Не слышит ничего, кроме их дыхания, не чувствует ничего, кроме рук, что обнимают его, и почти забывает в-с-ё, всё то, чем был. Никогда не верил в то, что он — что-то хорошее. Но о-н-и верят в него и говорят, будто он — это самое хорошее и есть.
Они оба спят рядом с ним, и он не шевелится, чтобы не тревожить их покой; он спит и ест, словно обычный человек, но почему-то именно в этот момент не может быть подобным существу человеческому, хотя его чувства сейчас похожи на чувства такого существа исключительно. Теплое дыхание щекочет его шею и ключицы — с обеих сторон от того беспорядка, который они произвели из матраса, тканей одежды, шерсти и перьев. Будто еще одно сражение при форте Пиллоу⁽¹⁾. Если не задумываться особо, то можно почти забыть, какие конечности принадлежат ему, а какие — двум другим (не)людям. Они жмутся друг к другу, точно маленькие зверьки, ищущие тепла; он смеется над тем, как они выглядят, зная, что сам выглядит точно так же. Юкине спит на левом боку, почти вплотную прижав колени к подбородку, касаясь пальцами одной руки рта, а другой, как ребенок, вцепившись в рукав Хиери. Она тихо и размеренно дышит, приоткрыв губы и крепко обнимая его; но другая ее рука протянута к лежащему рядом богу, открытая для прикосновений, — только осмелься. И он осмеливается. Накрывает теплые розовые пальцы одной рукой, а другой зарывается в золотые локоны, закрывая глаза. Иногда он лежит вот так, с закрытыми глазами. Но в такие ночи, как эта — редко, в такие ночи, когда небо темным чернильным потоком поглощает все вокруг, а луна сияет так ярко, что кажется, будто это беззвучный крик о помощи. В такие ночи он пытается найти внутри себя объяснения на все свои вопросы, избегая самодовольной лжи. Задает себе вопросы один за другим (начиная с их двоих, причины его эгоизма), и медленно, по одному вычеркивает их из сознания (так и не найдя ответы), как он делает только в разговорах с самим собой. Он мог бы позволить себе задаться вопросом, будет ли им когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь лучше. Только вот он не делает этого — ни разу — потому что знает ответ. Потому что им не будет лучше никогда, нигде, никак. Потому что они странствующие бродяги, без конца (и без начала) прыгающие по шатким картонным коробкам с ободранными краями и именами, нацарапанными черным маркером; потому что они те, кто плывет по течению, прыгая, точно через скакалку, между границами понятного и странного, логики и абсурда. Он тоже. Грань каждого из этих полюсов совсем рядом, только руку протяни. Но он все еще не знает точно, какая сторона — его. Без них потеряться в этих сторонах до ужаса легко, потеряться в полузаброшенных пабах и собственноручно нарисованных граффити, потеряться в монотонных голосах, закрыть глаза, глубоко вздохнуть и самому стать одному из них, не оставив внутри себя ничего, кроме пустоты, и с механической улыбкой повторяя, что он сделает все ради своего прославления — все, что угодно, хоть за доллар, хоть за десять центов. Но он не такой — не пустой, не сломленный, не разбитый на осколки, — потому что они собирают его по кусочкам, и это похоже на танец. До боли естественное переплетение тел, осторожные движения, широко раскрытые глаз и теплые руки; быстрые глухие удары мертвых/не бывших живыми сердец и стук третьего, танцующего на разделяющей жизнь и смерть границе — идеально, синхронно. Здесь они просто части единого целого — не больше и не меньше. Ведь из математики всем известно, что многие вещи просто не могут лишиться какого-то элемента — угла, точки или ребра. Математика элементарна. Их должно быть трое.~
Бродячие кошки бесшумно прокрадываются в уголки чужих взглядов, бродячие, но не потерявшиеся — несомненно. И они тоже таковы, пусть они и не кошки. Пусть они пришли друг к другу из разных веков, из разных мест, из разных точек координат, далеких или близких, по разным обстоятельствам и причинам, и корреляция их ситуаций была бесконечно разной — это все не имеет значения. Ведь если не считать внешности — похожи просто до безумия. Они двое похожи были несомненно. Но и она такая же.~
Иногда он спрашивает себя, должна ли Хиёри быть с ними. Должна ли она делать все это? Такие вещи предназначены для давно умерших душ, такие вещи не должны случаться со скучающими девочками, какой она и должна быть. Это балансирование на грани и хождение на цыпочках туда-сюда через границы миров не должно было заменить сплетни, прогулки, экзамены, влюбленности и прочие составляющие жизни обычного подростка. Только вот она и не была обычной с самого начала. Она могла бы жить простой жизнью. Могла бы оставаться маленькой мисси⁽²⁾, прекрасной домашней кошкой, здоровой, чудесно ухоженной и безумно скучающей. Могла бы сделать каждый свой день идеальной копией предыдущего, причудливо переплетая один день с другим, и, даже понимая это, ничего не предпринимать. Потому что леди не подобает вести себя подобным образом. Она легко согласилась бы с тем, что так должно быть, что это правильно — хотя бы потому, что быть покорной и никогда не задавать вопросов правильно тоже. Она послушно следовала бы такому пути: проспала бы весь день, гонялась бы за мышами, но только глазами — медленно, не совершая лишних движений, никогда не выходя за рамки дозволенного. Но теперь ее линия жизни разделена на две части, и часть волокон тянется на противоположный берег — назло всему. Теперь ее одежда пачкается всякий раз, когда ее душа внезапно выскальзывает из зоны досягаемости тела, ставя под сомнение возможность его существования, безжалостно роняя его на асфальт или на грунт. Теперь ее щеки краснеют, а ноги болят не от прогулок с друзьями, а от полетов. Теперь она может летать, может ходить на цыпочках по телефонным проводам, может трогать облака и играть в прятки с богом.~
Они обязательно что-нибудь придумают, не нарушая правила, абсолютно точно придумают, уверял Ято всякий раз; они несомненно изобретут что-то, что не нарушит принципы сосуществования их миров, но будет ловко обходить их. Они верят. Буквы, разбросанные по дереву, линолеуму и кирпичу, пахнут спиртом и краской, а после высыхания — вообще ничем. — Быстро, дешево, надежно, — ворчит Юкине. — Ты что, такси? — Конечно! Самый лучший сервис в округе. Не подвезти ли вас домой? Или, может быть, вас, моя прекрасная леди? Он даже не успевает закончить свои слова, как Юкине шлепает его по руке, а Хиёри фыркает и убирает свою руку куда подальше. — Ни за что. Ты меня уронишь. — Что? Да как ты сме... — Хиёри! Хиёри? — она слышит два знакомых и таких родных голоса, раздающихся все ближе и ближе, но ничего не делает, чтобы предотвратить очередную бессмысленную перепалку. Кажется, это уже стало привычным.~
— Слушай, как думаешь, сколько раз тебе это еще сойдет с рук, прежде чем они нас вспомнят? Или... вспомнят ли они вообще? — задается вопросом Юкине. — В любом случае, клянусь, мы точно когда-нибудь нанесем бедным девчонкам серьезную травму. — Но это же так смешно! Их лица всякий раз... — Ято чуть отходит в сторону, идя по дороге и не глядя вперед. Он кладет руки в карманы и улыбается. — Если только для тебя, — говорит Хиёри, притворно хмурясь, но в конце концов не выдерживает и все равно смеется. О, Ами, Яма, неужели вы не помните? Я же познакомила вас со своими парнями не так давно. Мы же лучшие подруги, я не могу поверить, что вы забыли! Это почему-то постепенно стало их постоянной шуткой. Идеальное первое впечатление важно, бесспорно. Если, конечно, это реальное впечатление. А если оно не таково, разве хоть какое-то впечатление имеет значение, если оно все равно будет безвозвратно забыто? В конце концов Юкине задается вопросом, разве не имеет значения только тот факт, что она помнит? Если она знает их, если она помнит их, даже если весь мир предпочел отодвинуть такое воспоминание на задворки сознания, все остальное не имеет значения. Ведь если дерево упало, но был только один человек, которые видел это, оно же все равно упало, пусть для большинства лишь гипотетически — но несомненно. Юкине пинает пустую банку из-под аэрозольной краски и смотрит, как она кувыркается по асфальту, пока в конечном итоге не оказывается остановленной стеной. Пусть философия идет к черту.~
Это была одна из самых странных вещей — несмотря на то, что ее окружало много гораздо более непонятного и загадочного, — как те самые могущественные боги, живущие тысячелетия, бессмертные и всесильные, про которых столько пишут в книгах, ведут себя так, будто они и вовсе не боги. Они смеются, плачут и ссорятся так же, как и обычные люди. Даже не как люди — инфантильно и беспечно, как дети. Но тогда, может быть, это и понятно. В конце концов, все дети бессмертны. Хиёри думает, что вещи оказываются совершенно не тем, чем видятся на первый взгляд, когда они становятся частью жизни, когда они не заканчиваются — и когда не заканчиваешься ты, когда все остальное, помимо этих вещей, проходит мимо, как путаный и яркий сон. Это как завороженно смотреть на красочный вязаный узор; обмотать нитку вокруг пальца и потянуть ее на себя — и она потянется бесконечно, и покажется, что она существовала неизменно, и все остальное, кроме нее, ощутится иллюзией собственного существования. Наверное, они тоже чувствуют что-то подобное в отношении нее. Ведь мимолетность и увлекательность жизни перестают казаться таковыми, когда в запасе — вечность.~
По правде говоря, она не из тех, кто слишком много думает. Она просто делает то, что считает правильным, не растрачивая время на бессмысленные размышления, застряв в петле бесконечных «а если...». Наверное, именно поэтому она не задумалась и тогда, когда жизнь подвела ее к событию, изменившему все — когда она впервые встретила Ято. Тогда ей не приходило в голову задуматься о том, что что-то может находиться извне, за обыденной стороной вещей. Что что-то может быть тонкими нитями, коими прошиты швы обыденности, что-то может быть тем, что всегда чувствовалось и осознавалось, но замечалось — никогда. Тогда она просто не могла осознать подобное — это было сродни попытке вспомнить когда-то виденную картину. В конечном итоге ты видишь в своем воображении не саму картину, но лишь остаточное изображение, которое успело захватить твое сознание, некий запоздалый отголосок. Так что она не размышляла над всем этим, а только заметила, что какой-то парень идет по дороге столь беспечно. И просто прыгнула на эту дорогу.~
Ято упоминал, что многое с ним происходит впервые, когда речь шла о них двоих. Случайно, естественно — он допускал подобные оплошности в те ночи, что тянулись сладко и медленно, а он был не слишком осторожен и слишком пьян, чтобы следить за тем, что говорит. Он счастлив, конечно, но произносил подобные слова так невнятно и тихо, что казалось, будто он напуган. Вообще-то он и впрямь был напуган. Но только, быть может, чуть-чуть. Все обыденные занятия давно уже стали для него не тем, чем были раньше — все эти погони, драки и разговоры, уничтожение зла — он может делать подобное в любое время дня и ночи, он знает наизусть абсолютно все. Знает все движения, которые нужно совершить, чтобы уничтожить аякаши, знает, какие звуки они издают, разрезаемые священным оружием, как они разрываются пополам, знает крики, которые издают эти монстры, которых разрезает на части, но это... Это что-то совершенно новое. Это ни разу не то, что он когда-то испытывал прежде, и он понятия не имеет, как поступить и что делать с этими руками, обнимающими его, ладонями в его волосах и губами на своих собственных — ведь ничего похожего не было раньше. И это тепло, которое непонятно от чего волнами разливается по его груди — он не напуган им, нет, но он так близко.~
Это почти похоже на игру, когда происходит в первый раз. Нежно-грубая, но все же детская игра (может быть, он не уверен). Он чувствует это в каждом атоме кислорода, которым дышит, в коже, которая касается его, губах на своей шее, и в ночи, которая никогда не наступит, потому что реальность ощущается так, будто поставлена на паузу, задвинута в угол сознания вместе со всеми вещами, когда-то оставленными там. И реальность так тиха, и нет в ней ничего похожего ни на пронзительный звенящий смех, ни на истеричный визг в глубине его подсознания, которые оседали там годами, равно как металл в руках — прорастал через кожу, через кости. Он не слышит ничего, кроме их дыхания, не чувствует ничего, кроме рук, что обнимают его, и почти забывает в-с-ё, всё то, чем был. Никогда не верил в то, что он — что-то хорошее. Но о-н-и верят в него и говорят, будто он — это самое хорошее и есть.~
Юкине хочет что-то сказать, но не знает, когда, что именно, и вообще — стоит ли. Он был ребенком, сломленным и злым, и он полагает, что все еще им остается — по крайней мере чуть-чуть, или же по большей части (вероятно). Но вот он здесь, и вот они здесь, и они без малейшего колебания напоминают ему, что останутся с ним, что не бросят его, что никуда не уйдут, и что глупо ему даже думать о такой ерунде. Он так хотел поблагодарить их, но... Но Хиёри проводит губами по его шее, а прикосновения Ято ласкают его — легче и невесомее перышек, как и всегда, и каждую секунду, проведенную в его объятиях, он думает, что благодарность — это лишнее (может быть); может быть, не стоит благодарить кого-то за любовь, если сам готов защищать кого-то ценой своей жизни — без сомнений, без малейших раздумий. Может быть, вообще не стоит ничего говорить, а только лишь держаться как можно ближе и держать ближе их. В любом случае, он уже ни в чем не уверен. Он не из тех, кто говорит до тех пор, пока в точности не поймет, что именно хочет сказать. Потому что, если сделать это, все выйдет неправильно и запутанно. — Ты невероятен, — он успокаивается и расслабляется в основном в те моменты, когда смеется над ними, потому что это заставляет забыть о своей собственной неуверенности и неловкости. — Невероятно удивителен, ты имеешь в виду? — скажет Ято в ответ, и Хиёри рассмеется, и у него в груди как будто кто-то надует воздушный шар, который заставит его думать, что если он не будет держаться за что-то, то улетит вместе с ним в любую секунду — вверх и вверх, на совершенно другую сторону, и тогда всему конец, и тогда он потеряется безвозвратно и полностью. — Да, и это тоже.~
Ято кладет руку на голову Юкине и ерошит ему волосы; он постоянно делает это, даже теперь, спустя многие месяцы, и Юкине почему-то не возражает. На самом деле это так странно, но в то же время так легко — понимать, что и сейчас, и спустя годы у него будет один и тот же рост, одно и то же, вечно молодое, лицо — навсегда-бесконечно застывшее в фиксированной точке времени. — Я этого не делал! — Ты это делал. Еще скажи, что я неправильно все понял, — говорит Ято Юкине, ухмыляясь. — Я не слышал, чтобы кто-то кричал так громко с того раза, как отряд Бишамон оставался у нас на ночь. Хотя, возможно, ты вел себя еще громче в тот раз, когда я... — Очень смешно. Иди прыгни в мусорный контейнер, — отвечает Юкине бесцветным тоном. — Ну, знаешь ли, это естественная среда обитания для таких как я, так что... — Так, никакого черного юмора! — предупреждает Хиёри. Она очень строга в этом плане, и он знает, что должен послушаться; если этого не сделать, рискуешь получить незамедлительное наказание-терапию — минимум полчаса теплых, пахнущих шоколадом объятий и длинную тираду о том, что он просто потрясающий и абсолютно невероятный. Эта девушка просто ужасна, шутит иногда Ято. Но на самом деле они оба испытывают самое прекрасное и одновременно самое странное чувство, когда она заботится о них вот так, и это чувство заставляет кружиться голову и подгибаться ноги, смущаясь — пусть и не так сильно, как было поначалу, Юкине же ко всему прочему заставляя чувствовать себя превращенным во фруктовое желе, которое он смог попробовать только после смерти. — Но это все, что у меня есть! Или такие шутки, или шутки про дерьмо, выбирайте. — Какого черта? — полуутвердительно произносит Юкине. — Извини, ты сам на это подписался, теперь выхода нет. Юкине знает, что не должен говорить подобного, и мысли в его голове тоже это знают, только проблема в том, что подобное знание зачастую не заботит те самые мысли, и они произносятся вслух, неуверенно, завязываясь в морские узлы, борясь против самих себя — быть ли сказанными. Ладно. — Знаешь, я думаю, послать тебя за такие шутки было бы вполне справедливо. Но я никогда этого не сделаю, если ты сам не захочешь, конечно. После таких слов цвет его лица становится похожим на цвет шарфа Хиёри до состояния смешения, до такого состояния, что приложи этот самый шарф к его лицу — и не найдешь различий. Тем не менее, он не берет свои слова обратно и ничего не говорит больше, продолжая идти молча. Юкине хмурится и подходит к Ято не думая, балансируя, пытаясь на цыпочках достать до его губ своими. На вкус они ни разу не похожи на миллионы экзотических вещей, какими этот вкус описывают в романах — они вообще ни на что не похожи. Просто потрескавшиеся губы, сухие и теплые — они просто есть, застигнутые врасплох. Чувствуя, что в груди становится слишком легко и тепло, почти горячо — слишком горячо, чтобы продолжать, — Юкине отходит и продолжает идти рядом. Он не смотрит Ято в глаза, усиленно рассматривая маленькие камешки и использованные билеты, валяющиеся на земле. — Я тоже. Тупица.~
— Хм. — Что? — Ничего, просто я знаю эту марку. — Конечно, знаешь. Ты все дешевые знаешь. Ято снова хмыкает, рассматривая еще несколько цен на маленьких бумажных этикетках, приклеенных к полкам, решая, что взять. В конце концов он останавливается на бутылке с самым дешевым ценником, кладя ту в продуктовую корзину и направляясь к кассиру. — Ожидаемый выбор, — Юкине закатывает глаза. В голову ему приходит удивительная в своей внезапности мысль о том, что формально он никогда не станет достаточно взрослым, чтобы пить, но кого это волнует? Они идут посередине улицы, держа друг друга за руки, как какой-то шестиногий жук-мутант. Это неудобно и уж слишком сентиментально, так что они не перестают смеяться с самих себя, пока не входят в самый дорогой ресторан, который знают — входят так, будто он принадлежит им и только. Не делать этого нет причин, ведь никто все равно не заметит. Высокие потолки, панорамные окна, сверкающие люстры и блестящие поверхности — все выглядит совершенно новым. Юкине разглядывает мужчин и женщин в шикарной одежде, сидящих за столиками и чувствует что-то совершенно непонятное — и взволнованность, и странное удовольствие, и свою абсолютную неуместность здесь. Но все же здесь их никто не увидит. — Ты уверен? — спрашивает Хиёри, наблюдая, как Ято отодвигает стул за одним из лучших мест у окна, словно предлагая ей сесть, а потом садится за него сам прежде, чем она успевает это сделать. Юкине вздыхает и отодвигает ей стул сам, справедливо полагая, что хоть кто-то в их компании должен быть джентльменом. — Спасибо, Юкине, ты самый лучший! К слову, как вы думаете, смогу ли я вообще напиться в этой форме? Ято почти минуту рассматривает ее хвост, кажется, глубоко задумавшись, прежде чем очнуться и пожать плечами. — Честно говоря, понятия не имею. Если он и видит, что Юкине в ответ на его слова скорчил рожу, то никак это не комментирует, а с улыбкой поворачивается к Хиёри. — О! Может быть, поднимешь тост? — Тост? Ни за что. — Ну давай! Я никогда не был в ресторане. И Юкине тоже, верно? Хиёри вздыхает и соглашается. Вокруг них вежливо, вполголоса переговариваются люди. Никто их не замечает — ни Юкине, сидящего на столе, ни Ято, севшего на стуле верхом, ни Хиёри, чей смех намного превышает громкость разговоров людей вокруг. Она поднимает бутылку, потому что они не позаботились наличии у себя стаканов, и стучит по ней. Кольцо на пальце ударяется по стеклу и они завороженно слушают звук, разливающийся по помещению — чистый и громкий звук, звук, который слышат только они трое. — В общем, я не очень хорошо умею произносить речи... Да это именно то, что получается у тебя лучше всего, так что оставь предисловия и начни уже говорить, думает Юкине. — ...но я попробую. Для вас. Хиёри о чем-то задумалась, покраснев и нервно комкая спереди рубашку. В другой руке она держит бутылку, и та перестает дрожать, когда она продолжает, собравшись с мыслями. — Прошло уже три года с тех пор, как я встретила вас двоих, и... ну, мне легко запоминать даты. Было двадцать девятое ноября, шел снег, но сейчас это совсем не важно. В любом случае, мне кажется, будто с тех пор прошла целая вечность. Прошло уже два года и восемь месяцев с тех пор, как я сказала вам, что всегда буду хотеть быть с вами, и это никогда не изменится. Это никогда не изменится, какими бы вы придурками порой не были, или насколько безумным бы ни стал этот сумасшедший мир, это не изменится, что бы ни произошло и как сильно бы мы сами не изменились на своем пути. — И, наверное, спасибо вам за то, что вы есть и вы со мной. Спасибо за то, что вы живы. Я так рада, что встретила вас, и никогда, никогда не захочу вас отпускать. Наверное, они пялятся на нее, но она не смотрит на них, а смотрит на меню на столе, лежащее прямо перед ней, делает глубокий вдох и пытается улыбнуться. — Так вот! Давайте продолжим и возьмем от этих шикарных мест у окна все! Ей не нужно поднимать голову, чтобы понять, что кто-то плачет. Хиёри думает, что это может быть она.