Tu vas me détruire

Возможно, это кончилось так. Здесь, в Берлине, гостиная дома Эссенбеков погрузилась в полутьму. На чёрном мундире Ашенбаха поблескивали пуговицы. И след лампы падал на его лицо, напоминая о языческих идолах. Герберт нарезáл круги, не в силах остаться на месте — места должно было скоро не стать. В гневе то и дело всплывали вещественные, весомые подробности: вот Ашенбах бросал трубку, не сказав: «До свидания» (сказав, по его мнению, слишком много). А вот — одевался, методично застегиваясь по горло. Он никогда не обещал не стрелять в спину и скоро собирался. В шагах по комнате сбился такт. — В чём дело, Герберт? — подняв светлые — тёмные в обороте лампы — глаза, спросил Ашенбах. Честность от нечестности отличалась не в том, что он говорил. В том, что не. В том, что чувствовал. Оборвав шаги, Герберт опустился рядом на софу и тронул ворот. Дёрнуть бабочку — потому что давило, не давая раздувать лёгкие костром возмущения. Ашенбах не обещал ничего, но он обещал Ашенбаху не нападать без объявления войны. — Ты знаешь, в чём. Девочки теперь лежали в своих постелях. В их светлых головах не посеялось и не посеется того, что происходило на улицах. Волнений, баррикад, чужих лающих лозунгов и людей, задающих вопросы. Наигравшись за день, они тихо спали при потушенной лампе. Здесь лампа горела. Её раскаленный колпак выжег бы красную корку на руках, но Герберт не отодвигался от столика. Куда двигаться, если однажды в этот дом придут они? Переворошат договора «Стали». Оттолкнут от дверей жену. И постели девочек вывернутся на пол. Герберт не двигался никуда, потому что тот, кто приведёт этих людей, сидел здесь. Лампа жгла рукав и подсвечивала его языческое лицо. — Мне нечего тебе… вам сказать, — споткнулся — выправился — Ашенбах. Чёрный мундир блестел пуговицами и новыми погонами. Больше не было смысла срывать с него светские маски, как не было — и эти погоны. В голове всплыла на поверхность кровь мостовой и толпа, снаряд, влетевший в окно дома в двадцать девятом — «по ошибке». По чьей ошибке?! Единственная — его — сидела рядом. Это Ашенбах пустил к себе за китель, втёк под ворот и ремешок часов — и это Ашенбах нагло, бессовестно открывал рот и врал. В комнату, тихую и неподвижную, заглядывали портреты со стен. Затишье перед бурей без натиска. Герберт пробежался пальцами по подлокотнику, обив костяшки: на это место садились и Иоахим, и Константин, и Софи, и другие. Их лица, как на заглядывающих портретах, осуждающе блестели глазами. И все же — Ашенбах никогда не пытался его осудить. Герберт сжал обручальное кольцо между средним и мизинцем. В точечном давлении, зудящем под кожей, взялась в тиски ясность. Этого не увидеть — лампа так желто горела, а половинчатые следы так плотно укрывались меж пальцев… что не ложь ли снова. — Зато у меня есть, что тебе сказать, Вольф. Под нёбом встала баррикада, мешающая вдохнуть, но требующая сказать правду, как она была, как брезжила за рассветом и гаснущим огнём. Герберт вдохнул полной грудью, прожав все баррикады. Это просто, говорить правду. Он убьёт Ашенбаха. И себя. Они узнают всё. — Я знаю, знаю, что ты собрался действовать. И я не позволю тебе разрушить жизнь моей семьи и детей. Ни Элизабет, ни девочки не пострадают, — выложил, как есть, Герберт, силясь вглядеться в Ашенбаха без повода вглядываться. Его глаза скользнули к столешнице, будто на неё в самом деле что-то легло. Буря без натиска и попытка без повода. Ничего бы не изменилось, не теперь. Ашенбах не подался ни вперёд, ни назад, и ни одна черта не дрогнула, показывая бы, как… Хоть что-то. Но их прошлое подошло к концу, а будущее не настало. Перестав искать, Герберт ещё раз дернул бабочку и договорил то, на что решился: — Если ты тронешь их, я сделаю всё, что должен, я уничтожу себя — и тебя.

***

Возможно, это кончилось иначе. Они собрали всё: поддельные документы, пистолет, счета, вскрыли секретер и растащили их самих по разным углам. Ашенбах не сопротивлялся — не успел ничего. Когда ему завернули назад руки, он вышел в другую комнату молча, не сказав ни слова. Последний, кто хотел бы стать революционером… Не ради такой будущности он снял и оставил в Берлине мундир. Впервые его лицо побелело от страха. В своём Герберт не изменился так — но сердце расколотило ему все рёбра: пришли из-за него… Здесь, в Париже, квартиру окружали толстые стены. Не от кого было ждать помощи — СДПГ задыхалась на родине, а местные беженцы ушли в подполье. Герберт забрал у них документ, за которым гналось гестапо, не смог отказать. Принёс в дом. И теперь, нервно защемляя пальцы меж пальцев, он вздрагивал в кресле. Этого документа было достаточно, чтобы они — приехавшие из гестапо — забрали любую жизнь. На лбу выступила испарина, а кольца наручников норовили звякнуть друг о друга. Уходя, Ашенбах взглянул так, словно понял, что случится. «Вы будете уничтожать меня моими же методами. Я думаю на много лет вперёд», — всплыло в голове на поверхность. Это он когда-то знал всё о кроваво разгоняемых демонстрациях и приходил в дом Эссенбеков, чтобы извлекать светскую пользу и — это он в вальсе клал голову на плечо. Пальцы впились в пальцы, где осталась полоса от давно снятого обручального кольца. Нет, Боже, совсем другими методами… У горла встал ком. Спрятав виски в ладонях, Герберт молчал и смотрел на людей напротив. Облаченные в черную форму, они знали, что помощи ждать ему неоткуда, и сами ждали — ответ. В голову целил «Вальтер», но страшнее было бы услышать приглушенный стук гильзы. Взгляды — единственное, что он не предал. Элизабет умерла бы за него, но, к счастью, вместе с детьми уехала в Австрию. К его родителям. Он предал её ради человека, которого собирался вынудить умереть за себя. Они убьют Ашенбаха. И его. Они ничего не узнают. — Итак, герр Тальман? — Я не буду говорить, — вздернув голову, решительно отрекся Герберт, и наручники в согласии звякнули. Решил — за обоих разом. От документа, за которым пришли, остался один пепел. — Вы ничего не получите!.. Я всё уничтожил.