Никогда не уходи от меня

      Хрупкий, лёгкий снег падает на замерзшую землю, покрывая её белой пеленой. Грубая подошва черных ботинок ступает на только положенный снег, оставляя после себя еле заметные следы. Ноги путаются, спотыкаются, сбиваются было с пути, но продолжают идти в известном им одним направлении. Пистолет в опущенной руке нещадно холодит кожу, будто оставляет на ней крупные ожоги. Оружие опустошено полностью. В нём нет ни единого патрона, потому что все они выпущены в людские тела, через которые переступает омега, пробираясь к выходу из ворот чужого дома. Трупы, оставленные им по всей территории, постепенно покрывает белая простыня, пряча их от посторонних глаз. Никто из них не знал, что сегодня за ними придёт смерть, ведь все думали, что омеги убивать не могут, они не умеют этого делать. Но Ли Донхёк убивает любого, кто каким-либо образом вредит его семье.       Донхёк запрыгивает в свою машину, припаркованную прямо возле ворот, и откидывается на сиденье, болезненно шипя. Он осматривает плечо, из которого вытекала кровь, после чего заводит автомобиль, что с громким рыком съезжает с места, задними колесами пробуксовывая по земле. Ли выдыхает, ведя машину медленно, давая себе время на небольшую передышку. Ему бы сейчас оказаться как можно быстрее дома и обработать рану, но ехать ещё приличное время, а плечо продолжает ныть, из-за чего руку сводит. Омега не сбавляет скорость, придерживаясь лёгких пятидесяти, собираясь с мыслями, что мелкими обрывками уплывали из его головы. Из головы исчезало всё, кроме воспоминаний.       У Донхёка было всё: семья с любимым мужем и самым желанным сыном, личное счастье, лучи которого грели холодный дом, расположенный у кромки леса где-то в пригороде Сеула. Огромный особняк, приспособленный для жизни мафии, стал для Ли домом, которого у него не было с самого рождения. Здесь он обрёл семью, в виде членов мафии, а также нашел свою единственную любовь.       Донхёк никогда не думал, что может любить настолько сильно. Любить так, что готов будет убивать, проливая чужую кровь, пачкая в ней руки и желая всё больше и больше, лишь бы заглушить бушующие чувства в груди.       Минхёна не любить было невозможно. Альфа выбивал весь воздух из лёгких, заполняя его своим приятным сосновым запахом. Заставлял тонуть в своих темных глазах цвета шоколада, которым раньше любил лакомиться Донхёк и которого в их доме было чересчур много, потому что Минхён баловал своего любимого омегу всем тем, чем только мог.       Донхёку казалось, что Минхён мог бы легко убить его, просто взглянув один раз. Он и не боялся смерти. Смерти боятся только те, кто никогда с ней не встречался. Но Донхёк знает, что такое смерть.       Донхёк не боялся Минхёна, потому что любил. Любил так, как никто не любит. До хруста костей, выбитых пальцев, что в любой момент могут быть вывернуты в другую сторону, и вырванного из груди сердца. Ли никогда не любил никого, кроме его Минхёна, что был слишком нежен и осторожен с ним. Донхёк любил так, что готов был умереть за свою любовь.       Донхёк также любил своего сына. Сончан с самого рождения был ярким мальчиком, от улыбки которого любое, даже самое холодное, сердце могло растаять. Сончан был солнцем, что светило в пасмурный день. Сончан был самым любимым сыном.       Донхёк столько лет мечтал о своей семье и она у него была. Только счастье не длится долго.       В один момент Донхёк лишился всего, что у него было. Теперь вместо бесконечной любви в сердце омеги поселилась постоянная скорбь. Душа, желающая тепла и нежности, сейчас нещадя кровоточила, колола и напоминала о трещине внутри себя. Кровь из этой трещины капала, будто забирая жизнь Донхёка с каждой новой каплей, но на самом деле она просто напоминала о своей причине.       Донхёк решил убивать. Раньше Минхён запрещал это делать, оберегая омегу от любых тренировок в мафии, но сейчас альфа покоится в замёрзшей земле, а рядом с ним крепким сном спит и Сончан, могилка которого мягко прикрыта снежным одеялом, поэтому никто не может остановить Донхёка. Он не видел тел своих любимых, ему не позволили. Донхёк хотел увидеть их в последний раз, проводить на тот свет так, как этого требовалось, но никто не дал ему даже воли, просто оттащив куда подальше, пока омега глотал горькие слезы, находясь на грани истерики. Это было ещё одной причиной, чтобы Донхёк понял, что должен убивать.       Винтовка, револьвер и вообще все оружие, что только существовало, смотрелось в руках Донхёка так, будто он был создан для этого оружия.       Донхёк был создан для убийств.Он учился быстро, схатывая информацию налету, благодаря чему с ним было проще, чем с остальными. Для него не нужен был особый подход. Омега делал то, что считал нужным. А Донхёк считал нужным убивать тех, кто вредит семье и её членам.       Перед глазами дорога расплывается, но Донхёк продолжает вести автомобиль, надеясь, как можно быстрее оказаться в его пустой, мёрзлой квартире, которую омега снял лично для себя. Он не хотел жить там, где когда-то умерла его любовь, защищая самого Донхёка и своих людей от нападения другой мафии. Омега покинул родной особняк сразу же после похорон, ни оставив даже записки или чего прочего, потому что знал, что никому это больше не нужно. Он мог остаться, но при всём этом Донхёк просто не смог бы жить там, где пролилась чужая кровь. Кровь его мужа и сына.       Он понимал, что жить прошлым нельзя, потому что это убивает, забирает жизнь, но продолжал жить, гнобя самого себя за смерть мужа и сына. Но что он мог сделать? Разве мог он, будучи неумелым в бою, хоть как-то помочь Минхёну? Разве ему было подвластно время, которое он предпочел бы остановить? Разве он мог знать, что первым делом убьют не его, любимого мужа врага, а Сончана? Ничего из всего этого он не мог. И это самое печальное. Он просто не мог сделать хотя бы что-нибудь, потому что ничего не умел. Именно за это Донхёк ненавидел себя.       Дверь в квартиру распахивается, звонко ударяясь об стену, готовясь сорваться с хрупких петель, но Донхёк закрывает её с жалобным скрипом, запирая все три замка. Омега опирается спиной о стену, еле стоя на ногах, которые то и дело хотели согнуться и коснуться коленями пола. Но Донхёк стоит, держится изо всех сил и дышит часто. Плечо горит, но омега даёт себе передышку.       Донхёку хотелось задохнуться, умереть, обрести покой и наконец соединиться со своими любимыми мальчиками, но он не мог уйти, прекрасно понимая, что ему не дадут этого сделать. Донхёк, в любом случае, после своей смерти попадет в ад за все свои грехи, что успел натворить за год, прошедший со смерти Минхёна и Сончана. Но Донхёк плевать на это хотел. В первую очередь он желает отомстить каждому, кто покушался на жизнь его семьи, а уже после этого можно смело умирать.       Но сейчас он, мелко подрагивая, бредёт в ванную, садясь на край ванны. В его руках оказывается пинцет, которым омега достаёт пулю, которая находилась у него в плече. Она прошла не глубоко, даже не задев кость, поэтому Донхёк с особой ловкостью вынимает её, облегчённо выдыхая. Пуля падает в раковину под струю воды, которая смывает с неё кровь. На обработанную рану ложится белоснежный бинт, что идеально соответвовал цвету кожи омеги. Донхёк заканчивает с обрабатыванием плеча, бросая окровавленный пинцет также в раковину к пуле, окрашивая текущую воду в красный.       Донхёку нравится цвет крови. Он не может объяснить почему, но каждый раз, когда багровая жидкость мелкими ручьми текла из голов когда-то живых людей, её чистый оттенок будоражил текущую в Донхёке кровь, заставлял её застывать. Казалось, что у самого Донхёка кровь другая — грязная, с кучей неприятных примесей и всего прочего, пока у всех остальных она чистая, будто фильтрованная, как бы глупо это не звучало.       Худое тело глухо падает на белоснежные простыни, пропадая в них. Кровать казалась огромным островом, отделяющим Донхёка от всего ужасного мира, окружающего его со всех сторон. И на этом острове Донхёку хотелось прятаться, будто он был спасательным кругом для него. И омега хватался за него так сильно, как только мог, лишь бы остаться живым. Хотя, как можно остаться живым, если все твои чувства и эмоции, что раньше били через край, сейчас просто отсутствовали. Они пропали куда-то, исчезли без следа и, кажется, возвращаться не собирались вовсе. Складывалось ощущение, что их и не было совсем. Словно Донхёк ничего не и чувствовал.       Может, так оно и было. Донхёк не может сказать то, испытывал ли он хотя бы что-нибудь, потому что уже не помнит этого. Единственным чувством, прожигающий раненое сердце омеги, была горечь. Скорее всего, её можно было назвать сожалением или чем-то ещё, Донхёк этого тоже не знал, но ощущение, что внутри что-то есть, оставалось с ним всегда.       Белый потолок трескался в некоторых местах, но оставался всё таким же красивым и обычным. Этот потолок был чем-то похожим на самого Донхёка. У омеги множество шрамов на сердце, душе и просто на теле, как у потолка есть свои трещины. Донхёк оставался красив внешне, как и потолок, но внутри они оба, казалось, погибали. И это сравнение вполне можно назвать правильным.       Телефон начинает звонить, разнося свою надоедливую мелодию по всей квартире. Донхёк поднимается с кровати и бредёт в коридор, где оставил этот ничтожный мобильник. Дрожащая рука с еле заметной засохшей кровью тянется к предмету, подхватывая его. Пальцы ловко проводят по разбитому в дребезги, но ещё живому экрану, тем самым принимая вызов. Трубка оказывается возле уха, и Донхёк готов слушать. — Для тебя последнее задание, — шепчет противно голос на том конце провода.       Донхёк ненавидел этот голос, потому что он снился ему даже в кошмарах, следовал за ним везде и не покидал голову ни на секунду. И снова же Донхёк ненавидел самого себя за то, что не мог сопротивляться этому голосу. Как бы сильно он этого не хотел, но он не мог сказать ему нет. Омега не в состоянии сопротивляться ему, потому что этот голос был его кошмаром, не просто сном.       Этот голос он слышал в своём прошлом. Его он никогда не хотел слышать, пока папа плакал, сидя в углу, в луже собственной крови, что вытекала непонятно откуда. Этот голос был везде. И это заставляло в раненом сердце поселиться липкому страху, что своими нитями крепко связывал, стягивал, не давал двигаться и ставил в ступор. Слыша его, Донхёк рефлекторно задерживал дыхание, не дыша по несколько минут.       И, казалось бы, родной отец сейчас заставляет Донхёка чувствовать этот самый страх. Но Донхёк давно понял, что у него нет отца. Только монстр, с которым он прожил добрые семь лет со своего рождения, до побега, который полностью перевернул жизнь маленького омеги.       У Донхёка никогда не было настоящей, нормальной семьи, потому что его отец был ужасным человеком, заставляющим своего мужа старадать, а его папа был болен Стокгольским Синдромом, любя того, кто убивал его. Донхёк никогда не был любимым. Отец назвал его демоном, тем, кто рушит покой в их мирном доме, поэтому на спине омеги постепенно расцветали бутоны синяков и царапин, что оставались от ударов плетью. Такими методами отец изгонял из сына "все нечистое, что скопилось на сердце грешном". Именно так объяснял свои действия отец.       И даже сейчас, когда Донхёк снова слышит голос отца, давно зажившие раны, начинали ныть, будто молили о пощаде. Донхёк сам был готов молить о пощаде. — Убей свою мафию, — серьёзно говорит отец, и Донхёк слышит, как неприятно скрипят чужие зубы в трубке.       Звонок завершён. И, как думал Донхёк, его жизнь тоже завершена. Как он сможет убить тех, кто стал ему когда-то семьёй? Убить тех, кто приютил его в свой дом, обогрел, обработал раны и ухаживал за ним? Как он вообще сможет убить свою семью?       Больно. Снова. Опять.       Донхёку больно, потому что он понимает, что в этот раз он убить не может. Не может пролить ту самую кровь, цвет которой будоражит эмоции и чувства, потому что это невинные люди, а Донхёк невинных не убивает. Это правило омега наложил на себя с самого начала своей деятельности и до сих пор верно ему следует.       Но Донхёк не может не выполнить приказ. И это хуже всего. Он не мог ослушаться. Не мог сказать нет, потому что боится.       Впервые в жизни Донхёк чего-то боится.       Тот человек, который плевать хотел на смерть и прочее, боится гнева своего отца. Но у него ничего не остаётся, как повиноваться и выполнить этот чертов приказ.       Или все же выход есть?       И выход находится.       Холодная вода неприятно обжигает кожу своим холодом. Донхёк погружен в неё полностью. Он рассматривает свое изуродованное шрамами тело и горько улыбается.       В его руке лезвие. Самое обычное, немного ржавое лезвие, которое он нашел в закромах своей маленькой квартирки. Оно мелко блестит при свете лампочки, переливаясь изредка несколькими цветами. Лезвие выглядело красиво. И не зря этой красоте принадлежали все жизни людей. Красоту лезвия можно было назвать убийственной, потому что она притягивала к себе, а после убивала. Кого-то сразу, чтобы не мучаться, а кого-то удавалось спасти от цепких лап смерти.       Донхёк никогда не боялся смерти, но именно к ней он пришёл, чтобы не бояться своего отца.       Страшно ли умирать, спросите вы? Ответы могут быть разными. Но Донхёк ответит, что умирать не страшнее, чем бояться жить. Жизнь и смерть разделяют всего пара секунд, у кого-то и пара минут, но суть в том, что умирать проще, чем рождаться. При рождении человек затрачивает часы на своё появление. При смерти ему требуется всего секунда. И все. Человека словно и не было.       Вот и Донхёка не стало также быстро. Всего пара минут, и тело омеги перестает двигаться, а его глаза закрываются.       Перед глазами белый свет и ничего более. Где-то сбоку слышится шуршание, а после Донхёк чувствует, как его щек касаются чьи-то теплые руки. — Хеки, милый, ты снова плачешь, — шепчет Минхён, поднимая омегу и усаживая его на кровати, вырывая тем самым его из очередного кошмара. — Всё хорошо, любовь моя. Ты дома, рядом со мной и тебе ничего не грозит. — Мне приснилось, что я потерял тебя и Сончан-и, — со слезами на глазах тихо произносит Донхёк, прижимаясь к крепкой груди Минхёна. — Я не хочу терять тебя, Минхён. Пожалуйста, никогда не уходи от меня. — Я не уйду, любимый. Никогда и ни за что не уйду, — тараторит Минхён, сцеловывая соленые слёзы, стекающие с лица Донхёка.       Топот босых ног, и к Донхёку прижимается маленькое тело, что-то неразборчиво шепча. Сончан тоже шмыгал носом, но обнимал своего папу, успокаивал его. Они оба были здесь, рядом. Они обнимали Донхёка и говорили о том, как сильно любят его. Они просто были рядом с ним. И этого Донхёку было достаточно.       Донхёку каждую ночь снятся сны, в которых он теряет своих любимых мальчиков, но, проснувшись, он всегда видит их рядом — живыми и безумно любимыми.