Мой путь без тебя был нелегким
И мне просто тебя ненавидеть
Но хочу лишь прижать к себе только,
Проглотив дым со вкусом обиды
Пусть мне ревность царапает гланды
Но я неудачник лишь в роли героя
Ты искал меня там, где только мог
Я все время стоял за спиною
я здесь. nedonebo
В пепельнице оказалась уже седьмая сигарета за чертовых полтора часа. Пару лет назад я и подумать не мог о том, что когда-нибудь начну курить так много. Смешно сейчас вспоминать, как Гермиона раньше ругалась, мол, Волан-де-Морта, дурак, смог побороть, а вот рак легких можешь и нет. Смешно, потому что сама она пристрастилась к сигаретам буквально через пару месяцев после. Сначала за компанию, будто поддерживая, потом от злости и понимания, что без никотина слушать меня уже не в силах. В хрустальную стекляшку — квадратную, с абсолютно ровными, гладкими стенками — отправилась аккуратным движением восьмая доза, убивающая организм, но лечащая психику. Мне нормально, у меня сигареты — новая ипостась часов. Один окурок — тринадцать минут твоего задержания на работе, второй — двадцать шесть, восьмой – сто четыре. В Хогвартсе математики не было, но этому еще у магглов учили. Простые вычисления, Гермиона бы и в подгузниках справилась. Не появишься к пятнадцатому — могу вставать и уходить из гостиной в спальню с чистой совестью. Как в школе Авроров: «Караульный Поттер пост принял!.. Караульный Поттер пост сдал!». Знаю, не появишься к пятнадцатому — не появишься вообще. Хотя справедливей уточнить, что ты уже и к четырнадцатому никогда не появлялся, это я просто числа круглые люблю. Вообще-то, я невероятно от всего устал. Знал бы, что на самом деле представляет из себя Аврорат семь лет назад, сбежал бы, Мерлином клянусь, под бочок к Хагриду: в царство тепла, уюта и флоббер-червей. Жаль, что двадцать шесть в паспорте запрещало сослагательные наклонения: не солидно как-то. Для без пяти минут Главного Аврора, откровенно говоря, даже позорно. Брендон Лукк вот-вот перестанет слоняться туда-сюда и сюда-туда по Министерству со своим излюбленным видом, будто действительно что-то решает или, как минимум, хоть что-то о последних событиях знает, и подпишет уже наконец-то рапорт об увольнении по причине здоровья. «А еще скудоумия, лени и висящего брюха», — со смехом добавлял ты в те времена, когда тебе еще было не все равно. Лукк работает Главным Аврором с самой войны, но минул уже почти десяток лет, на покой и правда пора. Преемственность поколений или как ты там говорил? Интересно, а цинизм и расчетливость мне передались половым путем или всегда имелись в наличии, да не высовывались, пока среды подходящий не отыскалось? Впрочем, какая разница, тебе за это спасибо при любом раскладе. Пора идти за виски на кухню, вот уже и девятый окурок тлеет. Или Кричера отправить? Нет, нотации опять читать начнет. Незачем, пожалуй, старичка беспокоить, сам справлюсь, руки-ноги есть. Помню, как морщился и ворчал, когда ты не просто в гостиной курил, а еще и по дому с сигаретой в зубах расхаживал. Тебя тогда только твоя курящая красота спасала. Сейчас я и сам не лучше. Черт, и почему пепельницу не забрал? Теперь придется возвращаться. Ну ничего, виски-то уже действует… На одиннадцатом окурке камин начинает гудеть, заставляя неосознанно подбираться, будто лев перед броском. Ты выходишь степенно, как и всегда. У меня так никогда не получалось. — Привет. — Говоришь так, будто все в порядке. Будто не знаешь, что сейчас произойдет. — Хует. — Грублю, конечно же. Поднимаюсь с дивана и вдавливаю едва зажженную Двенадцатую в пепельницу. — Где ты был? — Поттер, смени тон. — Отвечаешь с холодным спокойствием, кидая мантию в кресло. — Не испытывай мое терпение, — почти даже не похоже шипение, если только самую малость; почти даже не звучит глупо, ведь делать тебе этого незачем: все давно испытано, все давно изучено. — Где ты шлялся? Молчишь и недовольно смотришь в глаза. Вижу, ты тоже устал на работе или еще где-то, где ты там был. Непонятно — на вопрос-то так и не ответил. И не ответишь, прекрасно знаю. Я покажу, что зол, а ты — что независим и во мне не нуждаешься. Потом, может быть, мы разойдемся по разным спальням, если, конечно, это не станет той самой ссорой, после которой кровь, разбитая мебель и, возможно, Мунго. Последнее, впрочем, бывало всего три раза, но все три раза за последний месяц, что, несомненно, настораживает. — Ты хочешь скандала? — безразлично спрашиваешь. Знаешь, гаденыш, на что давить и как взорвать во мне все клокочущую злобу в одночасье. — Не перекладывай ответственность, ответь на блядский вопрос! Где. Ты. Опять. Шлялся? — Хватит на меня орать! — сам срываешься на крик, и я понимаю, что да, сегодня определенно будет скандал. — Я, блять, взрослый человек, я могу задержаться после работы! — Больше, чем на два часа? — Хоть на десять, Поттер, я ни в чем тебе не обязан. — Малфой, мать твою, мы третий год в отношениях, не смей говорить, что ни в чем мне не обязан! Игнорируешь, достаешь сигарету из пачки, подкуриваешь от палочки. Мне курить не хочется: Треллони на втором, кажется, курсе говорила, что тринадцать — число несчастливое. Рассматриваю тебя и вдруг цепляюсь взглядом за что-то красное на шее. Резко подхожу и одергиваю воротник рубашки, пока ты не успел меня оттолкнуть. Надо же, засос. Стою и тупо пялюсь, ни заорать, ни врезать не могу. Вообще ничего не могу. Больно. Больно так, будто на живую грудь режут. Нет, еще больнее. Мне, работе спасибо, есть с чем сравнивать. Ты убираешь мою руку и без эмоций смотришь прямо в глаза. Ждешь. Мои метки ты всегда маскируешь, ты привык к этому с первой же ночи, не поверю, что теперь впопыхах забыл. Или в порыве, мать ее, страсти не заметил? Медленно отхожу. В голове пусто, мир на грани одних лишь ощущений. Что сказать — не знаю. Но что-то, наверное, надо. Что делали в таких случаях герои сериалов, которые смотрела тетя Петунья? Вот черт, не помню. А вокруг, кажется, даже магия трещит. Нельзя так, нужно взять себя в руки, только отчего-то не выходит. Вдруг резко меняешься в лице, будто пугаешься молчания. Или же только сейчас понимаешь, наконец, что произошло. Ищешь взглядом мой и прикасаешься ладонью к ладони. Только нихрена это не успокаивает, не отгадал. Однако достаточно для того, чтобы вернуться в реальность, глубоко вздохнуть и почувствовать, наконец, хоть что-то помимо боли. Гнев. Ярость. Обиду. Разочарование. Отталкиваю тебя, разворачиваюсь к лестнице и на ходу бросаю: — Где дверь, ты знаешь. Завтра работаю до семи, чтобы вернулся и твоих вещей и тебя тут не было, в противном случае будешь собирать их на улице. В голосе столько металла и холода, что сам невольно пугаюсь. Но тому, что внутри, я пугаюсь еще больше. Беги, Драко, беги от меня прямо сейчас. Я и сам не знаю, на что могу быть способен. — Гарри… — затравленно прилетает в спину, когда уже почти скрылся на лестнице. Не знаю, зачем оборачиваюсь и смотрю на тебя. — Чего ты добиваешься, Драко? Чтобы я выл от боли? Тогда слушай внимательно, если решишь сегодня остаться. Поднимаюсь в спальню и дрожащими руками ищу в прикроватной тумбочке успокоительное. Без него, чую всем нутром, просто Мунго эта ночь не закончится. Делаю три глотка, хотя, конечно, знаю, что норма раз в пять меньше, и ложусь в кровать, моментально ощущая скованность движений и чертово спокойствие, что едва ли не безразличие. Конечно, не лечит, конечно, лишь притупит эту боль, что даже физически ощущается. До завтрашнего обеда, может, вечера. Уплывающим сознанием улавливаю сначала шаги в коридоре, затем скрип двери. Вот именно на такие случаи у меня и припрятана баночка-другая по тумбочкам. Иначе, вероятно, давно бы сидел в Азкабане за убийство. Не оборачиваюсь, пока укладываешься рядом. Когда мы в последний раз засыпали в одной кровати? Месяц назад? Когда занимались сексом в приступе нежности, а не ярости? Полгода, может, больше? — Просто зачем? — не узнаю собственного голоса. Еще бы, после такой-то дозы. — Мне плохо с тобой… — слышу отчаянное за спиной. — Но без тебя еще хуже.***
Утром ты уходишь всегда раньше, ведь некоторые зелья нельзя приготовить один раз и на месяц вперед. Нанять кого-то, кто делал бы это за тебя, тоже нельзя, потому что: «Гарри, вокруг одни идиоты, я не доверю им в руки свою репутацию». Поэтому нет ничего удивительного в одиноком пробуждении и завтраке. В одиноком ужине тоже нет ничего удивительного, да и в том, что вещи ты так и не собрал. Действительно удивительным бы оказалось, если бы ты меня все-таки послушал. Конечно, я не буду выкидывать вещи на улицу — то был очевидный блеф. Я часто угрожал и ставил ультиматумы в стиле: «…либо ты делаешь это, либо катишься к чертям собачьим!», но никогда не оставлял тебя без выбора. А теперь, когда оставил, ты все равно наплевал и все решил сам. Это одна из сотни главных наших проблем: что бы я не кричал, какие бы условия не ставил, ты все равно сделаешь так, как посчитаешь нужным. Кивнешь, согласишься и сделаешь по-своему. Ты совсем не умеешь меня слушать и слышать. Вечером я даже не успел настроиться на режим табачного ожидания, ты впервые за много недель вернулся вовремя, поэтому, только встретившись с тобой взглядами, я встал и пошел на кухню. Ты пошатаешься по дому пару минут и тоже подойдешь. Когда-то, кажется, миллион лет назад, все было так же и ровно наоборот: я приходил домой раньше, падал в объятия дивана, вместо сигарет и виски пил чай и принимался ждать тебя около часа, не больше. Раньше ты всегда спешил домой. Раньше тебе не требовался отдых от моего общества. Мы целовались у камина и шли на кухню. Я заваривал еще чай, и мы болтали много и громко. Ты рассказывал о своих клиентах и Амалии, которая к тебе клеилась с первого рабочего дня. Нет, на самом деле, это было забавно, я не ревновал даже, знал — не после того, через что мы оба прошли; ты никогда меня не променяешь. Потом я подходил к сидящему тебе, разводил твои колени, вставая между, зарывался руками в длинные волосы и начиналось… Казалось, что эти вечера никогда не закончатся. Казалось, что невозможно быть еще счастливее. Много чего еще, вообще-то, только казалось. Сейчас ты снова сидишь на том месте. Только в моей руке вместо чашки чая — рокс с виски, в твоих глазах вместо любви — тоска. Вчерашнее зелье больше не успокаивает, а лишь затормаживает. — Почему не собрал вещи? — звучит почти безразлично. И правда, мне почти безразлично, что ты там ответишь. — А почему ты их не выкинул? — отвечаешь вопросом на вопрос. — Решил, что сам одумаешься и мне не придется этого делать. — Ну что ж, ты был прав, за сегодня одумался… — крутишь головой, в глаза не смотришь. Знаю, что сейчас скажешь. — Давай расстанемся, Гарри? Только по-настоящему, наверняка, а не как обычно. Хмыкаю. Спасибо, Мерлин дери, за уточнение. Вспоминаю, как это было в первый раз: я тогда жутко испугался. Подумал, что все, вот это точно конец. Драки, скандалы и упреки мы друг от друга терпели, но после предложения разойтись — назад пути уже нет. Я испугался, но отпустил. Первую неделю пил, вторую — трахал кого попало, третью — волком выл и на стены лез. На четвертой помогал тебе с переездом обратно. Следующее расставание я пережил спокойнее. После третьего меня возвращал уже ты. Дальше по накатанной. — Что, без меня все-таки лучше, чем со мной? — возвращаюсь в разговор едко. Достаю сигареты. — Мы ведь мучаем друг друга, — устало говоришь ты, а я не нахожусь с ответом. — Может, просто тот парнишка был лучше? — ненавижу тебя за это. Я ведь никогда в тебе не сомневался даже, несмотря ни на что. — Это Амалия. Между нами ничего не было, кроме поцелуя, да и тот случайно вышел. — Произносишь спокойно, не оправдываясь. Значит, не врешь. Да и плевать, на самом деле, это уже все равно ничего не изменит. — Кричер! — щелкаю пальцами и смотрю на домовика. — Кричер слушает хозяина. — Помоги ему собрать вещи. Тушу сигарету, беру почти полную бутылку виски и иду в гостиную. Там, не надевая мантии, кидаю в камин порошок и называю адрес Гермионы.***
— Мне кажется, что в этот раз все по-настоящему. Он ушел. Гермиона вернулась домой за полночь, я же все время до этого опустошал ее бар: моя бутылка разбилась во время перемещения через камин. Она устало смотрела в ответ и молча кричала: «Да, идиот, я сейчас недовольна тем, что ты тут, как и в последний год таких посиделок. Найми себе уже психолога, Мерлина ради». Молча, потому что вслух не работает, она пыталась. А еще говорила, что ты ублюдок, что эксцентричность, эгоизм и сволочизм во мне — твоих рук дело, что любовь есть чувство созидающее, а не наоборот. И много, много еще чего говорила. — Ты же не надеешься, что он изменил тебе впервые, Гарри? — Не говори так, пожалуйста. — Но ведь это глупо — отрицать. Он мог не приходить неделями. Думаешь, и правда в лабораториях безвылазно сидел? На вопрос не ответил, потому что, вообще-то, да, именно так я бы и хотел думать. — Гарри, ты идиот. И прости меня, я знаю, что тебе нужна сейчас поддержка, но у меня она закончилась. Я рада, что вы расстались. Тебе без него будет лучше. — Но разве я без него — я? — Только без него ты — это ты. Тот Гарри Поттер, которого я знала, который однажды прошел через огонь, воду и медные трубы, сделал это сам. Без него. И сейчас сделаешь то же самое… Оставайся у меня тут на ночь, а я спать, мне на работу через пять часов. И она ушла, оставив меня снова наедине с собой. Пойти дальше без тебя… Каково это, действительно остаться совсем одному? Ты ублюдок, в этом она права, но она не знает того, что знаю я. Того, каким мы оба смогли тебя сделать. Сильным, уверенным, искренним. Как ты мог поддержать и указать верный путь, когда даже я с него сбивался. Ты понимал меня всегда, с полувзгляда-полуслова-полувздоха. Знал обо мне все, даже то, чего не знал о себе я. Ты по-настоящему меня любил, и я не представляю, как все это можно было так просто забыть. Я просто не могу поверить в то, что это нельзя изменить. Что я сделал и чего не сделал? В чем ошибся, как упустил это «до» и допустил «после»? Ведь наше «мы» не катилось к чертям — медленно шло на спад, а значит, можно было все исправить. Но только что «все» и главное — когда?***
Что ж, я могу себя поздравить с тем, что прожил без тебя почти неделю. Вот еще часик, и можно будет сказать без «почти». Я отмечаю, знаешь? Каждый день отмечаю. И правда, лучше быть брошенным, чем как это было у нас. На работе спрашивают, все ли у меня в порядке. Весь последний месяц, вообще-то, спрашивают, но в эти дни с особой назойливой настойчивостью. Видимо, я все-таки не умею держать лицо, раз для всех так очевидно мое несчастье. Думать о тебе — мое главное развлечение после работы. Это для тебя принцип «с глаз долой — из сердца вон» — рабочий, а я же, как ты говоришь, всегда принимаю все близко к сердцу и, будто насекомое в формалине, плаваю в своем одиночестве. Первые несколько лет я не понимал твоей паранойи насчет огласки наших отношений. Гриммо мне напоминало скорее неприступную крепость, нежели семейное гнездышко. Я и Гермионе-то только через полгода о нас рассказал. До сих пор помню ее лицо. Воспоминание примерно сродни смерти Сириуса, новогоднего кладбища в Годриковой или второй Авады от Волан-де-Морта. Такое лицо и такие скандалы не забываются. А твою гениальную идею о двухгодовой жизни затворниками оценил, кстати, только на третий год, когда мы разошлись впервые. Знай Англия о нас, все было бы много сложней. Часто вспоминаю наше знакомство. Не то, что было в одиннадцать лет у мадам Малкин, а то, что в двадцать три в Риджентс-парке. На календаре первое апреля. Мне все резко осточертело, и я решил отправиться хоть куда-нибудь, где еще не был и где смог бы отдохнуть. Противная дождливая погода нагло лапала внутренности, пробирая до самых костей. Я разозлился на себя еще больше за то, что вылез из дома и с мерзким настроением сел на первую-попавшуюся скамью в раздумьях об аппарации. Все скамьи на аллее были пусты, но я по случайности выбрал ту единственную, что была занята каким-то комком из пальто и шарфа. Плевать мне было, кто там сидел. Плевать было, что там вообще кто-то сидел, пока этот комок не заговорил твоим голосом. До сих пор не понимаю, как, в маггловском районе огромнейшего города, из всех людей на свете повстречал именно тебя. Настолько уставшего и разочарованного, будто я на себя в зеркало глядел. Мы оказались двумя кусками одного целого, которые едва-едва получили свободные от бесконечного страха жизни, но не имели ни малейшего представления, что с ними делать. В тот день ты потерял последние ошметки, оставшиеся от семьи. Ты потерял Нарциссу. Будь это Люциус, я бы засмеялся, клянусь. Но твоя мать спасла однажды мне жизнь, и я искренне скорбел твоей утрате. Сначала было какое-то маггловсоке кафе, потом Гриммо и две бутылки огневиски, потом моя спальня и руки-руки. После стольких лет вражды, после моего, благо, неудавшегося убийства тебя, после Ада, через который мы оба прошли, один пьяный секс — и будто камень с души. В тот момент нам это было необходимо, но не настолько, чтобы повторять. Встретились снова мы через два месяца и снова по чистой случайности. Ты утрясал какие-то дела по бизнесу в Министерстве, а я шел на обед. Столкнулись в коридоре, обменялись привычными колкими любезностями, делая вид, что ничего такого между нами и не произошло в том апреле. Договорились о встрече и вечером, идиоты, напились, как твари. Второго секса не случилось: спали в одежде, потому что сил раздеться не нашлось. Зато они отыскались утром. Оправдаться пьяным состоянием уже не вышло, так и закрутилось-завертелось… Мы были двумя калеками психологически и только вместе как-то могли существовать, а потому цеплялись друг за друга, как за одежду репей. Мы через многое прошли и сильно изменились. Мы вылечили друг друга и были по-настоящему счастливы не один год. А потом все снова вернулось на круги своя. Будто не было этой тысячи часов откровенных разговоров, будто не было признаний, клятв. Просто в какой-то момент ты закрылся и стал со мной холоден, а я не понял, не помог, стал на тебя давить и, в конечном счете, тоже ушел в себя. Я привык, что мы справлялись со всеми проблемами вместе, что защищали друг друга от всего мира, а тогда именно ты стал и главной проблемой, и главной линией обороны, и я, конечно, был к этому не готов. Крепкие отношения могут построить только взрослые и разобравшиеся в себе люди. Очевидный вывод, к которому я пришел не так давно. Мы ими были, но только вместе, в то время как по отдельности — все те же дети. Будь у меня возможность вернуться в прошлое спустя столько времени наших отношений-не-отношений, я бы, конечно, многие поступки совершать не стал, многие слова оставил бы при себе. К сожалению, сейчас уже слишком поздно.***
Вообще-то, в этот раз я почти поверил в то, что у нас получилось. Что теперь, стоит только потратить несколько лет на латание дыры внутри, и я свободен. Спустя два месяца я даже смог засыпать трезвым. Пока, спустя два месяца, ты не постучал в дверь. — Привет… — стоишь замерзнувший и смущенный. — Что-то забыл? Я ничего твоего не находил. — Признаюсь себе моментально, что рад знать, что ты в норме, но точно не рад тебя видеть. Я хочу поставить точку, черт возьми, а твои бдения под моими дверьми совсем этому не способствуют. — Нет, но я… — Раз нет, тогда уходи, — знаю, что ты пришел с белым флагом, но этого в моих планах не было. Пытаюсь закрыть дверь быстро, но ты успеваешь просунуть ногу и, толкнув дверь коленом, протиснуться в прихожую. — Гарри, давай поговорим, — звучит твердо, но теребящие подол пальто пальцы выдают тебя с потрохами. — Кричать, чтоб ты проваливал из моего дома — бессмысленно? — я глубоко вздыхаю и отхожу от тебя на несколько шагов. Стоишь, аки статуя, и молча смотришь в глаза, пока я мысленно сдаюсь и мысленно же об этом жалею. — Проходи. Я зря насмехаюсь над твоей нервозностью — у самого руки дрожат. Ты для меня сродни наркотикам, которые, да, убивают, но, Мерлин дери, как же вставляют. Так, что каждая доза нарекается последней, и каждая же — точно не она. Сажусь на диван в гостиной и жду тебя, как всегда копошащегося в прихожей. Заходишь, теряешься. Секунда, две… Медленно подходишь и перекидываешь ногу через мои колени, садясь сверху. — Малфой… — конечно, я недоволен. Конечно. — А когда-то ты предлагал мне свою фамилию, помнишь? — шепчешь и прикусываешь мочку уха, пока я отчетливо наблюдаю, как все мои усилия в течение этих двух месяцев летят книззлам под хвост. Нихрена у нас не получилось: ты на моих коленях, путаешь руки в волосах, пока я, сам не понимая почему, задираю твой свитер. Должен оттолкнуть, но не отталкиваю. А внутри будто что-то ломается. В тысячный, миллионный раз. Признаюсь, я жалок, потому что где-то в глубине души все еще баюкаю надежду все вернуть. — Мы опять совершаем ошибку, — глупо говорить такие вещи тебе в губы, да? — Опять… — елозишь на коленях, чувствуя, что нужного эффекта добиться смог. — Давай просто сделаем это, а потом поговорим. Я вглядываюсь в твои глаза и могу едва ли не потрогать в них страх. Прекрасно осознаю, что я, только я буду ответственен за это завтра утром. Не отвечаю и снимаю твой свитер.