Островок подсолнухов

У нас в деревне льды сплошные. Снег по земле стелется. Солнце - бледный диск, жёлтый и холодный. Не греет совсем. Да и люди в деревне такие же: бледные и ледяные. С душами насквозь промёрзшими. А мать у меня, помню, была не такая: шутила всё, бранила легонько да хозяйство споро так вела. Колдуньей местной она была. Чуть где дитё захворает, али охотник из лесу раненый вернётся - все к ней ходили. Мать всегда помогала. То травки какой-нибудь от хвори даст, которой нет нигде на севере, то мазью целебной рану помажет, так на следующий день от неё белёсый шрам остаётся. В общем, уважали её в деревне. Только диковинной мать моя была. Не северской. На севере все они бледные, светловолосые, крупные и какие-то неживые. Морозные. А она смуглая была, зеленоглазая, с буйными чёрными кудрями, и тёплая она была, почти горячая. Родная, мать моя. Как не зайдёшь в нашу избушку, у неё всё было: и зверобой, и Иван-чай, и Мать-и-мачеха, листья крыжовника и винограда. А в вазе на столе стоял яркий радостный подсолнух. И всегда свежий был, будто только сорвали. Прихожане всегда диву давалась, а нашу избёнку не иначе как «Лавкой чудес» за глаза называли. Мне и самому интересно было: откуда у мамы столько диковинок было и где она их берёт каждый раз. На рассвете она в лес уходила, а к следующей заре возвращалась с подсолнухом. На всё мои вопросы Смуглянка только смеялась заливисто и говорила ласково: «Свой черёд всему, Вуле, свой черёд». Местные меня не любили. Ради матери моей терпели только. Не похож я был на мать: кожа белая, как у Северянина, а глаза золотистые. Только волосы мамины. Кудри буйные. Чёрные. Их я всегда ленточкой перехватывал, в пучок завязывая или в хвостик, чтобы в глаза не лезли. Да и имя у меня по местным меркам совсем уж странное было. Здесь были Бураны, Снеги, Хвои, Ели. А я был Вулем. Что это значило никому доподлинно известно не было. Только Колдунье. Но, когда я её спрашивал, она только улыбалась хитро и молчала. Было мне уже шестнадцать лет, когда мать моя в лес ушла. То утро было таким же, как и всегда: она проснулась ни свет ни заря, поцеловала меня в лоб и сказала, что идёт за подсолнухами. Я в то утро как обычно пожелал ей удачного пути и попросил быть осторожной. Смуглянка улыбнулась нежно и сказала: «Увидимся, Вуле». Домой она возвращалась затемно, поэтому до ночи волноваться мне было не о чем. А ближе к заре в дверь раздался стук. И стук был не мамин. У мамы стук был лёгкий, мелодичный, как песня какая. А этот был грубым, нетерпеливым ударом кулаком. Открыл я хлипкую дверь, в светлицу шагнул Буран со Смуглянкой на руках. Он внёс её в хлипкую избу, уложил на лавку аккуратно. И сказал, что, когда нашёл её в снегу, она всё ещё была тёплая. В то утро было особенно холодно. Будто солнышко совсем греть перестало. Колдунью хоронили со всеми, своей она была в деревне, любили её местные, за северскую считали. Мне дали с ней попрощаться. Я погладил её по всё ещё тёплой, будто бы живой руке, касаясь стебелька подсолнуха, который она по обыкновению несла домой. Закопали её в снегу, смешанном с промёрзлой землёй. В деревне тогда стало ещё холоднее. Местные подходили молча ко мне, стоящему у свежего холмика, хлопали по плечу и, как один, говорили: «Крепис, Вуль». А я всё хотел им сказать, чтобы называли Вуле. Как звала мать. Через несколько дней жизнь вернулась в привычное русло: местные на охоту ходили, а в «Лавке чудес» толпились нуждающиеся. Только Колдуном был я. Приходили больные или раненые, и я, по подобию матери, занимался знахарством. Месяц-два всё шло своим чередом. Потом чудеса стали таять, исчезать. Тогда-то я и задумался: как же Смуглянка добывала травы? Как находила корешки и пыльцу? Подумал и решил. Будь что будет. Пока хватает. А дальше свой черёд всему. Роясь однажды в закромах в поисках можжевельника, нашёл я лист жёлтой бумаги. На нём мамин почерк убористый. «Мой Вуле». Я развернул письмо. «Вуле. Мне пора уходить. Ты, Вуле, возможно и не заметишь, как я уйду. Я хочу, чтоб так и было. Лавка наша будет на тебе, пока и ты уйти не захочешь. Времени мне было отмерено многим меньше, Вуле, многим меньше. Но Он подарил мне тебя. И небо смилостивилось, отложив расплату за мои прегрешения. Вуле, я не безгрешна, и за свои две тысячи лет сотворила много плохого. Страшна была тогда война. А я в ней была ещё страшнее. Смерть было мне именем, а какое оно настоящее я сейчас и не упомню. Оставлю я тебе прощальный подарок. Иди в лес рано утречком. Иди туда, куда чутьё ведёт тебя. Там и найдёшь дар мой. Помни, Вуле, ты сын мой, ты сильный и храбрый. Я молила небо, чтобы Судьба не играла с тобой, забирая мои грехи, и оно снова меня пожалело. Дало оно тебе Предназначение. Но что оно - ты сам найти должен. Живи, мой Вуле, живи и будь счастлив. Твоя Смуглянка.» Слова Колдуньи были непонятны и страшны, но она была мне матерью, которую я любил. А потому я отпустил свою Смуглянку, прося небо не мучать её, а дать покой. А на следующее утро встал ни свет, ни заря и в лес пошёл. В лесу была пурга, снег вихрями ложился на волосы и плечи, змейкой игрался в ногах. На деревьях сосульки хрустально звенели от лёгкого ветерка. Тихо в лесу было, спокойно. Далеко-далеко на западе были слышны охотничьи гики, будто местные зверя заманивали. Солнце становилось всё выше, а я не всё не находил маминого подарка. Когда солнце уж было в зените, деревья поредели, выводя меня на полянку. И на этой поляне всё обычно и просто, не будь это поляна с подсолнухами. Круглая полянка, окружённая зимним северным лесом. Жёлтые яркие бутоны покачивались от лёгкого морозного ветерка. Снежинки плавно пикировали на лепестки, оседая бисеринками холодной воды. Из рук выскользнула моя лёгкая поклажа, и я, на ходу стягивая меховую куртку с плеч, понёсся в самую гущу солнечных цветов, падая на мягкую подстилку упругих стебельков. Раскрывшихся радостные бутоны щекотали моё лицо. Забылся я в своём счастье, так забылся, что совершенно не услышал мягкой поступи сильных лап. - Здравствуй, Вуле. Надо мной суровой тенью нависал широкоплечий мужчина. Выглядел незнакомец как истинный северский: крепкий, массивный, светловолосый и бледнолицый. Однако глаза его были золотистые. Яркие глаза, как подсолнухи яркие. - Откуда вы меня знаете? - спросил я, вставая резво и пыльцу стряхивая с холщовых штанов. - Колдунья всё мне про тебя рассказала. Я Нуль. Властитель этой поляны. Снег комьями ложился на его голые плечи, тая на глазах. Обнажённая грудь блестела в лучах блёклого солнца. Длинные волосы Нуля развевались от зимнего ветра, и стоял он как глыба каменная. Ни шороха, ни движения. За прихожим тянулся длинный волчий след. - А где волк твой, Нуль? Мужчина по-мальчишески усмехнулся, согнулся пополам и расхохотался. Нежные подсолнухи качали своими головами в такт раскатистому смеху. - Колдунья не рассказывала тебе легенды о людях в волчьих шкурах, Вуле? Мать часто рассказывала сказки о волках-оборотнях. По преданиям они пришли много веков назад в людской мир с Крайнего севера, оттуда, где начинается земля. И вместе с ними пришла магия. Волки-люди принесли в мир много красоты и света, с Хранителями природы расцвела земля, зажурчали ручьи, защебетали птицы. Но вместе с светом в мир широкой поступью пришла тьма. Мор прошёлся по людям, забирая жизни как рыболовная сеть собирает рыбу. Война поглотила половину земли, затягивая петлю тщеславия и жажды власти на горле пострадавшего от жницы мира. Люди волков не любили, чужеземцами считали. Оборотней охотники загнали в дальние деревни, непроходимые земли, смертоносные пустыни. Их мир не принимал наш, а наш мир не смог приспособиться к их миру. Поэтому встретить оборотня близ людских мест – большая редкость. Но был закон, охраняющий оба мира от войны жестокой: волк не убивает человека, а человек волка. Таково правило. И нерушимо оно. Нуль разбежался и прыгнул в подсолнуховый куст, зарываясь в лепестки волчьим носом, вдыхая аромат созревших семечек. Я лёг рядом с ним, наслаждаясь теплом, которое давало яркое солнышко, и мягкостью волчьего меха, щекотавшего моё лицо. От него пахло морозом и чем-то сладким. Молоком пахло, какого с роду на севере не было. Он бегал за мной в волчьем обличье, наземь валил щекотно в уши фыркал, а как смеркаться стало, обратился статным мужчиной да к краю полянки пошёл. - Здесь найдёшь ты травы нужные, под вечер они будут ждать тебя на этом краю. А чтобы не забыть, как тебе обратно сюда прийти, возьми один подсолнух, как захочешь сюда вернуться, сорви с него лепесток, он тебя приведёт. Оборотень шагнул к деревьям. - Ты придёшь, Нуль? Мужчина повернулся ко мне и улыбнулся мягко. - Ты только позови, Вуле. Только позови. Искренне ваш, Георгий Раевский