Крещение огнем

Сознание возвращалось медленно, мелькая где-то вдалеке, как какой-то далекий берег. Недостижимый горизонт, который уползал все дальше и дальше, чем больше он стремился к нему. Гэтевей пробирался сквозь летаргию, борясь со смутным желанием снова погрузиться в сон. Не было никакого облегчения, когда он, наконец, достиг берега, ухватившись за край сознания. Даже тогда оно было нечетким, системы загружались как в тумане — одна за другой сонной чередой. В шлеме стучало. Он чувствовал себя так, словно его сбил поезд и протащил по рельсам — больше металлолом, чем мех. Его пальцы жгло там, где энергон пульсировал в них, как будто его обращение в системах было прервано и только что вернулось. Стазисные наручники? Остаточное онемение в конечностях не позволяло сказать наверняка, но опыт подсказывал ему, что да, вероятно. Весь его корпус покалывало, окруженный теплом, граничащим с болью. И это было странно, потому что агенту было холодно — всегда было. Он мог пересчитать по пальцам одного манипулятора, сколько раз ему было комфортно при температуре, поддерживаемой на автоботских объектах, не говоря уже о тепле. Однажды он спросил об этом медика и получил несколько пренебрежительных слов об ускоренной пересадке искр и «дырчатых» С.Н.З. Ответ и осознание — все в одном. Так что он привык к холоду — до самых распорок, до самой искры. Это было нормой. Он находил тепло в других случаях, например, в стремительном успехе миссии или выпивке со Скидсом. В спорах, которые он разжигал с идиотом Праймом, который становился еще более жгучим, когда его провоцировали. Этот жар был другим; он просачивался сквозь броню, чтобы проникнуть в его ядро, мягкое вторжение в его системы. Оно липло к нему, вязкое и незнакомое, заставляя нервничать, хотя и убаюкивало его измученный корпус до самоуспокоения. Обычно Гэтевей выходил в онлайн по щелчку пальца, но сейчас ему требовалась вся его концентрация, чтобы не дать мыслям проскользнуть сквозь пальцы. Ему не нравилось это чувство. Эта неумолимая усталость тянула его вниз. Это ложное ощущение, что он в безопасности. Может, его накачали наркотиками? Он проверил свой процессор на предмет фона и получил множество поврежденных файлов памяти. Вместо этого он обратил свое внимание на окружающую обстановку. Источник тепла лежал у него за спиной, просачиваясь сквозь броню. Тишину нарушила серия вентов, значит, источник, о котором шла речь, был жив — еще один мех? Предметы, которые он мог чувствовать по обе стороны от себя, были, вероятно, конечностями — пара сервов, обхватывающих его корпус. Тяжелый груз на его грудной броне завершал круг, запирая тепло вместе с ним. Безопасность. Да, конечно. Он включил оптику и сосредоточился на том, чтобы вентиляция оставалась спокойной и ровной. Ничего такого, что могло бы насторожить его… пленителя? Такой же заключенный? Безопаснее предположить первое. Чернота встретила его, внушительная и непроницаемая без света, который мог бы пробить ее. Он с некоторым испугом заметил, что давление на его грудную броню смещается, ритмично двигаясь взад и вперед. Было ясно, что сжатие не было вызвано тем мягким материалом, который лежал на нем. Это было слишком нарочитым. Нет, понял он. На его корпусе лежали манипуляторы, потирая то место, где располагалась искра. От такой фамильярности он ощетинился и на долю секунды забыл о своей подготовке. Что-то от его тревоги проскользнуло — всплеск дискомфорта, столь же мимолетный, сколь и резкий, и выданный прерывистым вентилированием. А теперь он почти сразу все просек, этого было достаточно. Его поймали. Небрежный, последовал старый выговор. Гэтевей мог практически видеть неодобрительную хмурую гримасу на лицевой Праула — разочарование, что годы подготовки произвели агента, который мог справиться со всеми видами психологических и физических пыток, но все еще неуклюж перед лицом небольшой уязвимости. Была причина, по которой он так хорошо научился убегать. Манипуляторы сжались вокруг него, и агент напрягся в ответ — готовый отбросить свой вес назад и выбить их обоих из колеи. Потом нужно только добраться до одного из ножей. К сожалению, у его корпуса были другие идеи — все еще свинцовый и неотзывчивый после жесткой перезагрузки, которую он даже не мог вспомнить. Он сумел слабо ткнуть локтем в брюшные пластины меха и получил в ответ легкое ворчание. — Эй, — пожаловался голос, скорее раздраженно, чем угрожающе. — Эй, это я — остановись. Это — Родимус? Был начальный момент паники — его поймали, игра окончена, и его планы разрушены — но это… не имело никакого смысла. Гэтевей снова оценил их положение — легкий способ, с помощью которого Родимус переместился так, чтобы выступ грудной брони не врезался в его спину — и его защитная реакция пребывала в замешательстве. — Расслабься, — сказал Родимус, — ты все еще наполовину замерзший. — Он поднял манипулятор, чтобы дотронуться до пятна на маске агента, и упал тонкий кусочек льда. За этим последовало множество эмоций — дискомфорт, гнев, неуверенность. Что, шлак раздери, происходит? — Что пр… — попытался спросить Гэтевей, его вокалайзер потрескивал от мороза. — Что произошло? Почему ты держишь меня? — Я проснулся раньше на свою смену, а ты не отвечал, — сказал Родимус. Беспокойство в его голосе звучало убедительно. Агент почти поверил, что оно подлинное. — Я довольно быстро понял, что холод отключил тебя. Поврежденные пути связывались вместе с помощью недостающей информации. Нахлынули воспоминания, полные неприятным калейдоскопом наступающего льда и отказывающих систем. Что ж, это объясняло, почему он чувствовал себя согретым мертвецом. Подтверждение пришло издалека — мысль о его смертности была слишком ошеломляющей, чтобы встретить это лицом к лицу. В его плане не было места смерти. Мысль о том, что он мог умереть прежде, чем его амбиции осуществятся, что Вселенная может решить стереть его со своего лица до того, как он полностью раскроет свой потенциал, была немыслима. А Родимус — Родимус спас его. О, он никогда не услышит конца этой истории. — К счастью для тебя, — продолжал капитан, и Гэтевей услышал в его голосе улыбку, самодовольную и приводящую в бешенство. — Я достаточно горяч для нас обоих. Фу, он что… флиртовал? Конечно, так оно и было; именно это он и делал. Скверно — с большим энтузиазмом и сомнительным успехом. Но агент был уверен, что это никогда не было направлено на него прежде. Это не было похоже на то, чего он сам хотел, стараясь изо всех сил противостоять меху. —Я… это тебе хочется так думать, — выдавил он. Это была, во всех смыслах и целях, довольно жалкая контратака. Определенно, не лучший его момент. И все же он знал, что вскружил шлемов ничуть не меньше, чем Родимус. И что в отличие от некоторых мехов, он управлял и процессором, и красотой. — Эй, ты же знаешь, что я прав, — сказал Родимус. — Ты живое доказательство того, что эти манипуляторы могут растопить даже самую ледяную искру. Нетрудно было представить себе подмигивание, которое почти наверняка сопровождало это заявление. Агент хотел поддеть капитана за ужасную реплику, дрянная или нет, она сделала свое дело. Теперь он отчетливо сознавал, что Родимус все еще потирает его грудную броню, поддерживая поток энергона теплом ладоней. Манипуляторы представляли собой угрозу, но это было не так, и они проделывали прискорбно хорошую работу по нагнетанию тепла в его корпус. — Я не просил твоей помощи, — отрезал Гэтевей, отчаянно пытаясь сменить тему. Ему и так было нелегко смириться с тем, что он обязан капитану жизнью. Он не нуждался в этом в довершение всего. Спасенный врагом — как постыдно. И все же флиртовать с ним было еще хуже. — Да, ладно, — сказал Родимус, протрезвев. — А следовало бы. Я самый веселый и безрассудный на этой вечеринке. У тебя есть планы и — инстинкты выживания. Хочешь, чтобы я спасал положение? Не круто. — А тебе какое дело? — пробормотал агент. Он сомневался, что Родимус стал бы лить омыватель, если бы, проснувшись, обнаружил, что Гэтевея приморозило к полу. Одной занозой меньше. Одной вещью меньше, о которой стоит беспокоиться. — А мне какое дело? — спросил Родимус. Его манипуляторы снова сжались вокруг агента. — Ты — часть моей команды. Может, ты и самодовольный говнюк, но я всегда забочусь о своей команде. Серьезно, что это за шлаков вопрос? Гэтевей бился над ответом. Он не мог понять, почему Родимус питает к нему хоть какую-то преданность, независимо от того был он частью команды или нет. Он не сделал ничего, чтобы заслужить его благосклонность — не предложил никакой реальной помощи в путешествии или какого-либо совета, который не был бы тонко завуалированной насмешкой. В общем, у Родимуса не было никаких причин беспокоиться о том, жив он или мертв. В этом не было никакого смысла. Он подумал, что принял мерило Родимуса — слабоумный оптимизм, сплошное фальшивое веселье и пустые обещания. То, что он даже не пытался делать с Гэтевеем, который с самого начала ясно дал понять, что у него нет времени на Прайма — дилетанта, греющегося в лучах славы. Эта новообретенная цельность — это подобие заботы — тревожила. Он не знал, что с ней делать. В наступившей тишине Родимус откашлялся. — Кроме того, если ты умрешь и оставишь меня в этой жуткой пещере совсем одного, я серьезно разозлюсь. Вот, теперь это имело смысл. Агент не знал, что делать с искренностью, но он понимал инстинкт самосохранения. Конечно, капитан хотел бы иметь рядом с собой любого, кто увеличил бы его собственные шансы на спасение. И будучи уже дважды спасенным, он полагал, что Гэтевей был заинтересован в его благополучии — как капитана и Прайма, если не больше. Что ж, он не станет его разубеждать. Это было достаточно удобно. Родимус поправил шлем на плечевом сегменте — небрежно, как будто это было нормально — прижиматься к меху, с которым ты провел весь день, сражаясь. Упершись подбородком в это пространство, его вентиляция скользнуло по шейным магистралям Гэтевея. Агенту пришлось сжать суставы, чтобы подавить дрожь. Слишком близко. — К твоему сведению, я сожалею, что намекаю на то, что у тебя нет друзей, — сказал капитан. Гэтевей держался напряженно, не желая уступать ни в чем со своей стороны и не уверенный, что хочет принять перемирие. Сейчас он ни в чем не был уверен, кроме того, что с каждой минутой все больше и больше осознавал их компрометирующее положение — тесно прижатый к корпусу Родимуса, ощущающий теплое щекотание его вентиляции. Жизнь просачивалась обратно в корпус, а вместе с ней и опасный интерес. — Я уверен, что у тебя есть хотя бы один, — закончил капитан, и в его голосе зазвенела радость. Гребаная корма. Гэтевей снова толкнул его локтем, на этот раз сильнее. Тем не менее, интерес остался, не желая быть смятенным напоминанием о том, что он ненавидел меха позади себя. Влечение, отвращение — все это было одно и то же. — Моя т-шестерня все еще щелкает от шоковой заморозки, — пожаловался агент, как будто это была вина Родимуса. Слова вырвались у него импульсивно — это не входило в его планы. — Болит. Формально это не было ложью. Все болело. Когда капитан опустил манипуляторы ниже — чуть выше бедра, где находилась его т-шестерня, — жар усилился, пульсируя в такт его топливному насосу. — Тут? — спросил Родимус, растопырив пальцы на брюшных пластинах агента, выводя опаляющий голодный узор на броне. Гэтевей промычал что-то неопределенное. Оптика сузилась до щелочек. Если быть спасенным врагом плохо, то какого это— желать коннекта с врагом? Возможно, предательство — если бы не он устанавливал правила. Он полагал, что во время этого странного, неудобного перемирия возможны исключения. И он действительно хотел. Возбуждение медленно пускало корни в его системах, пробираясь по магистралям и обвиваясь вокруг его искры. — Уверен, что у тебя получится лучше, — сказал, наконец, агент, не желая так быстро заканчивать игру. Стало быть, он был возбужден — можете его хоть засудить. Манипуляторы капитана еще больше потеплели, и жар, просачиваясь сквозь армированное стекло, скапливался у него под брюшными пластинами. Холод казался далеким воспоминанием. — Лучше, — пробормотал он. — Я знаю, на что я гожусь, — сказал Родимус с легким смешком. Правда? подумал Гэтевей. Он не думал, что капитан вообще что-то заметил. — От тебя есть польза, — согласился он, и капитан фыркнул. — Я знал, что в конце концов ты ко мне потеплеешь, — сказал он, проводя большим пальцем по стеклу. Агент вздрогнул. Праймус, что он вытворял? Это была ужасная идея. Они и так усугубили все неохотным сотрудничеством; не было необходимости, чтобы Родимус переоценивал глубины его… признательности. Это была временная договоренность. Это было выживание. Или, может быть — только может быть — это была возможность? Гэтевей не будет колебаться, когда придет время нажать на курок; небольшая взаимная помощь не изменит этого. Конечно, это только облегчило бы дело, если бы капитан потерял представление о природе их отношений. Он никогда не увидит приближающуюся пулю. Агент потянулось к манипуляторам Родимуса, намереваясь… что? Направить его? Оттолкнуть его? У него не было возможности выяснить это, так как движение сместило что-то с левой стороны. Раньше он этого не замечал — его конечности онемели от холода, — но теперь чувства и внимание вернулись, и было очевидно, что большая часть тепла, наполняющего корпус, струится из точки на запястье. Гэтевей помолчал. Он сместил внимание, стягивая плащ и подставляя их корпуса холоду. Холодный воздух был шоком для систем, но не таким шокирующим, как тонкая, изобличающая линия, которая связывала его с капитаном. В полумраке пещеры, освещенной лишь тусклым светом их биолайтов, он на мгновение подумал, что, должно быть, ошибся. Родимус соединил вместе их топливные магистрали. Незначительные, конечно. Такие небольшие, что поток топлива был едва ли тонкой струйкой; легко контролировать, не подвергая донора опасности. Проверяя сейчас свой уровень, он был только на 8% выше, чем когда он потерял сознание. Это было сделано мастерски — так удивительно. Это не помешало подняться панике и поглотить его. Обмен топливом от корпуса к корпусу был интимным. Это было не то, что ты сделал бы мимоходом, для кого-то, кто проводил часы бодрствования, критикуя каждый шаг, и кто подрывал твое лидерство на каждом шагу. Для того, кто намеревался украсть у тебя корабль. Это было уже слишком. Слишком. Они не были друзьями. — Отсоедини нас, — жестко сказал Гэтевей. Его пальцы сжались в кулак. — Хм? Да, конечно. Извини, я подумал, что это самый быстрый способ заставить твое топливо снова течь. Я знаю, что некоторые боты немного сомневаются в — — Немедленно. Отсоедини нас сейчас же. Яростность его ответа, должно быть, задела за живое, потому что на этот раз Родимус заткнулся. Он быстро безошибочно разделил и залатал магистрали несмотря на тьму. Средь дискомфорта агент задавался вопросом, сколько раз Родимус делал это раньше, чтобы справляться на ощупь. И когда? Как только он смог свободно двигаться, Гэтевей выбрался из-под серво капитана — он определенно не щемился. Он стряхнул с себя последние остатки оцепенения, делая вид, что суставы не болят при каждом движении, а обшивку не покалывает от заряда. Он сказал себе, что не скучает по жаре. — Зачем? — спросил он. Вопрос, возникший под таким давлением, вырвался из него под покровом тьмы. Да, да, экипаж — неважно. Почему он, почему это? — Ладно, слушай. У тебя явно есть проблемы со мной. И это нормально. Я понимаю. Ты не первый, — сказал Родимус. — Но ранее ты спас мне жизнь. Так что, если тебе от этого станет легче, считай, что я отплатил тебе тем же, лады? —…хорошо. — Это едва касалось поверхности насущной проблемы, но у агента не было острого желания объяснять капитану, почему он не должен быть так равнодушен к подпитке меха своим корпусом. — Я имею в виду, может быть, мы оба здесь умрем с голоду. Но, по крайней мере, не в одиночестве. И если это не было удручающей мыслью… Он снова включил свет и увидел Родимуса, все еще лежащего на полу. Вокруг него образовался темный круг, маленькое влажное колечко там, где оттаял иней. Оптика метнулась к заплатке на запястье капитана и быстро убралась. — Пошли, — пробормотал он. ***   Они не успели отойти далеко, как Родимус начал жаловаться. — Ладно, это глупо, — сказал он, держась за серво, которым ударился о своенравный сталагмит. «Я прилип к тебе, как розовый к энергону, и все еще нарываюсь на неприятности.» Гэтевей пожал плечевыми сегментами. — Я не виноват, что у тебя нет фонаря в нужном месте, — сказал он. — Так что, если в этом твоем спойлере нет хирурга, тебе не повезло. — Капитан мог бы ковылять по все более узкому туннелю, а Гэтевей сделал бы еще несколько снимков для альбома. — Пффф, я могу сделать кое-что получше. Агент наблюдал, как капитан нащупывает ближайшую стену, отцепляя один из факелов от крепления. — Этим не пользовались целую вечность. Вряд ли он еще на что-то годится. — О, ты маловерный. Попробуй не верить, может быть. — Ты даже не знаешь, что они использовали в качестве топлива, — заметил агент. — Это может быть буквально что угодно. Не было никаких свидетельств того, что вокруг головки была намотана ткань, только симметричная сфера, которая на свету блестела кобальтом. Это было похоже на какой-то камень. С их-то везением это, вероятно, было взрывоопасно. — Наука, магия — если оно загорится, какая разница? — Как ты вообще собираешься его зажечь? — Э-э, вот так? — рявкнул Родимус, и с его пальцев брызнул небольшой сноп искр. «О, конечно. Почему он вообще не поджег весь туннель?» — Пропыхтел Гэтевей. — Не см — С очередным щелчком и легким свистом пальцы капитана вспыхнули. Он прикоснулся ими к головке факела, прежде чем агент успел вставить еще какие-нибудь аргументы против воспламенения древних зажигательных устройств, и факел вспыхнул ярким голубым пламенем. Гэтевей ждал, затаив вентиляцию — раз, два, три — и шумно провентилировал только тогда, когда казалось, что их точно не унесет в царство Праймуса. — Видел? Магия: один, проклятая гробница: ноль. Агент что-то проворчал себе под нос. Непоследовательность действий капитана заставляла процессор кругом идти, и было очень легко снова впасть в гнев. Неужели он никогда не думает? Неужели он настолько погряз в своем эгоизме, что по своей прихоти решал: жить Гэтевею или умереть? Спас в один момент и чуть не уничтожил в следующий? Он сдержал нарастающую тираду, демонстрируя восхитительное самообладание, повернулся и пошел дальше. Оно того не стоило. Ему нужно было сосредоточиться на том, чтобы найти выход отсюда, прежде чем он возьмет все слова обратно и просто убьет этого придурка. Проход сузился еще больше, став настолько тесным, что им пришлось повернуться боком, чтобы продолжать путь. Агент потратил мгновение, чтобы поблагодарить того, кто был ответственен за распределение ему альтмода; теперь гибкий корпус гонщика окупался, небольшие размеры позволяли не задевать стены и не застревать. — Эй, ты уверен, что мы правильно идем? — спросил Родимус, медленно продвигаясь за ним. Его голос был тоньше, чем обычно, тонкий и дребезжащий, несмотря на эхо. — Я имею в виду, может быть, одна из тех камер вела куда-то. — Они были пустой тратой времени. — А эта нет? Я имею в виду, что если это просто еще один тупик? А что, если мы, знаешь ли— Гэтевей подождал. — Застряли, — наконец выдал Родимус. — Нервничаете, капитан? — Он не видел его лицевой, но в голосе что-то было… — Нет, — запротестовал Родимус. — Я просто хочу знать, что есть выход. Другими словами, ему не нравилось находиться в ловушке. А кому нравилось? Тем не менее, это пролило новый свет на его показное спокойствие, которое он все это время изображал. Сожмите его посильнее, и трещины появятся. Гэтевей отложил этот любопытный факт на потом. На мгновение показалось, что капитан прав — туннель действительно кончится еще одним тупиком, и им придется возвращаться тем же путем, каким они пришли. Даже со светом стены давили, и на мгновение казалось, что они будут поглощены проходом, погребены в скале, чтобы их нашла следующая группа неудачливых искателей приключений. Но затем его манипулятор наткнулся на открытое пространство, и он с легким чувством облегчения сделал последние несколько шагов, протискиваясь в пространство, значительно более светлое, чем те, что были раньше. Агент не собирался обнадеживать его, пока нет, но свет был многообещающим. Может быть, им еще удастся сбежать отсюда. Он сделал несколько шагов, чтобы освободить дорогу Родимусу. Его оптика медленно настраивалась после долгого пребывания в темноте, и когда она достаточно прояснилась, чтобы разглядеть пещеру перед ним, он остановился как вкопанный. Позади него капитан глубоко вздохнул. — Ого. «Ого» — слабо сказанно. Они были не правы, называя это гробницей. Это был храм.