Испытание войной

      Чу Ваньнин думал, что самое тяжёлое испытание для него — это наблюдать за прогрессирующим безумием своего ученика и не иметь возможности достучаться до его сердца. Но оказалось, что самое тяжёлое — это однажды увидеть, как император возвращается с войны. Пропитанный своей кровью.       Этой ночью полотно звёздного неба разрезается яркими молниями, то и дело вместе с громовым грохотом обрушиваясь на него жгущими шрамами. Небеса льют слезы, заливающие землю водными потоками, надрывно всхлипывают и завывают свистящим ветром, и от этого зрелища холод пробегает вдоль позвоночника, проникая в самую душу.       Чу Ваньнин находится под домашним арестом в Павильоне Алого Лотоса и беспокойно кусает губы, ощущая, как нехорошее предчувствие липким прикосновением гладит его по спине. Его тонкие пальцы, холодные, как лёд, и дрожащие, как осенний листок, впиваются в оконную раму из тёмного дерева.       Он всматривается в непроглядную мглу через бисерную стену дождя, пока не замечает первые тусклые и размытые огоньки, и что-то неправильное в их движении бросается ему в глаза, отчего сердце вдруг стучит слишком резко и громко, надрываясь перед тем, как разбиться осколками об пол.       Эти огоньки приближаются слишком суетливо.       А потом Пик Сышэн оглушает множество криков.       — Лекаря, скорее зовите лекаря!       — Кто-нибудь, приготовьте горячую воду!       — Его Величество Тасянь-цзюнь серьёзно ранен!       Ваньнин чувствует, как все его тело словно покрывается слоем льда, а ноги врастают в землю, отказываясь шевелиться.       Мо Жань ранен?       Кто его ранил?       Почему так получилось?       Разве это не неправильно, что кто-то может причинить ему вред?       Холод тонкими шелковыми нитями забирается под самые ребра, распускается ледяными лотосами, вымораживая его изнутри.       Ему слишком отчётливо представляются раскрывающиеся кровавые цветки ран, сочащиеся алым соком и пропитавшие насквозь одежды, и искаженное в яростной злобе с яркими росчерками боли лицо Мо Жаня, который рычит сквозь сжатые зубы, как раненный дикий зверь, и прячется в своих покоях.       Мо Вэйюй действительно выгнал лекаря взашей, едва он осмелился появиться на пороге его спальни, и велел оставить его в покое под угрозой лично расправиться с каждым, кто неблагоразумно осмелится нарушить его приказ.       Чу Ваньнин не боится его угроз, и, подходя к чужим покоям,у самой двери сталкивается с неуверенно мнущимся целителем, при его виде торопливо прикладывающего палец к своим губам.       — Отдайте мне медикаменты, я справлюсь с этим сам, — обращается он к нему, но тот воззаряется на него недоверчиво-изумленными глазами, прижимая лекарства крепче к себе.       — С ума сошли! — шепчет он. — Его величество сказал, что убьёт каждого, кто посмеет к нему заявиться.       Чу Ваньнин начинает ощущать, как раздражение — у него совершенно точно нет времени выслушивать чужие оправдания, пока совсем рядом за стеной Мо Жань мучается от боли — скапливается внутри него снежным комом, и холодно усмехается.       — Это уже мне решать, рисковать своей жизнью или нет. Или от вашего трясения за дверью что-то изменится? Отдайте лекарства.       Лекарь неуверенно переступает на месте, и, кажется, хочет сказать что-то ещё, но тут из-за двери доносится громкий стук падения чего-то тяжёлого на пол, а следом раздается глухой низкий голос:       — Ваньнин, это ты? Какой черт не пускает тебя к этому достопочтенному?       Чу Ваньнин знает, что Мо Жань, ставший императором, ненавидит малейшее проявление слабости или уязвимости при посторонних и скорее будет зализывать свои раны в одиночестве, чем позволит кому-то допустить мысль, что он недостаточно силен, чтобы справиться самостоятельно. Но Чу Ваньнин, услышавший этот надрывный голос, все равно сжимает похолодевшие пальцы в кулак, ощущая, как беспокойство перекрывает ему доступ к кислороду, и, забирая у целителя все необходимые медикаменты, толкает дверь плечом, ловко проскальзывая через образовавшуюся небольшую щель проема в комнату.       В роскошной спальне, погруженной в скорбный полумрак, витает слишком сильный запах крови, казалось, намертво въевшийся в каждый уголок помещения.       Тасянь-цзюнь сидит на постели, ощутимо накренившись на один бок и упираясь согнутой рукой в собственное колено, а между его пальцев, зажимающей рану, капля за каплей сочится горячая липкая влага. Его походная мантия в беспорядке свисает с одного плеча, а её меховой ворот усыпан мелкими алыми каплями, похожими на сочные зерна граната.       Рядом с кроватью уже образовывались крупные пятна крови, в которые медленно падали новые.       Мо Жань вскидывает взгляд, когда Чу Ваньнин делает несколько быстрых шагов навстречу, и в этот момент всплывшее в памяти учителя юное лицо, смотрящее на него после избиения Тяньвэнью с беспомощной обидой и болью, вдруг накладывается на это мужественное лицо с острыми чертами, в чьём жестоком взгляде проступает знакомая боль и злоба.       Чу Ваньнин замирает на месте, и с окровавленных губ Мо Жаня срывается едкий укол.       — Надо же, драгоценный учитель все же почтил своим вниманием этого достопочтенного! Что, неужели ты готов помочь мне только тогда, когда в моих ранах не замешан Сюэ Цзымин?!       Его слова звучат звонкой пощёчиной, от которой болезненная рябь проходит по лицу Чу Ваньнина, но вдруг Мо Жань, словно поддерживающие его силы окончательно иссякли, низко опускает голову и начинает медленно заваливаться вперёд...       — Мо Жань! — Ваньнин бросается к нему без промедления, подхватывает в свои объятия, успевая принять на себя вес чужого тела. Он сжимает зубы, чувствуя, какой холодной и липкой оказывается императорская кожа, и как его окровавленная ладонь, до того сжимающая рану, опадает раненым драконьим крылом, а голова мягко стукается о чужое плечо.       Чу Ваньнин стремительно отбрасывает мантию императора куда-то на пол, и прикладывает усилия, чтобы медленно опустить на постель безвольное тело.       Его руки дрожат, но двигаются умело и ловко, пока освобождают рану от прилипшей к ней ткани и занимаются её обработкой.       Теплая вода в принесенном слугами тазу быстро окрашивается в нежно-розовый, а затем насыщенно-алый цвет, словно сменяется тон лепестков хайтана.       Чу Ваньнин несколько раз требует заменить воду, встречая слуг за порогом и не давая им заглянуть в покои даже глазком.       Он опускает в таз чистое махровое полотенце, затем выжимает его, сворачивая в прямоугольник, и укладывает этот компресс на лоб бессознательного императора.       Бинты гибкими лозами обвивают обнажённый торс Мо Жаня, и Чу Ваньнин с облегчением замечает, как к его коже возвращается все более здоровый оттенок — нанесенная на раны заживляющая мазь постепенно делает свое дело.       Юйхэн Ночного Неба поднимает тонкое запястье и кончиками холодных пальцев мягко касается линии чужой скулы. Он сидит на постели рядом с Мо Жанем, периодически меняя компресс, и нежность, смешавшись с липким страхом за жизнь ученика и беспокойством, переполняет его, как нефритовый сосуд, в который влили слишком много воды, и теперь она переливается через край, стекая по стенками солёными каплями.       Этот человек, плененный императором, но каждый день встречающий его с вызывающей непокорностью во взгляде и спокойной прохладицей в голосе, сейчас плачет над ним, дрожащими ладонями касаясь его лица, и прижимается губами к его лбу поверх тканевого компресса.       Если бы император, наступающий на бессмертных, проснулся немного раньше, он бы почувствовал, как ещё не высохшие слезы, словно хрустальные сосуды, в своих холодных стенах прячущие самые глубокие и горячие чувства, обжигающе горячими каплями скатываются по его щекам.       Но император просыпается слишком поздно, когда ручейки чистой родниковой воды уже высохли под палящим зноем самоконтроля, и почва на их месте проросла зелёной травой.       Тасянь-цзюнь беспокойно шевелится и болезненно хмурит брови.       В его снах слишком много туманных образов прошлого, витающих над реками крови настоящего, и ему видится собственный силуэт, стоящий в этой реке по колено. Он замечает, как туман формирует размытые тени, стертые лица которых он не может никак разглядеть: они тычут в него своими призрачными пальцами и вьются вокруг яростными коршунами, бросающимися на жертву острыми крючковатыми когтями.       Они надрывно рыдают и яростно проклинают его, желая мучительной смерти, и среди всего этого марева, среди реки, которая словно трясина не даёт ему сдвинуться с места, сквозь туман он вдруг видит, как к нему навстречу тянется тонкая кисть, и словно капля воды, разбивающаяся о водную гладь, чей звук оказывается чище и громче, чем грохот высоких гор, мягкий голос обращается к нему и зовет:       — Мо Жань. Не бойся, Мо Жань. Возьми меня за руку.       И он вдруг замечает, что он уже вовсе не император Тасянь-цзюнь, а ученик Пика Сышэн, стремительно тянущийся схватить это белоснежное божество за его тонкие руки. Он подаётся к нему, уцепившись за гладкие пальцы с замирающим в ужасе сердцем, страшась, что сейчас эти пальцы рассеются дымчатым мороком, и тогда он останется со своими кошмарами, со своими жертвами, ставшими палачами, один на один.       Но хрупкость и явность запястий не исчезает, когда он мертвой хваткой вцепляется в них, что спасательным жестом вытаскивает его из пучины мрачных видений.       Он медленно открывает глаза, и первое, на что падает его ещё мутный взор, это собственные пальцы, крепким обхватом сжавшие чужую кисть. Он созерцает её с ровным непониманием человека, не отошедшего от тяжёлого сна, а затем переводит взгляд на холодное лицо напротив, на котором не проступает ни малейшего намёка на боль.       Чу Ваньнин.       Ваньнин.       Учитель и наложница этого достопочтенного.       Объект его ненависти и неудержимой страсти.       Тот, кто виновен в смерти. И тот, чей голос вытащил его из кошмара, возвращая к жизни.       — Ты здесь.       Слова даются тяжело, а в горле першит от недостатка влаги.       Тасянь-цзюнь мрачно морщится, выпуская чужую ладонь, и память о событиях последних дней медленно возвращается к его сознанию.       — Дай мне воды.       Чу Ваньнин не ожидает благодарности, как не ожидал того, что чужие пальцы сожмут его запястье и вцепятся в него до оставшихся после следов. Он лишь отряхивает широкие рукава и подносит к губам императора стакан чистой воды.       — Не поднимайся, — предупреждает он, самостоятельно поднимая голову императора под затылок и подставляя стакан к губам, позволяя жадно осушить его парой глотков.       Император криво усмехается уголком губ, когда его голова бессильно опускается на подушку. Он закрывает глаза, даже не взглянув на Ваньнина, и чувствует, как тяжесть подступающего сна все сильнее давит на веки.       — Ты мог бы убить этого достопочтенного, пока он спит, своими руками. Тебе даже не потребовались бы духовные силы для этого, — бормочет он с осознанием, что постепенно проигрывает одолевающей его темноте. — Почему ты этого ещё не сделал, учитель? Быть может тогда ты смог бы спасти их всех.       Его новый сон оказывается слишком крепок. Слишком крепок для того, чтобы он увидел покрасневшие уголки глаз Чу Ваньнина и услышал сказанное едва слышно: "потому что я хотел бы спасти тебя".       Император идёт на поправку. Чу Ваньнин меняет ему повязки, и через несколько дней Мо Жань оказывается в состоянии самостоятельно подниматься в постели и сидеть, оперевшись о подушки спиной. Его взгляду возвращается привычная жёсткость и оттенки снисхождения и насмешки, и только физическая слабость тела напоминает о серьёзности его ран.       — Ты пятый день подряд поишь меня этой дрянью. Неужели этому достопочтенному нельзя выбрать что-то приятней на вкус?       — Я хочу, чтобы ты почитал этому достопочтенному.       — Ты проведёшь ночь рядом с этим достопочтенным.       — Куда ты опять собрался? Я отдам приказ слугам, чтобы они принесли сюда то, что тебе нужно.       Императорский нрав во время его болезни оказывается невыносимым, открывая ворота его почти детской капризности.       За эти дни Чу Ваньнин, казалось, преисполнился в своём терпении, пока однажды ладонь Мо Жаня не опускается ниже его поясницы, когда он наклоняется, чтобы проверить состояние его бинтов.       — Мо Вэйюй! — раздражённо повышает голос Ваньнин, но поправляющийся император оказывается сильнее и ловче: ещё до того, как он успевает ударить по чужой руке, нахально мнущей его бедро, его руки оказываются схвачены, а тело — дернуто вперёд, вынужденное практически упасть на чужие колени.       — Мо Жань! Отпусти! Прекрати немедленно! — шипит он разъяренной змеей, пока его вдруг не сгребают в объятия, крепко прижимая к разгоряченной груди, а низкий голос не выдыхает над ухом тихое, произнесенное на грани слышимости       "спасибо".