И все мосты пали

Весна 1857

А в воздухе стоял отвратительный запах. В одном месте смешались, казалось, все запахи мира и откровенно они вызывали тошноту. Где-то сквозь щели можно было увидеть свет, где-то — крысиные хвосты. Он уже не совсем понимал, откуда столько шума, но все это было настолько громким в его голове, что хотелось выйти в окно, да вот только окна здесь не было. Как не было и револьвера, крепкой верёвки или мало-мальского резца. Григорий Петрович понимал, что о жизни он знает мало. Но кое — что он всё-таки смекнул. Желудок сводило неприятными спазмами, к которым он привык. Не то, чтобы к этому можно вообще «привыкнуть», скорее смириться или принять, но всё-таки на такие мелочи он не обращал внимания. Он уже привык к такому, как и к тому, чтобы сидеть несколько часов на своей койке, которая отдавила все ребра и кости, и блуждать потерянным бесцветным взглядом по комнате. Григорий не знал какой сегодня день, сколько сейчас часов. Сквозь те щели и грязное окно Червинский видел лишь слабый блеск лучей редкого солнца и это было таким коротким воспоминанием о родине. Когда-то он вот так же глядел на всё это, а внутри сидел демон и сжимал все его органы, не давал спокойно дышать. Убийца… убийца…убийца! Он не ценил того солнца и того воздуха, который был пропитан свободой и только сейчас пришло осознание всей ценности. Всю жизнь насмехался над крепаками, чтобы сейчас быть жалким их подобием. Было ведь всё. Он опустил босые ноги на холодный пол и прошел к тому единственному источнику свету, всматриваясь. Конечно же, ничего не видно. А что может быть видно здесь, в месте у чёрта на куличках, пропитанное самыми мерзкими слоями населения? Но для него это было настоящей медитацией вот так вот стоять в те несчастные минуты без работы, вглядываться в очертания людей за окном. Да, он знал, что это весна. Его любимое время года. Каждую весну он любил за день рождения матушки — тогда в марте вся Червинка стояла на ногах, присылались самые дорогие подарки из-за границы, гостей был полон дом. День рождения уже прошёл, но приятное воспоминание было ещё здесь. Он дышал, словно стоял на балконе в Червинке, а не в затхлом бараке. Он сжимал руки так, будто сейчас возьмёт бокал вина или чего лучше — обнимет тонкую талию прекрасной барышни. Но на деле все было иначе, и руки привыкли к тяжёлой работе. А как прекрасна была весна в Червинке, когда его семья ещё пыталась быть единой. Когда он был ещё обычным мальчиком, любивший играться на шпагах, слушать рассказы матушки и жадно глотать советы отца о ведении дела. Знал бы, что то было лишь минутным раем в бесконечности бед — попросил бы нарисовать эту милую картину и повесил бы это вместо портрета отца. С той жизни у него не осталось ничего, даже чёртовой пули. Однако, вспоминая последний год, он находил так же немало приятного. Порой, ночью ему снилась жена — и вместо кислого запаха гнили и плесени он чувствовал запах её духов, таких нежных, с пионом и сандаловым деревом. Когда Червинский ел баланду с чёрствым хлебом, он пытался представить что это вкусная и теплая стряпня Павлины. Лососина, кулебяка и пломбир с шоколадной крошкой — как тогда, когда он вернулся впервые с войны и увидел матушку в здравии и отца, со скупой улыбкой на лице. Увидел он и ещё кое кого, но об этом Григорий старается вспоминать меньше всего, хотя дагерротип Катерины все время рядом с ним. Ничтожество. Какое же он ничтожество. Человека убить рука поднялась, а себя — сил не хватило. Отец всегда говорил: «Слабак!». Отец никогда не ошибался. Говорил резко, чётко, но тошнотворную правду. Если бы ему сейчас дали револьвер — его мозги бы давно замазали и без того грязные стены. Рука не дрогнула бы, пуля не застряла бы в стене. Гриша мог поклясться, что в тот момент завыл во весь голос от разочарования, но второй раз, тогда, он не смог уже сделать. Но сейчас — о, сейчас он бы смог. Пусть только дадут ему верёвку, достаточно острый нож и оставят одного на несколько минут и ему больше не придется терпеть этот смрад, гниль, кучу больных людей вокруг. Всегда есть шансы стать таким же как те они и умереть от лихорадки или ещё чего похуже. Только этот путь долгий, а то, что хотел сделать он — быстро и почти безболезненно. Гриша не привык жалеть ни о чём. Не умел, не хотел, знал, что будет хуже… Но жалеет сейчас о том, что не хватило силы. И тогда бы не было его здесь и не было бы даже воспоминания о нём. Был бы крест за кладбищем и, возможно, отец бы раз навестил ту могилу, чтобы плюнуть и напомнить, какой он слабак. Да, слабак. И эта каторга — его личный путь сопротивления, его будущая погибель, место последнего следа в жизни и очередное напоминание о той слабости. Гриша бы долго мог копаться в своих мыслях, находить личные больные места и напоминать себе о прошлой весне и — о жизни. В его мыслях было по особенному тепло, даже не беря во внимание порой адские мысли, но там всегда было место раздумьям о детстве, матери и женских парфюмах. Но дверь барака заскрипела и тучный привратник вошёл к ним, напоминая в который раз, что есть весна настоящего и его личные муки, личные круги ада Данте только начинаются.