Current mood: angina ratio. Current music: Rammstein – Sonne (Cover by ТАНИСИЯ).
Сколько существует вариаций этого действия? Щелчок пальцами, simpel, насчитывает не менее семи тысяч. А, возможно, и больше. Дело в том, что наши друзья с юга, если двигаться в сторону Аппенин, способны щёлкнуть пальцами разным манером, и таким образом получить в два раза больше вариантов. Их opponent согласны с ними: щёлкнуть пальцами можно более означенного выше числа; однако, те же немцы, которым арифманция чужда, перепробовали различные варианты и в итоге обнаружили, что операцию «щелчок пальцами» (дифференцированный брахиомануальный амбидекстриальный gestus, не несущий содержания в среде официоза, но присущий людям, считающим себя таковым), возможно представить как комбинацию из сорока девяти тысяч вариантов. Если бы человек решил щёлкнуть столько раз пальцами, то: Единомоментный щелчок оглушил бы его, а скорее привёл бы к травме слуха; Последовательные щелчки стёрли бы подушечку zentral finger за три тысячи двести пятнадцать щелчков, за четыре тысячи – сломали бы крайнюю фалангу пальца, преодоление рубежа в шесть тысяч повредило бы кисть, а десять тысяч щелчков привели бы к вывиху руки. Боюсь, что помимо немцев и иные народы пробовали изучить этот жест. Есть такие, кто пробовал прийти к осмысленному результату, всё тяготея к круглым числам: две тысячи тысяч раз щёлкнуть пальцами, ни разу не повторившись, или развлекая себя иным способом. Но что эти рекорды! Нужны ли эти знания мне?! Думай о настоящем, Сибальд, думай же… Думай! Нашему же роду Фортескью, в лице моём и отца моего, известен лишь один способ совершить апокротео: такой щелчок пальцами, что звучит болезненно для слуха; о, нет, он не настолько опасен для уха, сколько вреден для эстетствующей натуры. Это подобно крайности, присущей низкопотребному и оттого пьянствующему со скуки креаклиату. Поначалу они пьют тонкие вина; услада их, лёгкий дурман, покидает голову столь же быстро, сколь они выпивают его компанией; затем, когда вина кончатся, они переходят на креплёные, отдающие травами вина; не весть что, но сойдёт для стола обогатившихся мещан; за тем следует водочный спирт. Раздобыть его, выпить и охмелеть. И уже не получится произнести вслух, не запнувшись, «Ich bin nüchtern wie ein Gebirgsbach», о, такой человек обязательно запнётся на «nüchtern», ибо его естество будет против подобной лжи! Что дальше? Burgunder frühling, которым запивают пепел книг. Таков и щелчок Фортескью: быстрое движение, и разум наполняет abhorrescere a sanguine, ибо с таким звуком бьют по нежной коже палкой; так вбивают шипы в ксеноантропоида, приучая его к боли; ибо боль для него – это отсутствие счастья; верно и обратное, и счастье для него – когда нет боли. Значит ли это, что те, к кому обращён щелчок пальцами – ксеноантропоиды? О! Ошибкой было бы предположить подобное. Щелчок пальцами – он для людей, низведённых до ксеноантропоидов на момент, длящийся вечность, меньше 0,000000000067 секунды, но – лишь для человеческого тела, ибо сознание в этот момент будет заперто в ортопроекторе гиперконечномерного энтерактового лабиринта. Любое натуральное начало, откуда бы не исходил человеческий разум, оскотинивается оттого, что сознание, каким бы высоким оно ни было, обращается горсткой импульсов в затихшем комке нейроглии. Ментальные волны обращаются лёгкой зыбью коротких мыслей человека, и они, одна за другой, проходят вдоль локально-каузальных полей в процессе информационной декогеренции. А затем всё возвращается in circulos suos regreditur. Щелчок пальцами Флориана Фортескью я освоил в четырнадцать лет. Это воспоминание как мистический ритуал, что не до конца понятен, жесток, кошмарен и обращён к первобытной темноте, куда мы погружаемся, стоит нам отвернуться от цивилизации и задаться вопросом: «что было?», и в ответ мы видим картины первоначального бульона из мешанины красок, цветов и запахов, едва дифференцированной юным мозгом сапиенсов.***
Я помню, каким был отец, когда впервые запер меня в чулане: он был высоким и сутулым, и длинные волосы закрывали его лицо; мне от матери достался красный цвет волос, оттенённый ржавчиной, волосы же отца были как жжёный каштан. Цвет его глаз я не помню; но помню их глубоко запавшими внутрь глазниц. Отец всегда был таким: настороженным, пугливым. Он никогда не использовал щелчок при мне до того, и я не знал, существует ли вообще подобный жест. В тот же день, в две тысячи семьдесят четвёртом году, он единственный раз щёлкнул пальцами; всё, что я чувствовал до того, радость ли, печаль, тихий восторг перед подарками отца – всё из моей груди вышибла безмолвная волна ужаса. Я понял, что моё единственное спасение находится в чулане, что только там я смогу спрятаться от этого. Очень быстро, ударившись об косяк, я забежал туда и закрылся изнутри. Отец подошёл ко мне и спросил меня, действительно ли я напуган? Он знал, что я не смогу солгать ему; я ответил, что да, напуган, и что подобного страха я ещё не испытывал ни перед чем. На это отец рассмеялся; но так спокойно и размеренно, что мне показалось, будто раньше никогда не смеялся, будто бы он репетировал этот смех, а сейчас решил, что пора репетиций окончена, и пришло время рассмеяться. Осознание того, что всё это было наигранно: и щелчок, и открытый чулан, и я в чулане, и всё, что было дальше – не покидает меня до сих пор, в отличие от иных воспоминаний. Отчего же я решил тогда, вдобавок к иным мыслям, что отец мой – часовщик? Возможно, от этой механистической картины ненатуральности, взведённой его щелчком. Словно он запустил часы, и шестерни, среди которых застряла моя плоть, крутились и рвали её. Отец сказал, что я могу выйти из чулана когда захочу, и что он больше не будет щёлкать пальцами; но до тех пор, пока я не смогу повторить этот звук, я не смогу выйти из дома, потому что за его пределами меня ждут габелунги отца, которые разорвут меня на части, если я не прикажу им оставить меня в покое. И для этого нужно всего ничего: щёлкнуть пальцами как отец, и произнести короткую фразу. Но фразу отец мне подскажет тогда, когда услышит щелчок. Такой щелчок, словно он сам щёлкнул пальцами. Он услышит его везде и всюду. Тогда он даст мне подсказку. Да, я не был копией своего отца: он некрасив, и в нём нет пленительной черты, которая полюбилась бы женщине; моя мать жалела отца, потому я и родился. В меня мать вложила красоту своего рода; его здоровье; его силу и ум. И она оставила нас с отцом. Она знала, что он способен сделать почти всё, что он, наследник Фортескью, мог создать столько габелунгов, сколько могло бы понадобится, но её разум не выдержал совместной жизни с отцом; в последний день она попросила его оставить в покое меня и дать мне насладиться жизнью без найтонской цифровой чумы. Дать мне детство. И до сегодняшнего дня я был самым обычным мальчишкой среди руин старой Европы. Что же изменилось, почему отец решился перешагнуть через обещание матери, и научить меня своему проклятому искусству? Единственному, чем он владел в совершенстве, и что преследовалось Найтонией? Я полагаю, виной тому была Остарина. Президент Хаберакс, как чудовищный кочегар, бросил в топку её людей, и, когда они сгорели там, он развеял их пепел над житницами, где возвёл множества кенотафов. В почву лёг прах мужей, женщин, детей и стариков. Когда же они закончились, остановилась и печь. Она остыла, и президент Хаберакс остановился, и с тем умер. Что было движущей силой его: убийство миллионов или работа, направленная на благополучие найтонцев? Когда найтонцы обрели бессмертие, Дракон Найтонии счёл дело сделанным. Не всех остаринцев уничтожили, остались такие, кто помогал найтонцам, и кто прятался от них. А были и такие найтонцы, кто сбежал, и наша семья была среди таких. Serius aut citius, пришли бы и за нашей семьёй, и за другими людьми, отличными от найтонского стандарта. Отец был болен, неуравновешен, страдал внутри. Боялся, что его наследие уничтожат вместе с ним; потому он и поставил меня сегодня перед выбором: или освоить щелчок и запомнить фразу, или погибнуть; от рук его габелунгов или найтонских миротворцев. Поспешность и неожиданность решения отца застали меня врасплох. И это значит, что мне отмерено очень мало времени, что решение отец принял накануне. У него не было времени обсудить это со мной. Я постарался воспроизвести по памяти всё, что делал отец, все характерные движения пальцами, какие замечал за ним. Его руки никогда не дрожали, какую бы тяжесть он не поднимал, и никогда не ронял предметы, какими бы скользкими или неудобными они не были. Но дело ли в одном треморе? Предположим, я успокоюсь, и добьюсь от рук твёрдости. Спокойствие отца проявлялось в полном отсутствие какой-либо экзальтации; ничто не могло вывести его из себя. Значит ли это, что, помимо физического действа, щелчок пальцами подобен неожиданной буре в душе, что, как океан, в начале дня спокоен, в обед грозит миру штормами, а вечером вновь замолкает и останавливает воды? Нет, это было бы так предсказуемо; лёгкость рук присуща многим; но мои мысли о спокойствие выше надуманны. Может ли быть щелчок отражением бури, даже кратковременной? Нет, эта ассоциация убога. Должно быть, внутренний покой является результатом тонкой игры на публику, даже если из публики – единственный сын. И щелчок являет собой конец игры, отец снимает маску и предстаёт в новом образе? Является ли этот образ настоящим лицом отца, или это ещё один слой, очередная маска на пути к истине? Устойчивость отца к внешним угрозам порождена цепью чудовищных несчастий, поразивших мир и в особенности страну отца. Это могло закалить его характер и стать платформой для… Но, если я продолжу мыслить так, как же мне надеть эту маску? Я, в отличие от отца, не видел подобных картин, и в моей жизни не было таких же социальных толчков. Отец это знает. Он не мог просто так… Просто так запереть меня в чулане и надеяться, что я смогу сделать невозможное! Думай, Сибальд, думай же! Итак, у меня есть два варианта. Первый, он же «спасительный»: отец знает, что делает, и мне нужно разложить известную информацию на составляющие, а затем каждый множитель отработать и, уже с собой в качестве экспериментальной модели, повторить щелчок и тем самым спастись. Это вполне в духе Фортескью, это очевидный вариант. Второй вариант я назвал бы «случайным», и, следуя его парадигме, невозможно прийти к определённому выводу, а остаётся положиться на неизвестный мне фактор. Однако оба варианта предусматривают самостоятельное овладение навыком управления габелунгами посредством щелчка. Что такое вообще «щелчок Фортескью»? Этот приём называют ещё «синкинезионной элоквенциальной таксисой», основан он на обычном жесте, только создаёт такую особенную вибрацию, позволяющую мне воплощать в реальности события с отрицательной вероятностью. Делать вещи, недоступные даже умам американской рёики Дзеттай: превращать мысли в действия, быть везде и сразу, поставить себя выше любого физического закона. В особенности, что мне сейчас нужно – создать столько габелунгов и такой плотности, какая мне нужна в данный момент, потому что это единственное, что я могу сейчас вообразить без вреда для своего разума. Но так оно выглядит со стороны, как hexerei. Буду откровенен: оно им не является по сути. Это подмена действующего субъекта, изменение моей роли в рамках общества. Поскольку я неотъемлемая часть сообщества Найтонии, значит, щелчком я поставлю себя вне найтонских взглядов на мир. Я стану тем, что они, найтонцы, не понимают. Им нужен закон, властвующий над каждым, имеющим право. А всё, что в данную конфигурацию не вписывается, необходимо или уничтожить, или временно изолировать, а затем снова уничтожить. Но, мысля подобным образом, найтонцы не смогли бы построить великое государство и победить всю старую Европу. На каждую силу найдётся противодействие. Построить миллионы автономных киберов и направить остриё их клыков нельзя, не владея достаточными промышленными мощностями. А экономика, если поставить её исключительно на военные рельсы, через два или три десятка лет развалилась бы. Найтония же стоит до сих пор. Найтонцы учли ошибки предшественников. И, суммируя их опыт, пришли к простому заключению: чтобы владеть миром, нужно стать его частью. Они не создавали ничего нового, такого, что обладало бы исторической действенностью и на краткий миг изменило бы мир, затем, чтобы он вновь вернулся к устоявшемуся прошлому. Найтонцы презирают тех, кто мыслит неясными категориями, бредит недостижимыми мечтами и внутренней рассогласованностью. Но в то же время они сами совершают такие поступки, которые усреднённому найтонцу показались бы примером алогичности. Уничтожение Остарины, если посмотреть непредвзято, ничего существенного Найтонии не дало. И старая Европа ничего с этим не сделала. Часть её, наиболее развитую, отрезали и выбросили в ведро с отходами, а кровоточащие края прижгли атомным огнём. Найтонцы не испытали на почве войны с Остариной субъективно-идеологического кризиса. Напротив, это стало частью их восприятия в мире. Все об этом знают, и все… Все считают это нормальностью. Мой отец притворялся таким, каким я его знаю. Найтония в действительности не та, какой её считают на самом деле. И где-то между этими двумя – титаном-прометеидом и человеком – стою я. Всё это напоминает мне один из неразрешённых парадоксов, невозможность установить равенство между совершенным образом и недостатками, уродующими его и подтверждающими, что совершенный образ остаётся всего лишь образом. Щелчок – это избавление от подобной бессмысленности? Найтонцы идут по пути равномерного и распределённого развития, мой отец – скачком. Оба пути связаны друг с другом бытием, его сущность утверждена и непротиворечива. Либо бытие, либо его противоположность, отсутствие бытия. Для найтонцев это, соответственно, вырванный из человеческого тела и помещённый в кенотаф мозг и мозг, существующий свободно, вне сети кенотафов. Для моего отца бытие определено выбором, который человек делает, и лишая его выбора, найтонцы тем самым отрицают истинное бытие. Обе стороны отрицают бытие друг друга. Тем самым они утверждают отсутствие бытия. Получается, что бытия никогда не было, если совместить две неоднозначные позиции. А щелчок Фортескью… Устанавливает отрицательную вероятность любого события, в том числе появление бытия. Так, как его понимаем мы, на уровне базовых математических и физических законов. Без углубления, без понимания того, зачем они нужны, без источника знаний. Получается замкнутая система, где основа негатирована, а констатация результата предвосхищена. Щелчок выступает как осязаемый инструмент влияния на мир без фундаментальных изменений в самом мире. Та самая маска. Обманывает тех, кто не видит под маской лица. В целом верно, если выстраивать максиму. Мыслить на таком уровне тяжело, я погружаюсь в семантическую неопределённость. Нужно следовать миниме, как частному проявлению максиме. Найти самодостаточное умозаключение, слова, которые определялись бы как развивающие и результирующие, а, сложенные во фразу, выразили бы собой механизм манипулирования воспринимающим реальность умом. Применяя их, я бы следовал некоей формуле, содержание которой от меня скрыто, но понятен механизм функционирования. Объединив щелчок и фразу, я бы приобрёл особый инструмент. Я бы смог надеть эту маску без вреда для себя, не уподобиться отцу с его мнимой свободой выбора, а остаться самим собой настоящим, Сибальдом. Послужить примером, уникальным случаем, выбивающимся из рамок. Этого ли хотел мой отец? Случай Фортескью, необъяснимый, формально не существующий, становление которого не проследить и не повторить, даже случайно. Есть лишь подросток Сибальд, живущий в собственном и закрытом мире, где нет законов и правил. Одинокий отшельник, зачарованный игрой во взрослого среди неясных фигур будущего, отрицающий настоящее и не имеющий прошлого. Мешает мне и знание, о том, что целое создано из частей. Так ли это, и бытие всего лишь совокупность интеробъективных связей между объектами? Нет, бытие подобно лоскуту пространства-времени из нитей-импульсов, и нет у лоскута части, так как разорвать лоскут — значит уничтожить то целое, которым он является. Без целого же, никогда не существовавшего, не будет и части целого. Отринув этот порядок, я словно достаю свой мозг из физиологического раствора. Думать больше не нужно. Я осознал, что нужно сделать. На ум приходит фраза из одного давно забытого произведения, «servus success», или «работой заверши». Этот вербализм будет принадлежать только мне, поскольку со стороны кажется бессмысленной конструкцией, вырванной из контекста. И человек или габелунг, услышав её, попытается найти первоисточник, полный вариант фразы. Я говорю «servus success» и постулирую непрерывно возобновляющиеся и исчезающее бытие. Я щёлкаю в этот момент пальцем, и минима обращается мнимой максимой. Я начинаю трансфинитный процесс создания многомерного габелунга. Я структурирую пространство так, как оно будет устроено, если отбросить принципиальную согласованность всех логических операций, составляющих земной универсум, и представить их в виде производной флюидного интеллекта. Сделать существенным универсальность габелунга. «Servus success», говорю я, и слова проносятся сквозь найтонский диалект к его исходной форме, когда не было ни найтонцев, ни швейцарцев, ни гельветов, к эпохе римского владычества. Грозитесь, демоны прошлой эпохи, вооружённые длинными мечами. И голос отца, не бред моего разума и не форма внутреннего голоса, повторяет за мной:«Servus success»
Дверь изнутри пробила рука габелунга, и из чулана вырвались, один за другим, несколько десятков Сибальдов. Они перестраивались на ходу, менялись положениями и появлялись в разных местах – всё это одновременно. Ни один из миротворцев не успел выстрелить в сторону Сибальда: один или все габелунги двигались слишком быстро даже для их аугментированной оптики. Одному, второму, третьему найтонцу габелунги разорвали лица внутри голубых шлемов, и запустили пальцы через пробитые глазницы. По зрительным нервам пробежал огонь, к мозгу и вниз, в позвоночник – и они погибли. Четвертому и пятому противникам Сибальд оторвал головы и вырвал вместе с частью грудной клетки сердца. По ноосфере прокатилась боль, разрушая структуру информационных уровней. Трансляции с вокс-вокодеров прерывались криками, слишком тихими для спутников над Остариной: никто не услышал и не увидел, что произошло с отрядом миротворцев. Все остальные найтонцы, почувствовав гибель товарищей, обрушили внутрь дома ионный шторм из наручных микротронных винтовок, лишь затем, чтобы Сибальд, подхватив людей, бросил их в самый его эпицентр. Шторм разросся и поглотил фундамент дома и тепло из воздуха. Найтонцы друг за другом испарились, но последний из них послал сигнал бедствия в ноосферу, аусхальтировав для этого собственную систему самоуничтожения, отчего его гибель продлилась дольше остальных. Тщетно, и крохотную искру поглотил габелунг Фортескью, ринувшись за ним вверх. Рядом с собой Сибальд ощутил чьё-то неуловимое дыхание, словно цифровой призрак вздохнул и исчез. Наконец, Сибальд остановился. Не было больше дома, как не было команды зачистки. Остался только он, и рядом с ним, прибитый к дереву, отец его, Флориан. Отец был мёртв, тело его скрыто иллюзией. Сибальд сменил информационный уровень, чтобы разглядеть, как именно убили отца. Он напоминал изрезанный ножницами лист бумаги: отсутствовали или свисали вниз, на коже, случайные фрагменты рук и ног. Не было и лица, вместо него застыла стеклянная маска из спёкшего пота, жира и крови. Сибальд тронул её: она осыпалась вниз, вместе с осколками черепа, не выдержавшего высокой температуры. Через несколько минут не было на месте дома Фортескью ничего. Не осталось трупов найтонских миротворцев – габелунги закопали их, а сверху, где они положили тело Флориана, заровняли площадку спрессованной землей. Мои пальцы дрожат от боли: ими я, пока не вспомнил о габелунгах, рыл землю. Мне нужно умыться, да, потому что я потерял сегодня всё. У меня было немного, и было бы столько же и через несколько лет – возможно, даже больше, потому что я бы как и отец женился бы. У меня могли бы быть дети, Фортескью. Странная фамилия, но делает нас уникальными. Я бы построил для них дом, как когда-то отец для меня и матери. Но вместо этого я вижу, вместо будущего, череду событий. Первым из них я положил начало этой цепи. Последним же звеном… Я вижу, как Фортескью победит.