьём вдоль её ключиц. Сара захлёбывается, отворачиваясь, бьётся птицей в его руках, противится зову, что древнее жизни и смерти, и, ему кажется, что даже пытается шептать заалевшими губами молитвы до тех пор, пока горячая жизнь не разливается внутри неё, заставляя запрокидывать голову в странном наслаждении, мучительно собирая с его ладоней последние капли, и с губ её срывается гортанный стон, сменяясь плачем. Впервые нарушая запрет. И этого ничтожно, до безобразия мало. – Ещё... пожалуйста, ещё... – Достаточно, Сара. А теперь спи, рассвет совсем скоро. Она болезненно извивается и тянется к нему ближе, объятая жаром, недостаточным для того, чтобы согреться, – забывая, что у вампира его искать равносильно просьбе воды у ручья, давно пересохшего. Металлическое послевкусие горьким пологом опускается на них, и граф пьёт с её губ остатки греха мучительно и долго. В это раз комнату она закрывает собственноручно, подчиняясь и в тёмном забытие дневного сна-смерти зовёт лишь его.