У берёзовой рощи

      Сегодняшний слегка пасмурный и туманный день выдался для одной далёкой финской деревушки хлопотливым: прошёл слух, что вот-вот должен приехать священник-христианин из числа шведских миссионеров. Распространился этот слух аж до самого озера, где жили только одни рыбаки, но, тем не менее, встретить незваного гостя негласно решили все. А там видно будет. Прогнать его всей толпой или поджечь повозку? О хорошем исходе люди даже не думали. Многие соседние деревни были вынуждены подчиниться шведскому «набегу», а какие-то теперь остались только в памяти сельчан. И в эту деревеньку не раз приходила шведская миссия, но так и ушла ни с чем. Вот только-только показалась весенняя зелень, погода была просто на чудо хороша. Неужели приезд священника должен был её испортить?       И вот — однажды вдалеке на дороге показалась телега, в которой за кучером сидел, выпрямившись, человек в чёрном одеянии. Деревня будто замерла в напряжённом ожидании. Никто ещё не знал, что на уме у этого человека, да и само его лицо было непроницаемо, словно у языческого истукана в коловратке. Светлые глаза его скрывали очки, тонкие губы были сжаты. Никто не мог сказать наверняка, каков он из себя. Только вот, доехав до самого центра деревушки, швед, прежде чем слезть, протянул руку кучеру, и весь народ, что был вокруг, просто ахнул: две золотые монеты, притом что сам христианин выглядел отнюдь не богато! Неслыханная щедрость! Кучер поспешно схватил монеты и принялся рассматривать их и так, и эдак, даже пробовал на зуб. Конечно, первым делом в толпе пронеслось «христиане богаты!», «это их бог даёт своим мессиям столько золота?», на что чужак нахмурился. Ничего, он здесь как раз с целью объяснить всё этим людям, и он решил начать с небольшой речи.       Тихий шум толпы прервал, подобно грому, голос шведа:  — Благая весть, сыны мои и дочери! С добрым сердцем я приехал к вам, намерения у меня хорошие, и пугаться меня не стоит. Если вы так же добры, как сам Господь, и как сам я, раб Его, сотворите доброе дело — помогите мне с ночлегом. Я не поскуплюсь и от всего сердца отблагодарю того, кто безропотно даст мне кров и хлеб насущный.       Финский народ забурлил на все лады. Кто-то нашёл в его речи несусветную наглость, и поэтому негодовал, кто-то, искушённый скорее золотом, приглашал шведа к себе. Не было почти никого, кто бы стоял и молчал. Почти.       Тут в толпе Бервальду бросилось в глаза молчаливое, белое, как молоко, и чуть испуганное девичье лицо. Во взгляде этой финки горел неподдельный интерес к тому, что сейчас происходило, — нечасто в их тихой деревне случалось что-то настолько грандиозное. Заметив, что пронзительный взор священника обращён на неё, девушка наконец собрала всю свою смелость и ступила немного вперёд. Но алчущие односельчане попросту смели её и затолкали куда-то вглубь, не давая и приблизиться. Мужчина не выразил своего негодования внешне, только сказал, всё так же громко и выразительно, так, что все снова притихли:  — Не будьте так грубы к своим ближним. — Он прошёл через зароптавшую толпу и, встав возле юной незнакомки, склонился к ней — бедняжка не удержалась на ногах и лежала на земле, растерянная, вся в пыли. Смелость снова покинула её. Финка, взглянув на большую руку, на обхваченное белоснежным манжетом запястье, выглядывающее из вороново-чёрной рясы, не осмелилась тронуть его белую ладонь, боясь испачкать. Опустив глаза, девушка молча поднялась сама и спрятала руки за спину. Вокруг же воцарилась тишина.       На секунду шведу показалось, что на него взглянул оленёнок — робкий, дикий, но вместе с тем наивный. Но разве бывают у оленей такие прекрасные, чистые голубые глаза?.. Пастор даже встал, не понимая, что происходит вокруг и главное — с ним. Но чей-то голос, подобно сети, выловил его на поверхность:    — Вот узнает об этом старый Уле!       Швед заметил резкую перемену в лице девушки и осторожно спросил её:    — Всё в порядке, милое дитя? Ты не ушиблась? — Пастор попытался заглянуть ей в лицо, дабы снова увидеть её глаза — уж не почудилось ли ему? — и не заметил, как люди начали расходиться, раздосадованные.    — Со мной всё хорошо, господин. Это не то, о чём вам нужно беспокоиться, — ответила девушка, пытаясь сбить с голубой юбки пятно грязи. Как, должно быть, она выглядела смешно, как жалко! Настолько, что она не могла теперь выдавить из себя приглашения, как хотела. Вдруг чужак сейчас подумает, что грязная свинопаска зовёт его в лачугу? — Простите… — наконец проговорила финка и попятилась к забору, не желая показывать больше испачканные белые рукава и юбку.    — Отчего же ты стыдишься, когда ты не сделала ничего дурного? Я вижу, что помыслы твои чисты. И, если ты не против… Я хотел бы попросить остаться под твоим кровом. Хотя бы на эту ночь.       После этих слов девушка встрепенулась и резко подняла голову, заглядывая в лицо незнакомцу. Пастор снова увидел её глаза — как они засветились маленькой, искренней радостью!.. Но тут кто-то из толпы грубо крикнул ей:    — Берегись, чертовка, получишь от деда своего!       Юная финка вздрогнула. Взгляд её, казалось бы, потух снова, но, расправив плечи, она твёрдо произнесла:    — Пойдёмте, господин.       Шведа поистине восхитили эта стойкость духа, гордый стан и выражение лица. Ей-богу, ему всё больше казалось, что он сделал правильный выбор. Он думал об этом, пока следовал за девушкой, которая, не оглядываясь, торопливо пошла по главной дороге деревни, затем свернула и через несколько домов остановилась перед невзрачным, потемневшим деревянным домом. Она обернулась:    — Да, дедушка будет ругать нас, но вы не слушайте. Он вас не знает, и не пристало ему бранить ни за что, поэтому уж простите его.    — Спасибо тебе, — склонил голову пастор и по привычке осенил её святым крестом. Финка же немного удивлённо следила за этим действием, но видно было, что это пробудило в ней интерес. Однако не успела она взойти на скрипящее крыльцо, как вдруг дверь резко открылась сама. На порог выскочил старик с горящими глазами и нахмуренными косматыми бровями. Впившись цепкой рукой девушке в плечо, он негодующе закричал:  — Прочь, христианский шаман! Уноси ноги, пока я не отдубасил тебя по хребту!       Чуть попятившись, швед спокойным голосом возразил:    — Разве отказывают тем, кто нуждается в тепле очага и ночлеге? Неужели только то, что я другой веры, заставляет вас вести себя так малодушно? — Дедушка… — вполголоса позвала его финка, потирая плечо, — от дедовской хватки оно явно болело.    — Молчать, глупая гусыня! — отозвался старик и продолжил. — О-о-о, эти сладкие речи вливай в пустые головы других тупоумков, а меня не одурачишь! Ночуй хоть в лесу, посмотрим, как твой бог убережёт тебя.       Швед отвечал всё так же спокойно:    — Хорошо, я пойду. Но сперва ответь мне. Почему ты так зол на меня? Разве я сделал тебе что-то плохое? Я украл у тебя скотину, я поджёг твой дом? Я совершил насилие над твоими близкими или тобой самим? Ответь мне. — Спрашивая, он пристально вглядывался в его по-стариковски бесцветные глаза. — В чём моя вина пред тобой?       Девушка же, выглядывая из-за спины шведа, робко глядела на деда, но не делала ни шагу к двери. Дед же немного помолчал, пожевал губами, находя слова:   — Вы, шведы, считаете нас варварами, потому что мы не хотим поклоняться вашему богу. Знаю я, что произошло в деревнях неподалёку! Эти «святые люди» волочили девок на свои проповеди за волосы и убивали строптивцев, жгли дома и уводили скотину! А то и нам перепадало! Заставляете верить в громкие бредни, считая нас диким зверьём, которое нужно приручить! А? Али я не прав?!   — Это ужасно, — помолчав несколько секунд, ответил тот. — Я против всякого насилия, и эти сведения поистине страшны. Этим негодяям воздастся за всё. — Он поклонился, приложив руку к сердцу. — Я знаю, что простые извинения уже ничего не исправят, но… Я сожалею о произошедшем. И мне стыдно, что среди послушников Божиих оказались такие люди. — Выпрямившись, швед снова посмотрел на недоумевающего старика. — Но я не такой. Я не варвар. И вы не варвары. Я никогда не причинял и не причиню никому зла.       А юная финка, затаившись, как мышка, не меньше деда была поражена сильным чувством в голосе гостя. Она готова была верить теперь каждому его слову. А дедушка молча и упорно смотрел в глаза чужака, который не отводил взгляда, а открыто и честно смотрел в ответ — ему нечего было скрывать. И тогда Туули со шведом услышали:    — Ни слова о христианстве в этом доме. Как гость — оставайся. Но пеняй на себя, коли что дурное за тобой замечу. — Он перевёл взгляд на внучку и мотнул головой, недовольно бурча. — Совсем от рук отбилась!.. Тащит всякую дрянь без разбору, так и попадёшься в чьи-то лапы — попомнишь тогда мои слова! — С этим старый Уле резко развернулся и скрылся в полумраке дома. А пастор поклонился ему в след, произнеся:    — Благодарю тебя, добрый человек. Да пребудет с тобой Бо… — Он тут же закашлялся. — Да пребудет с тобой и твоей дочерью всё хорошее.       А девушка, дождавшись, пока шаги деда затихнут, молча и с почтением поклонилась священнику, трогательно попытавшись повторить его жест. На его губах шведа появилась слабая улыбка:   — Ты сама лучишься добротой, без этого жеста. Но это будет мне добрым знаком.       На бледном до этих пор лице появился лёгкий румянец, и чуть обозначились ямочки на щеках — будто она еле удерживает себя от ответной улыбки:  — Как мне называть вас?  — Бервальд. Просто Бервальд. — Он невольно умилился — эти небольшие ямочки на пухловатых щёчках девушки придавали ей поистине детское очарование. — Если бы не твой… дедушка? Если бы он не был так нетерпим, то следовало бы звать отец Бервальд. Но это формальности. — Пастор слабо улыбнулся.  — Хорошо, Бервальд, — Девушка взошла на крыльцо и распахнула перед ним дверь, застенчиво пробормотав: — Я Туули, а моего дедушку все зовут старый Уле. Заходите.       Бервальд зашёл и выпрямился прямо на пороге:  — Старый Уле? Это… — Он даже растерялся отчего-то. — Это ведь тот самый знахарь?  — Вы знаете его?.. — Впрочем, ответа Туули не получила; она провела гостя в тёмные сени, оттуда — в гостиную и по совместительству столовую, показала и маленькую комнатку возле кухни:  — Здесь вы можете спать, но тут давно никто не жил, так вы бы посидели в столовой, пока я приберусь?..  — Я могу помочь? — неожиданно предложил Бервальд, и вот тут-то финка в ужасе округлила глаза и заохала:  — Нет, ни за что!.. Гостю не пристало делать грязную работу, да и я тогда на что? — Она снова поглядела на его белоснежные манжеты, — я-то уже испачкалась, так вы бы не замарались!  — Неужто и дрова сама колешь?  — Нет, но…       Не говоря ни слова, Бервальд при ней же снял с себя чёрную робу, и оказался под ней самый обычный деревенский мужчина, статный, опрятный. Туули залилась краской — хвала небесам, что в полутьме этого не было видно.  — Нет-нет-нет, прошу вас, я сама!.. — Она пропадающим от смущения голосом просила его посидеть в столовой, но священник был не менее настойчив. Тогда Туули сдалась:  — Вы могли бы тогда вытащить тюфяк и выколотить его хорошенько? Ох, дед узнает — достанется же мне… — пробубнила она себе себе под нос, идя на кухню за метлой и, когда Бервальд снял с постели соломенный тюфяк, принялась споро мести пол и убирать паутину по углам. А Бервальд от души принялся выбивать из тюфяка пыль и грязь метлой, пока из открытого окна нового пристанища Бервальда не раздался громкий вскрик. Бросив на землю уже почти чистый тюфяк, Бервальд забежал в дом… и едва сдержался от смеха, увидев там следующую картину: побледневшая от испуга финка залезла на кровать и, повизгивая, наблюдала за мышью, снующей возле кровати.  — Что случилось? — Всё же он не сдержался и фыркнул. А Туули несчастными глазами поглядела на него и прижала руки к груди:  — Серый изувер, и надо же было вылезти! Даром что кота держим… — Она снова пискнула, когда мышь снова показалась в поле зрения.       Бервальд со вздохом прошёл к кровати и, ловко поймав грызуна за хвост, заботливо вынес его за крыльцо. Девушка в окошко крикнула ему «спасибо», хоть и была немного озадачена тем, что он не пришлёпнул мышь, а вынес её за пределы дома. Но она ещё раз убедилась в том, что этот человек действительно добр ко всему живому. Туули слезла с кровати и принялась дальше кружить по комнате, наводя чистоту метлой и половой тряпкой. Тем временем она услышала со двора стук топора и, выглянув, так и встала: весь красный, потный, он рубил дрова так, что по всему двору щепки летели!       Бедняжка Туули, охнув, чуть не кубарем отлетела от окна, поражённая. Этот пришелец не чурался грязной работы, был так добр и так… пригож, чего уж скрывать!.. Туули показалось, что это неземной человек, потому что таких людей она раньше не встречала.       Тут из окна раздался раздражённый голос старого Уле:  — Что за майские пляски?! Визжите, словно поросята в грязи!.. — Заметив, однако, кучу наколотых дров, он хмыкнул и снова скрылся.       А Бервальд, закончив с дровами, снял запотевшие очки, вытер гудящей от тяжёлой работы рукой мокрый лоб и осмотрелся: что бы ещё сделать? Вот увидел колодец и понял, что сильно хочет пить. Девушка же, дождавшись, пока дедушка скроется, снова украдкой выглянула в окошко, и увидела, как, напившись, пастор, фыркая, с наслаждением вылил на себя ведро ледяной воды.       Вот тут-то Тууле, вспыхнув до кончиков волос и внутренне возмутившись его простому и неосторожному поведению, отметила, однако, как хорошо был сложен гость. Тут же сама себя грубо одёрнула и отругала за такие мысли, обозвала себя и дурой, и ветреной девкой, но… Всё равно ничто не могло помешать ей всё больше восхищаться им.  — Да у вас дом весь разваливается! Его надо срочно чинить… — Вернулся во двор швед и задумался, глядя на висевшую на честном слове створку. — У вас есть инструменты?       Казалось, Туули никогда не устанет удивляться поступкам этого человека.  — Да, есть инструменты отца, но ими давно не пользовались. Я поищу их. — Девушка потащила ведро с остатками грязной воды на крыльцо и вылила в кусты. — Хотя вроде бы они лежали в погребе… — Она сошла с крыльца и пошла за дом, к курятнику. Там в земле виднелась грубо сколоченная деревянная крышка. — А вот и он.  — Спасибо.       Кажется, последние крупицы страха перед чужаком сдуло, словно ветром, и Туули радовалась, что этот христианин заметил её тогда и пошёл с ней. На её щеках снова показался здоровый румянец, пока она наполняла водой корыто для стирки.  — Теперь-то я уверена, что вы человек хороший. — Туули подняла на него взгляд. — Плохие люди так глазами не смеются.  — Я рад, что ты не боишься меня. Слышал бы это твой дедушка…       Тут же лицо её сникло и плечи опустились:  — Да… Хорошо, что он, кажется, не слышал… — Девушка словно снова замкнулась, закатывая рукава рубахи и принимаясь за стирку.       Постояв немного, Бервальд хотел что-то спросить, но, проглотив вопрос, повернулся и спустился в погреб, и вскоре вылез с тяжёлой корзиной со словами:  — Сначала я приведу ваш дом в порядок, а после пойду на проповедь. — Тяжело ступая он подошёл к окну и надел очки, чтобы осмотреть его как следует.  — Я хотела бы предупредить вас… — Девушка упорно тёрла пятно на дедовых штанах, после некоторого молчания всё же подняв голову. — Просто, если вы пойдёте на проповедь, будьте здесь осторожны. Все боятся шведских христианских проповедников, и ваша удача, что вы убедили дедушку, но у нас много горячих голов…  — Надеюсь, я смогу убедить вас, что дело не в вере… — тихо начал Бервальд. — Что насилие порождает насилие и сеет семя зла в сердцах людей. Да поможет мне в этом Господь…  — Вы говорите хорошие слова, и я верю вам. — Туули утёрла лоб запястьем. — И надеюсь, что и другие поверят. И знаете… Я бы пришла на вашу проповедь, даже если бы была там одна.       Бервальд обернулся к ней; взгляд его был обращён словно на дочь родную, такой ласковый и добрый:  — Ты правда хочешь послушать мою проповедь?  — Хочу, отец Бервальд, — уверенно кивнула Туули.  — А как же твой дедушка?       Девушка потупила глаза:  — Я приду, обязательно… Только не вместе с вами, чтобы дедушка не узнал. Он сделает мне страшную выволочку, если узнает. А рука у него тяжёлая…  — Это очень печально, милая Туули. — В его голосе ясно слышалась горечь. — Я постараюсь помочь тебе. — Он примерился и стал стучать молотком по полуразвалившейся ставне.       В этот момент ей показалось, будто в её груди проснулся Бог, — так сладко заныло сердце.  — Вы, может статься, святой… — Девушка сама не заметила, как встала рядом с ним, а тот и не заметил этого:  — Нет, милая Туули, — покачал Бервальд головой, ремонтируя окно. — Я такой же смертный, как и ты, из плоти и крови. Просто… я стараюсь нести добро. Когда ты добр к себе и другим, ты чувствуешь себя так… воодушевленно? Совершая добрые дела, ты впускаешь в своё сердце частичку Бога.       Но Туули покачала головой, раскрасневшаяся от волнения, с лихорадочно блестящими глазами — как перевернул её жизнь сегодняшний день!  — Нет, нет, я не верю… Единственные слова, в которые я не верю, — что вы не святой. Я никогда не видела подобных людей. — Она склонила голову и вдруг почувствовала, словно её укололи булавкой, и отскочила от Бервальда. Тот сначала не понял, чем это вызвано, но заметил фигуру старика в окне: старый Уле сверлил их глазами, и Туули, за столько лет научившаяся чувствовать этот взгляд, сразу поняла, что зря так болтала с гостем. Ей пришлось вернуться назад, к своей работе, впрочем, как и сконфуженному шведу.       Больше за этот день они не переговаривались. Назавтра Бервальд, держа своё обещание, стал чинить крышу, прогнившую местами, приладил шатавшуюся дверь, сделал новый стул и прочее, прочее. И тогда старик, кажется, понял, из чего был сделан их гость, но взаимного доверия между ними так и не возникло.