дорога назад

Длинное темно-синее платье предательски путается под ее ногами, но она уже не думает о том, чтобы не упасть - только бы добраться поскорее. Пусть хоть падает, пусть хоть разбивается в кровь. Кристина была уверена, что бившего ей в голове адреналина хватило бы, чтобы все равно подняться и бежать, бежать дальше со всех ног. Хватает первый попавшийся факел со стены, пока они все еще виднеются в стенных углублениях - точно помнит, что дальше останется только кромешная тьма. Кристина бежит по подземельям, один запах которых колет ей под самым сердцем острее любой шпаги. Кристина больше всего на свете боится опоздать. Прошло почти полгода с тех пор, как она последний раз была здесь. Она этот последний раз, впрочем, почти и не помнит - так устроена человеческая психика, все самые травмирующие воспоминания она привыкла стирать прочь ко всем чертям. Было больно, было тяжело, была кровь и крики, был проклятый бой часов, проклятое течение времени, которое никогда не казалось таким медленным - будто проворачивалось, как механизм старой мельницы, и давило жерновами всю ее изнутри. И физически, и морально - и непонятно, что именно причиняло такую боль. Но одно Кристина помнит точно - теперь она больше всего на свете жалеет, что так долго принимала решение вернуться сюда. Чем дальше по коридору, тем больше сгущается тьма - вовремя схваченный факел постепенно становится единственным надежным помощником ей в пути. Кристина старалась не думать о том, что будет, если подземелья Оперы и вправду уже давно опустели, и здесь не осталось ни одной живой души. Здесь и раньше не было практически никого, кроме вездесущих мерзких крыс - но вот именно это "практически" имеет роковое значение. Она пришла сюда вовсе не за щекотливыми воспоминаниями о болезненных минутах. Она пришла сюда за ним. Маршрут всплывал в ее голове как-то сам, она для этого даже не напрягалась. И это тоже, наверное, было свойством ее психики – в экстренную минуту давить на самые нужные кнопки, вытаскивать самую необходимую информацию, а все другое, ненужное – страхи, сомнения, внезапную боязнь темноты или замкнутых пространств, которой она отродясь не страдала – наоборот, запихивать подальше. Она идет уверенно, будто сердце не пытается вырваться из ее груди. Спокойно, родная, спокойно. Ты знаешь, где его искать. Подземелье все такое же темное, сырое. Воспоминания бьют в голову с новой силой, с неутомимым азартом, и, кажется, не было этих проклятых нескольких месяцев. Это было приятное чувство - если времени не прошло, значит, ничего страшного и не успело случиться. Кристине малодушно нравилось себя этим утешать, и она продолжала свой путь. За самым озером - внезапный свет. Сердце забилось еще чаще, еще проворнее, хоть придерживай рукой, чтобы не провалилось куда-то. Он здесь. Он никуда не делся. Куда бы он делся, казалось бы… а в могилу вполне мог. Но если свеча не успела даже до конца прогореть… Живой... живой! Все та же привычка сидеть, скрестив длинные ноги и поджав под себя - как не затекают? Вскакивает-то потом резво, даже она, совсем юная, некоторое время медлит, давая размяться суставам и связкам, а он - словно резиновая кукла. Те же плечи, никогда не знавшие сутулости. Расправленные, как восхваление чудесам природы, наделившей его исполинским ростом и сделавшей тем самым еще более похожим на зловещий монумент. Весь состоявший из ненависти к своему отражению в зеркале, ростом он привык гордиться. Вкусовщина? Отнюдь, просто привычка вечно обороняться, защищать свою жизнь из последних сил научила ценить любые признаки физических преимуществ. Первый же рукопашный бой – и тот, кто выше хоть на полголовы, уже получает знатную фору. Такой мизерной разницы в росте, впрочем, Эрику встречать пока не приходилось. Обычно все начиналось как минимум с полутора голов. Новыми были его волосы. Черная смоль, красиво оттененная серебристой белизной на висках, уступила этому серебру свое абсолютное первенство. Он был так непривычен, превратившийся внешне из мрачного демона во что-то небесное, чьи волосы были немногим темнее стеариновой кожи. Никогда бы не узнала со спины. Она и сейчас не узнавала – все принимала подсознательно за злую шутку, за очередную насмешку судьбы, теперь куда более ехидную и злую. Вы, право, издеваетесь, это розыгрыш, просто-напросто розыгрыш, куда улыбнуться и помахать? Но все же нет – беловолосое создание сидит перед ней. Предательски выдает себя ростом и, конечно, голосом. После голоса остатки сомнений стыдливо вспорхнули и вылетели прочь из головы. Это ты, Кристина? В голосе нет ни пылкой надежды, ни счастья, ни зародышей ликования. Чарующий тембр поработила безысходная щемящая тоска, заполонившая его нутро и вылезавшая наружу из каждой мало-мальской трещины и щели, коими он с годами покрылся весь, словно сеткой. Звучит все еще красиво – но теперь куда более нестерпимо больно. Я, хороший мой. Я здесь. Это я. Дергает головой. Словно не узнал. Не плакать, главное – не плакать... он здесь. Это он. Он ждал. Он верил. Поверь и ты ему теперь, Кристина. Подходит со спины, стараясь не пугать, заглядывает в лицо. Ни намека на маску – а жаль, сочеталась бы с едкой белизной волос. Глаза все те же – а взгляд другой. Чужой. Неродной. Пустой до изнеможения. Кристина не может понять, в чем дело, не может никак уместить в голове ни одну из страшных догадок. Гадать тяжело. Знать наверняка куда лучше. Может, сначала и больно – а потом обязательно станет полегче. Это я, дорогой мой, я, видишь? Горькая усмешка лишь слегка трогает уголки покореженных губ. Первая попытка улыбки за много, много времени. Достойный уважения успех. Не вижу, Кристина. Не вижу. Хоть встанет она передо ним, рукой взмахнет – не увернется, как раньше, пусть рефлекс этот и врезан в сердце намертво путем многолетних побоев. Не проронила бы она голосом ни слова – никогда не узнал бы, что она вернулась. Шаги-то ее были, несмотря на это, вовсе не слышны - она и сама не знала, зачем, но для этого она отлично постаралась. Оставалось только увидеть, но... но это ему было с недавних пор не под силу. Эрик был полностью слеп. Кристина зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Сердце колотилось об ребра, как бешеное, до тошноты, до звездочек в глазах. Еще немного - и повалится с ног, упадет в обморок, ударится головой об каменный пол - и оборвалась недолгая жизнь вчерашней девчонки. Что ее напугало? Ужас, который он, должно быть, испытал, раз оправиться от пережитого организм смог лишь ценой потери зрения? Или тот факт, что виной этой трагедии стала она, своими собственными руками обрекшая его на медленную мучительную гибель? Прикоснись ко мне! Она хватает его руку, сжимает так крепко, как только может, еще секунда, и с хрустом проломится хрупкая кость, тянет на себя – но получает лишь резкий рывок обратно. Он не хотел трогать ее лица, чтобы хоть как-то ощутить родные черты, как делают все слепые, особенно недавно ослепшие и не привыкшие довольствоваться другими органами чувств, хотевшие все так же ощущать этот мир, пусть и хоть кончиками пальцев. Кристина падает на колени, больше не скрывая слез. Как прорвало наконец. Эрик, Эричек, родной мой, мой хороший, как же так, господи, Эрик... Как когда-то он в слезах тыкался в подол ее платья, теперь она рыдала у него в ногах. Рыдала – и моментально извинялась. Прости, родной, я помню, ты не выносишь женских слез. Не выносишь слез, любопытства, многого другого, за что нарушительницу ждет моментальная кара. Она по привычке прокручивала в голове все правила, заученные ей еще в первые дни знакомства с ним и его тяжелой натурой. Соблюдать их надо было неукоснительно с одной целью: чтобы выжить. Мозг включил естественную защитную реакцию, впечатал намертво, врезал в память, и теперь все это само всплывало из подсознания, как безусловный рефлекс. Сейчас он, ослабевший до полумертвого состояния и полностью слепой, не мог причинить ей никакого вреда. Но именно поэтому ей теперь особенно страшно его ранить – уже вовсе не из инстинкта самосохранения, только чтобы не быть грубо брошенной на каменный пол. Сейчас он сам был хрупкой скульптуркой, которую страшно снять с полки, не то что повертеть в руках. Тронешь его неосторожно – и рассыпется на мелкие осколки. Теперь уже она боялась ненароком стать причиной его смерти, как когда-то, вероятно, стала причиной слепоты. Страшно подумать, что надо пережить, чтобы в одночасье ослепнуть с горя. Или не в одночасье, а медленно и долго – и это еще страшнее. Его сердце долгие годы копило в себе потенциал быть намертво привязанным, влюбленным до шума в ушах, сгорать изнутри от неконтролируемой страсти – и это все он выплеснул на нее, оно прорвалось, как гной из-под корки, и когда не нашло себе выхода в виде ее взаимности, просто начало его убивать изнутри. На секунду Кристине показалось, что он не знает, где находится. Она с ним рядом, она вернулась, как и обещала – почему он даже не повернет в сторону ее голоса головы, не дотронется до нее, чтобы хоть как-то ощутить вновь знакомые черты? Я не могу, Кристина. Не имею права. Я уже тронул Вас слишком глубоко и слишком болезненно. Больше не буду. Эрик не заслужил такой благодати – упиваясь страстью, ранить Вас. Он не выносил женских слез – но ей было уже все равно. Она захлебывалась этими слезами. Обращение на "Вы", не имею права, не заслужил, не могу – он был чужой, как будто стерли из его памяти каждый момент, проведенный ими вместе непозволительно близко. И она снова была недоступной и будто нереальной, и он способен был лишь наблюдать за ней из-за угла или через мутное стекло. Кристина не выдержала и сама прижалась щекой к ледяной руке. Еще в самую первую встречу ее поразило, что его руки, вопреки всему, никогда не были холодны, вовсе нет. Такие теплые? Конечно, теплые, дистонией не страдаю. Прикосновения смерти оказались чересчур нежными, чтобы брезгливо оттолкнуть. Сейчас она нащупывала лишь что-то холодное и липкое, как кожа земноводного. Лягушачьи лапки, не иначе. И из последних сил гнала от себя мысль, что так обычно бывает перед самым концом, перед тем, как остатки жизни покидают тело насовсем. Он включается в игру, не выдержав больше мучительного расстояния. Столько тяжелых дней как в тумане клял себя, хотел обломать себе руки, посмевшие хватать ее так грубо, божился, что вот теперь вот больше никогда, ни единого прикосновения себе не позволю, честное слово, милая, только вернись! Клятвы не сдержал, и теперь скользил холодными пальцами по родным чертам, узнаваемым даже в кромешной тьме, в которой он теперь был заключён навечно - и не имел ничего против. Должен же он, в конце концов, быть как-то за все наказан. Волосы ее собраны в непривычно строгую прическу. Все такие же мягкие и пушистые, и, должно быть, все такие же каштановые с отливом в золото. Но - другие. Другая аура, другая подача, все неестественное, не хранившее в себе ни капли прежней хрупкой девчушки. Кристина была взрослой замужней женщиной, хоть и хватило ей смекалки предварительно еще по пути снять и спрятать в глубины накидки кольцо. И замужем она была вовсе не за ним, который кидал к ее ногам свое сердце, готов был подорвать хоть весь театр, хоть весь Париж, хоть всю планету, потому что все одно, без нее - адское пламя. Смазывая неловким жестом со щеки ее слезу, он малодушно думал, что и она теперь, хотя бы в глубине души, но жалела об этом. О том, что сделала выбор - точнее, о том, какой именно. Кристина и вправду жалеет. Тут он, хоть и не прирожденный телепат, ни капли не ошибся. Я тебя больше никогда не оставлю, мой родной. Говорит ласково-ласково, голос даже почти не дрожит. А лучше бы ударила, было бы все не так больно. Целует, будто наказывает. Он теперь абсолютно беспомощен, он теперь - существо безопасное, безвредное, жалкое зрелище, еще жальче, чем живая мишень на полу клетки. Тычется, как щенок, в ее руку и ее платье, вызывая у нее подобие улыбки сквозь слезы - хоть он и не видит этого, но почувствовать может. Его надо брать и вести за руку, идти за ним неслышной тенью, пока сам не научится, и научится ли вообще? Но она готова уже, конечно, на все. Чувство вины, после расставания плававшее внутри нее смутно, неясно, размазанным пятном, наконец сформировалось и окончательно залегло внутри тяжелой ношей. Она была виновата в случившемся с ним, ей и нести теперь любой крест, только чтобы попытаться искупить. И Кристина покорно берет за руку, покорно следует тенью, стараясь не замечать, насколько руки холодны, насколько движения неестественно резки и дёрганы, насколько сильно он шарахается от малейшего шороха, который она и не услышит с непривычки. Ничего сверхъестественного, с потерей важнейшего органа чувств обостряются другие - но выглядит так дико и так непохоже на ее, ее прежнего Эрика, пусть пугающего, но такого уже родного, чей образ она носила в своей памяти с тех самых пор, что сердце ее разрывалось на части. Кристина наконец остается - пусть поздно, но не "никогда". Он, впрочем, оказался не так немощен, как казалось ей на первый взгляд. Остатки былой чрезмерной самостоятельности, присущей любому одинокому существу, взыграли с новой силой, взяли верх, и, по крайней мере, позволили ей не кормить его с ложечки. Уже хорошо. Но тяга к чрезмерной заботе не покидала ее, и она не могла перестать украдкой смахивать слезу, глядя, как он руками касается стен и движется, как в замедленной съемке, хотя раньше носился по своему подземелью мрачной тенью, которую при всем желании не поймать, разве что если схватить молниеносно за подол плаща - и тут же остаться ни с чем. Она не могла удержаться, не погладить лишний раз непривычно серебристых волос, только в некоторых местах хранивших следы прежней черноты - и снова выбирать ловко пальцами, снова машинально целовать, только теперь наоборот. Классическая инверсия. Она не могла удержаться и не трогать подушечками пальцев страшных черт, которые он больше не прятал под маской по непонятным причинам. Не мог надеть ее сам? Не свыкся с мыслью, что она снова здесь, а кроме нее, больше не от кого прятать? Позабыл малодушно о своем уродстве, которого больше не видел воочию в зеркалах? Неважно, она в любом случае была безумно за него рада - хоть какую-то ношу сбросил с плеч. Она не могла сдержаться, не погладить изувеченной щеки, не поцеловать невидящих глаз, уже не горящих тем зловещим огнем - вследствие атрофированного, навсегда отказавшего нерва их мгновенно подернула мутная пелена. Он из последних сил старался выпятить наружу свою самостоятельность, показать, что он прежний, он не превратился в малого ребенка, он все еще может жить, как раньше. Я сам, Кристина, отойди, не стой над душой. Как ты узнал? Увидел. Препятствовать этому она не видела смысла – наверное, это было бы даже жестоко. Это был, возможно, последний оставшийся ему механизм сопротивления – все сам, как будто как раньше, хотя оба понимали – как раньше не будет. В малого ребенка не превратился, конечно, но дееспособность была уже не та. Однажды, как ей помнилось, он забивал гвоздь в оторвавшийся косяк – и тут же дал себе ненароком по правой кисти. Она тогда сразу всполошилась, намочила полотенце холодной водой, обернула... больно тебе, бедный? Больно, конечно, хоть он и не произносит ни слова, только мотает головой с натянутой улыбкой, абсолютно довольный собой. Она тогда долго юлила вокруг, жалела, утешала, нежно целовала припухшую руку. Ночью брала и долго держала, поглаживала осторожно, стараясь не причинить еще больше боли, потом только пристраивала осторожно рядом на одеяле. Иначе не засыпал. Потерпи, родной мой. Потерпи немного. Пройдет. Не изображать из себя воспитательницу в детском саду или же сиделку, но и не пускать на самотек. Быть всегда рядом - но никогда не подавать виду. Таков теперь ее удел. Добровольная ноша, добровольное ее заточение. Запоздалый, но все же верный выбор. И ни в коем случае не обращать внимания на непривычно ледяные руки и общую заторможенность, вызванную вовсе не закономерной неуверенностью в каждом движении вследствие потери возможности видеть все вокруг. В глубине души она, конечно, понимала, что опоздала. Эрик умирал. Угасал медленно, хоть и торжественно. Не терял мрачной стати, умирал красиво, трагично, показывал всем видом - вот он я, загубленный гений, недооцененный при жизни и подлежащий забвению после смерти. Кристина малодушно подыгрывала ему - никогда не забывала ласковых слов везде, где уместно и где нет. Хороший мой, родной, Эричек... и ни единого "я тебя люблю". Да и не любовь это была - последняя воля с одной стороны и сострадание к умирающему калеке с другой. Она опоздала - и теперь собирала последние крупицы их совместного счастья с каменного пола, даже не задумываясь, а было ли оно, их счастье друг с другом? Эрик почти всегда молчал, и почему-то всегда чего-то боялся. Смотрел подолгу ей за спину, как будто что-то мог разглядеть, и Кристина ясно видела, как на лице его отражался ужас – хотя увидеть, конечно, он ничего там не мог. Резко оборачивался и тяжело дышал посреди коридора, не отпуская ни на секунду стены, единственной его опоры. Чуть позже она поняла – единственным, что он мог видеть, была ходившая за ними неслышно по пятам Эрикова смерть. Кристина не видела, а он – да. Может, потому что слепой, говорят, у них так бывает – вместо обычного человеческого зрения открывается какое-то паранормальное, некая способность смотреть нутром и видеть то, чего не увидит зрячий. А может, он был со смертью настолько на равных, настолько породнился, что она слишком сильно хотела приветить наконец его в своих объятиях – не могла больше ждать. Эрик умер где-то на рассвете, спустя две недели после ее возвращения. Кристина никогда не забудет, как привычно пустила его лечь к себе на колени, дав сжаться комочком, как огромный ласковый кот. Больше ему было недостаточно спать просто рядом – хотелось именно на коленях, и она, хоть и тяжело, и неудобно, не смела ему мешать. Если ему будет легче – она свято выдержит любые неудобства, тем более такие мелочные. Он нашаривал ее в темноте, трогал колени, потом подбирал откуда-то сбоку одеяло, кое-как накидывал на ее колени сверху и так ложился. Кристина ничего не говорила по поводу того, что ей эти манипуляции казались чудовищно странными – в конце концов, нутром она понимала, что он уже вряд ли отдает себе отчет в том, что делает. Порабощенный несовместимым с нормальной жизнью стрессом разум съехал наглухо, и сочетании с потерей зрения не оставлял ему никаких шансов на адекватное поведение. И все же это был ее Эрик. Ее родное существо, которое она когда-то сама бросила в эту пропасть, сама обрекла на это медленное и страшное безумие в полном одиночестве, и которое она больше никогда не покинет – до самого конца. В одно утро она, привычно задремав ближе к четырем – об этом говорили свечи на прикроватном столике, зажигаемые ровно в полночь и догоравшие к тому моменту примерно на половину, а по его словам, горят они целиком до восьми утра – обнаружила, что его пальцы больше не сжимают ее руку в какой-то молчаливой, оцепеневшей панике. Ему каждую ночь было страшно, оттого и хватал ее так крепко, а перед самой смертью, видать, стал неожиданно абсолютно спокоен. И хорошо. Спасибо. Слава Богу. Кристина выбралась из-под его головы осторожно, так, как будто могла его ненароком разбудить. Мысль, что он никогда уже не проснется, пока не поместилась в ее сознании. Поежилась, осознав, что по сути, в полном одиночестве теперь находится на огромной глубине. С ним не так страшно, а вот одной... И как он только здесь выживал? Неужели и к такому можно привыкнуть? Кристина постаралась отбросить мысли о нем. Раз и насовсем. Если в тот раз ее не переставали мучить догадки о том, как он здесь один после всего, что было, теперь все было решено окончательно и бесповоротно. Осторожно прикрыв его зачем-то одеялом, она в последний раз заглянула в безобразное лицо, незаметно для нее самой окончательно переставшее ее пугать. Сглотнула подбежавший к горлу комок, спешно накинула платье и шарф, схватила первый попавшийся факел и выбежала прочь из молчаливой гробницы. У нее не было ни единого сомнения, что она безошибочно найдет дорогу назад.