Перекати-поле

Поздним вечером пятницы Ларьков подпирал стену модуля собственной спиной, курил и собирался с духом. Помимо успокоения вдрызг расшатанных нервов, курево необходимо было для того, чтобы избавиться от непреодолимого желания выблёвывать собственные внутренности дальше горизонта видимости. Желудок, до недавнего времени спокойно переваривавший все вплоть до придорожных булыжников, теперь отказывался принимать любую пищу, и Ларькову удавалось что-то в себя запихать только при условии, что ноздри и носоглотка прокоптятся табачным дымом до состояния сажи, утратив способность воспринимать какие-либо запахи. Два дня назад, на радостях от дела, которое им с Мельниковым удалось провернуть, тошнота ненадолго отступила, и Ларьков поспешил опрокинуть в сведённое голодными судорогами нутро целую банку тушенки. За что жестоко поплатился уже по приезду в лагерь - друг, панически матерясь, еле успел доволочь его до ближайших кустов, где Ларьков без помощи рук выворачивался наизнанку, а Мельник совершенствовал собственное красноречие, наблюдая за этим зрелищем из первого ряда. Харламов ничего этого не видел: едва только спрыгнул с брони, тут же направился прямой наводкой в штаб по срочному приглашению комдива. Дёргал тот его по любому поводу, после каждого выезда - узнать, не слышно ли чего-нибудь про сына. Теперь, глотая едкий дым и без особого восторга разглядывая мелко дробленое крошево осенних звёзд, тускло мерцавшее в промозглой черноте, Ларьков осознавал в полной мере, насколько он устал от всего этого исключительного в своей подлости дерьма. Больше не хотелось ничего, даже умереть. Страшно, будто бы в них забили как попало ржавые гвозди, болели суставы, мышцы; в груди осела неприятная давящая тяжесть, перед глазами от голода и недосыпа плясали чёрные точки или жгучие искорки бенгальских огней - в зависимости от времени суток. Ларьков с тоской вспоминал, как раньше с легкостью запрыгивал на движущийся БТР и носился по горам в полном боекомплекте, не сбивая дыхания, и искренне ненавидел тот мешок с костями, в который превратился за считаные недели. Насчёт "брони" было особенно обидно - ничто на свете Ларькову так не нравилось, как кататься на боевой технике, однако его предполагаемое потомство, судя по всему, увлечения отца нисколько не разделяло. Хорошо ещё, любовь к сигаретам ему от них с Харламовым передалась - так хоть на десять-пятнадцать минут соглашался не терзать родительский организм. Ларьков задержал в лёгких остатки буржуйского "Кэмела " и запрокинул голову к скупому на звездные россыпи афганскому небу. Наконец-то все было готово - поистине немыслимая сумма в тысячу долларов собрана и надёжно запрятана во внутренний карман куртки, в которой Ларьков от греха подальше намеревался спать все положенные ему три с половиной часа, увольнительная успешно получена, даже сомнительные кабульские хирурги предупреждены через цепочку нужных людей. Теперь оставалось только перешагнуть через липкий страх, одолевавший Ларькова при одной мысли о том, чтобы добровольно отдаться в руки светилам теневой афганской медицины. Относительно качества и уровня развития этой самой медицины Ларьков не обманывался, прекрасно понимая, что в худшем случае местным лекарям светит доделать то, что за все полтора с лишним года так и не доделали "духи". Вероятность худшего случая тоже невероятно угнетала, не говоря уж о красочных картинках, которые ему то и дело подкидывало обострившееся воображение: наутилусовские пьяные врачи, ржавые и не слишком хорошо заточенные инструменты, которыми придётся вскрывать грудную клетку и живот, возможно, несколько раз - до тех пор, пока не найдут полость, потому что никакого ультразвукового излучения или, на крайний случай, рентгена в этих ебенях, конечно же, никто знать не знает, тут не все в курсе, что Первая Мировая закончилась, чего от них хотеть. Ларьков отчаянно, из последних угасающих сил надеялся, что ему перепадёт хотя бы аттракцион неслыханной щедрости в виде местного наркоза. Иначе проще было сразу пустить себе пулю в лоб. Для укрепления собственной решимости Ларьков заставил себя ещё раз прокрутить варианты, по которым намечающийся пиздец будет развиваться дальше, если он завтра даст слабину и не сделает того, что собирался. Вариантов было всего два, но оба исключительно хреновые. Любой здравомыслящий, то есть, даже не похожий на Ларькова человек, согласился бы с тем, что лучше уж рискнуть и добровольно прибегнуть к помощи кустарной хирургии, чем доводить до такого. Итак, вариант первый: Ларьков, по пламенным заветам Мельника поведавший майору об их общей жизненной трудности, оказывается послан нахуй с наилучшими пожеланиями, из которых узнает, что ни он сам, ни его так называемые дети, которые вообще не факт, что харламовские, а не каких-нибудь там старшин или прапорщиков, майору не сдались. При таких обстоятельствах в СССР возвращаться смерти подобно, потому что там такую операцию точно никто ему не сделает - Минобороны за ребёнка двух военных удавит и не поморщится, никакие криминальные круги связываться не рискнут. Ну разве что очень влиятельные люди по ту сторону закона, но таких в Ярославле, и уж точно среди гражданских знакомых Ларькова, днём с огнём не найдёшь. А это значит - выступать перед трибуналом, сначала отбиваясь от вопросов о втором причастном, потом объясняя, каким это образом их здоровые армейские взаимоотношения резко превратились в неуставные, и почему Ларьков, порядочный советский гражданин, вообще позволил этому произойти. Затаскают насмерть, придётся на партсобрания и в комиссариат ходить, как на работу. Потому что это законопослушным женатым военнослужащим с признанным потомством льготы полагаются, а ради шалав мужского пола, в армии дисциплину разлагающих, страна деньгами не разбрасывается, много чести. Утешает только, что в тюрьму не посадят, так как Советский Союз - государство просвещенное и признает новейшие научные исследования, говорящие о том, что дети, рождённые в результате подобных аномалий, ничем не отличаются от обычных. А кое в чем даже превосходят, потому что такие вот ребята из военных частей - без вопросов бойцы: наследственность, все дела. Американцы вон, по слухам, отдельные роты из них делают, как в древней Спарте. Так чем же страна развивающегося социализма хуже? Да уж, повезло им с Харламовым, что на дворе не двадцатые годы, когда за такое по безграмотности и расстрелять могли. Хотя Ларькова бы, наверное, и это не удержало от того, чтобы к майору в постель прыгнуть. Потому что долбоеб. Мрачно засопев от собственных бесполезных сожалений, Ларьков достал из пачки следующую сигарету и продолжил усердно представлять своё безрадостное будущее. Уголовная ответственность ему, может, и не грозит, однако общественного остракизма никто не отменял - стоило только представить, что начнётся дома от таких новостей, и желание возвращаться, и без того крайне слабое, улетучивалось мгновенно. Мать наверняка будет плакать и хвататься за сердце, отчим поседеет на полголовы, а потом, с горя наплевав почти на полугодовую завязку, и с кулаками может полезть - как так, должен был с наградами домой вернуться, а с чем приехал?! Друзья и знакомые проходу не дадут своими шуточками, бабки у подъезда станут кости перемывать, мол, у Ларьковых сын в армии ребёнка нагулял. Одна только Ленка обрадуется, она в дочки-матери играть любит. Но Ларьков бы лучше потратился и настоящую куклу сестре привёз, вот честное слово. Впрочем, даже это было не самое страшное. По ящику-то, конечно, вовсю заливали про скорый вывод советского военного контингента обратно в места постоянной дислокации, однако сколько это ещё продлится, и не случится ли по ходу дела ещё какой-нибудь политической хуйни, никто предсказывать не брался. Кто здесь уцелел, те на своей шкуре уяснили, что в таких делах никаким радужным прогнозам от верхушки доверять нельзя. А потому оставалась нехеровая такая вероятность, что все три неполных месяца до дембеля придётся провести здесь же, и родится тогда второй Ларьков в Афганистане, что автоматом означало громадные проблемы с ОВИРом, КГБ, регистрацией на родине и вообще с тем, как его отсюда вывезти. Еременко вон с Рыковым заебались заявления и объяснительные писать, хотя у тех все было не в пример проще - подполковник свою ответственность признал и от участия в судьбе ребёнка отказываться не собирался, поэтому уезжал младлей с ветерком, новой фамилией и пропиской в центре Москвы, под дружный зубовный скрежет некоторых младших чинов и медсестёр, всех до единой. А из-за нестерпимой бюрократии, поди ж ты, все равно оба вешались только так. Собственно, отсюда вытекал уже вариант второй - его Ларьков считал даже наиболее вероятным, так как Харламова за такую прорву времени все же худо-бедно изучил и знал его приверженность гражданскому долгу. Вполне возможно, что майор от содеянного открещиваться не будет, а поступит как настоящий офицер и гражданин Советского Союза, которому не плевать на новое поколение, обороноспособность армии и какую-нибудь другую честную и правильную байду. Только вот давить на его чувство долга Ларьков не желал и такой ценой вместе оставаться - тоже. Конечно, если бы однажды в горах его поймали "духи" и бесчеловечно пытали несколько дней подряд, он бы, наверное, в конце концов сознался, что после всего, что у них было, рассчитывал задержаться рядом надолго, в идеальной перспективе - навсегда. Однако уцелевшие остатки здравомыслия подсказывали, что кто-нибудь из них прикончит другого раньше, чем это самое "навсегда" наступит. Отношения, если это можно было так назвать, у них и без того были неважные, а в последнее время - с тех пор, как пропал Васильев, - совсем испортились. И находиться с майором, зная, что тот его ненавидит и терпит только из-за гребаной погрешности в статистике, Ларьков ни за что бы не согласился. Уж лучше под нож. Вспомнился вдруг пристальный, проницательный взгляд усталого человека в полосатом свитере позавчера, у блокпоста с караваном. Тот когда про канистру спрашивал, так всего с ног до головы глазами перебрал, что Ларьков даже дыхание задержал от испуга: этот точно понял! И про деньги наверняка догадался, просто сжалился почему-то - а чего тут думать, вот поэтому и сжалился, представил, наверное, каково Ларькову с прицепом одному в пустыне. Все-таки КГБшники - они КГБшники и есть, ничто от них не скроется. Это у Харламова глаз замыленный, у него под боком можно неделями по стенке с интоксикацией ползать, и ничего, не заметит. А этих служба обязывает. На самом деле Ларькову самым жалким, постыдным образом хотелось, чтобы его пожалели, успокоили, пообещали во всем разобраться и сделать так, чтобы еда оставалась смирно лежать в желудке, а дикие судороги в ногах, которых у него не случалось лет с пятнадцати, не будили посреди ночи, заставляя кусать зубами подушку. И чтобы исходило все это от одного знакомого майора с фамилией на "Х". Промелькнула малодушная мысль: может, не все уж так хреново, уживутся, если постараются? Рыкова его младлей ждал дома вместе с дочкой, писал свои знаменитые письма, полные сахарной романтики, - наконец-то не сам себе. И всех все устраивало. Но у них с Харламовым, конечно, такое бы не прокатило. Не жили богато, нечего и начинать. По всему выходило, что вытаскивать себя из дерьма опять придётся самому, поэтому Ларьков, отбросив неуместные и до отвращения сопливые мысли, стиснул свою расползающуюся силу воли в кулак и решил быть сильным. Он себе не поможет - никто ему не поможет, и нечего тут себя жалеть. С нагорья потянуло холодным ветром. Обрадованно, будто бы при встрече со старым знакомым, заныло тело на все лады - грудная клетка, ещё не тронутая зазубренным (почему-то Ларькову он виделся именно зазубренным) скальпелем, коленные суставы, плечи. Покосившись за насыпь, в сторону тёмной, без единого огонька равнины, Ларьков просунул руку за пазуху, приложил ладонь к солнечному сплетению и пробормотал, сам до конца не веря в то, что творит такую сентиментальную хрень: - Слушай, пацан, ты на меня зла не держи. Че тут хорошего, - и вздохнул, позволяя горькой тишине заполнить пространство. - Сам бы мне "спасибо" сказал, если б мог. - Эй, Ларьков, ты там с кем разговариваешь? - послышался за спиной до боли знакомый голос, и внутри позвоночника мигом от этого звука смерзся костный мозг, превращая его в ледяной негнущийся стержень. Машинально вытащив запястье из-за пазухи, Ларьков медленно повернулся к собеседнику, изо всех сил надеясь, что лицо у него нормальное. - Сам с собой, товарищ майор, - переведя дыхание, честно сказал он вслух. Харламов фыркнул, подходя ближе, и кивнул подбородком: - Сигаретой угостишь, а? Мои днём закончились, весь блок выкурил. Ларьков протянул ему всю пачку и отвернулся, глядя, как бесстрастный луч прожектора разлиновывает серую безжизненную почву. Некоторое время стояли молча - Харламов курил, стряхивая пепел в наветренную сторону, а он просто торчал рядом с ним, выключившись из действительности, будто перегоревшая лампочка. Наверное, надо было под каким-нибудь предлогом слинять спать, не затягивая беседу на ночь глядя, но Ларьков до того вымотался, что проще было пялиться в темноту и ни о чем не думать. Хватит, додумался уже. - Че, Ларёк, завтра день свободный? - нарушил молчание майор, глянув в его сторону острым синим глазом. Ларьков тут же подобрался, стряхивая с себя горестную прострацию, и ответил - как ему показалось, достаточно непринуждённо: - Так точно, товарищ командир. - В город собрался, гулять? - Ага. - А давай с тобой вместе съездим, - внезапно предложил Харламов и ещё паузу такую выдержал - будто бы наблюдая, как Ларьков отреагирует. - Давно что-то никуда не выбирались с этой всей хуетой. Забуду скоро, как ты выглядишь, - и потрепал его по волосам, до того тёплым, давно забытым движением, что Ларьков просто растерялся. Чего добрый такой? С утра всех и каждого был готов сырьём жрать, и вчера, и позавчера. А тут... Вот ты и не расслабляйся так сразу, напомнило утомленное, изъеденное паранойей сознание. Именно завтра и именно в Кабул приглашает - ну да, совпадение, а то как же. Ларьков облизнул обветрившиеся губы и развёл руками, стараясь не заикаться: - Так у вас же завтра в штабе совещание, товарищ майор! - А накрылось все это дело медным тазом, - с неприкрытым удовольствием сообщил ему Харламов, прислоняясь к стене модуля спиной и затылком. В принципе, понять его было можно: в кои-то веки всей ордой по перевалам не скакать без сна и отдыха, поесть можно, например, на кровати поспать, не в яме. - Ковалёв там со своей агентурой что-то решает, вытянуть надеется, где точно Васильева держат. Мы ему пока без надобности. Мужик в свитере, почему-то сразу понял Ларьков. Вслух он осторожно спросил: - Что, так и не нашли? - Есть мысли, - не сразу ответил Харламов, отнимая от губ светящийся блекло-красным окурок. - Но это ещё проверять всё. Ладно, Ларёк, ты не бери в голову, как что прояснится, мы первыми узнаем. Ну так что ты насчёт завтра? - майор затушил окурок об обшивку небрежным росчерком и полез обниматься. Ларьков шарахнулся назад от неожиданности, споткнулся в темноте, чуть не упал и выпалил первое, что пришло в голову, чтобы увести собеседника от опасной темы: - А вдруг его уже в живых нет? Сколько времени ищем, пол-Афгана перевернули... - Живой он, кого только не спрашивали. Да и у Хашема не опилки в голове, соображает ведь, что делает, скотина. Ларьков, блять, я тебя долго еще пытать буду? Мне десять раз повторить? Ситуация опасно приближалась к патовой, и Ларьков заметался, тоскливо ощущая, как сдавливает горло безжалостная нехватка времени на то, чтобы придумать подходящий ответ. В общем и целом, врать у него получалось неплохо, однако леденящий душу взгляд Харламова, прожигающий снизу вверх, действовал не хуже какой-нибудь сыворотки правды. - Ну, - жалко протянул Ларьков, виновато сгорбившись, и выдал наудачу: - У меня дела там, товарищ майор. - Ну так вместе разберёмся, - выражение лица Харламова стало откровенно хищным, он бесцеремонно сгрёб Ларькова за расстегнутую горловину куртки и резко потянул, заставив наклониться к себе. - Вдруг тебе помощь моя нужна будет, а? И вообще, население здесь дикое, в стране война, обстановка - пиздец. Как я тебя одного отпущу? - Я с Мельником договаривался, - пищал Ларьков, слушая, как плотная ткань трещит по швам, и борясь с искушением ляпнуть, что Харламов и так уже ему помог выше крыши, грех жаловаться. Майор только отмахнулся: - Мельник пусть нахуй сходит. Вы с ним и так друг от друга отлипнуть не можете, один день переживёт. А мы с тобой прогуляемся, город посмотрим. На Парван заглянем, например. Там ведь у тебя дела, а, Ларьков? - И тряхнул его за куртку так, что лязгнула челюсть. Перед глазами у Ларькова все расплылось, сердце замерло и ухнуло куда-то в пятки. В районе Карте-Парван, на окраине афганской столицы, как раз и обретались позарез нужные ему - и не только - подпольные врачи. И Харламову там точно было делать нечего. А это значило, что никакая операция Ларькову вскоре не понадобится, потому что трупам операции не проводят. Тем, которые в неузнаваемом состоянии закапывают в солончаках, даже вскрытие без надобности. - Вот ты падла какая, Ларьков, - произнёс вдруг Харламов тихо и устало, выпуская из своей хватки его воротник. - Так вот вроде бы доверяешь человеку, в бою спину ему прикрываешь, заботишься. А как что важное, так он тебе хер расскажет, к "духам" на поклон идёт, сучара. - Товарищ майор, - Ларьков глотнул воздуха, пока позволяли, и осекся, не представляя, что с такой кашей в голове говорить дальше. - Вы... вы как... вы откуда... Мельник, да? Мельник?! - В сознании, ещё мгновение назад имевшем вид позорно размякшей жижи, оформилась и отвердела яростная готовность страшно мстить. - Убью суку!! - Это я сейчас тебя, блять, урою на месте, - гаркнул на него Харламов, сбивая излишний пыл. - Какого, блять, хуя вся рота в курсе, кроме меня?! - В смысле вся рота? - несчастным голосом произнёс Ларьков и, отмерев, рванулся ко входу в модуль: - Нет, точно же убью!.. - Стоять!! - майор, не мудрствуя лукаво, ухватил его за рукав и оттащил обратно к стене, сверкая бешеными глазами. Те горели ярким синим пламенем - прямо как ларьковские шансы на спасение. - Замер и не шевелись, блять, конспиратор хуев! Ларьков послушался, с трудом успокаивая сердцебиение. Происходящее было слишком ужасно, чтобы как-то его осмысливать, поэтому он и не пытался. Мелькнувшая было отчаянная мысль вырваться, на стартовом ускорении перемахнуть через насыпь и убежать далеко в пустыню отпала сходу - на такой решительный поступок сил уже не оставалось, даже в борьбе за жизнь. Да и сильно она ему такая нужна? По развитию событий получалось, что не очень. Харламов тем временем убивать его не торопился. Вместо этого сделал что-то совсем уж странное и для себя непривычное: расстегнул куртку Ларькова до середины, просунул ладонь в образовавшийся зазор и приложил её к тому самому месту у солнечного сплетения. Ларьков вздрогнул, несмотря на то, что неприятно не было. Ладонь у Харламова была жёсткая, как доска, и мозолистая - царапала даже через тельняшку. Зато тёплая, даже несмотря на ночной холод. - Сколько у тебя уже? - спросил его майор самым обыкновенным, будничным голосом, будто про количество патронов в ленте. Ларьков поёжился, неловко пожал плечами: - Да я че, считал, что ли? Месяца два, наверно... - Блять, два!! - тот опять взвился, передумав успокаиваться. Фонтанировать эмоциями, а в особенности отрицательными, Харламов был способен до полной выработки топлива, так что Ларьков приготовился к долгой осаде. - Да вы охуели тут все вконец! А если б я не узнал, нам бы тебя где-нибудь в горах под пулями вскрывать пришлось?! - Ладно вам, товарищ командир, - попытался утихомирить его Ларьков, вскинув ладони. - Не надо никого вскрывать. Я завтра в город поеду, и... - Я тебе, блять, поеду, - зарычал на него Харламов, не дослушав. - На "губе" запру, и будешь там сидеть, блять, партизан ебаный. А потом врачам под конвоем сдам, как на зоне! Намылился он, блять! Ожидания Ларькова насчёт гражданской совести майора оправдывались с космической скоростью, и это было, наверное, хорошо. Однако, убедив себя за столько времени в необходимости кромсания плохо стерилизованными инструментами собственного исстрадавшегося организма, вот так в один момент взять и передумать обратно Ларьков не мог. А мысли о том, что ему придётся терпеть эту пытку ещё три месяца только потому, что Харламову внезапно захотелось проявить сознательность, и вовсе наводили один кромешный ужас и больше ничего. - А меня вы вообще спросили? - срывающимся голосом произнёс Ларьков, стараясь звучать достаточно разгневанно и зло, чтобы противостоять сразу нескольким майорам. Или одному, но очень решительному. - Крепостного права в России уже сто лет как нету! - Да что ты, умник, блять! - Неповиновения, равно как и любых посягательств на инакомыслие, майор не терпел и пресекал их самым жёстким и болезненным образом, прямо как китайцы на площади Тяньаньмэнь. - Чтоб ты знал, зараза, ты сейчас не в России ни хрена, а в Баграме, в третьей разведроте семьсот восемьдесят первого о-эр-бэ ! А у меня в роте как я скажу, так и будет!! - Вы права не имеете! - отбивался Ларьков. - Я вам, товарищ командир, не позволю за себя такие вещи решать! - Ещё че ты мне не позволишь, а, орёл? Может, и в одну койку больше со мной не ляжешь по доброй воле?! - Может, и не лягу! Да я б если мог, и в первый раз!.. - Че, не стал бы?! Не стал бы, Ларьков?! Договаривай!!! Ларьков смолчал, отшатываясь с безжалостной полосы прожектора в темноту, и заслонил глаза рукавом. Такого, конечно, он Харламову в лицо сказать не мог - язык бы не повернулся на подобное враньё. - А то вы сами не знаете, что стал бы, - через силу пробормотал он, резко вытирая досадно заслезившиеся глаза, и уставился в землю. Майор, поневоле сбавив тон, огрызнулся для острастки: - Да хер с вами тут поймёшь, че я вообще знаю! - Затем покачал головой и произнёс с неподдельным осуждением: - Уж вот такого, Ларьков, точно от тебя не ожидал. - Какого ещё "такого"? Что мне в херню эту впрягаться неохота? - ощетинился Ларьков, и Харламов сощурился очень недобро, меряя его этим своим режущим взглядом, будто схваченного на горной дороге "духа" перед допросом: - Это ты щас ребёнка моего херней назвал или как? Да ты, Ларёк, бессмертный, я погляжу! - А вы, товарищ командир, впереди паровоза не бегите! - не остался в долгу Ларьков. - Там ребёнка вообще ещё нету, так, пара клеток. Оно и на человека-то не сильно.... - Пасть закрой! - окончательно сорвался Харламов, стукнув кулаком по стене модуля. - Да как ты вообще можешь, как тебе в голову такое пришло! Он ж живой там у тебя, ты понимаешь, нет? Чувствует все, привык наверняка к тебе. А ты его вот так!.. Аргумент майора, брошенный в запале, был настолько убийственным, что Ларьков не мог даже сказать с уверенностью, подействовал он или нет. Все это время он даже не думал о том, чтобы воспринимать существо внутри себя как нечто живое - единственным, что получалось испытывать при мысли о том, в какой пиздец он вляпался, был дикий тоскливый страх. Лишнее доказательство того, что гипотетический родитель из него - как из Мельника генсекретарь. - Я тоже жить хочу, - всхлипнул Ларьков, ощущая себя как никогда беспомощным и слабым. Будто бы перед выходом в горы броник отобрали, сказали - в рубашке поедешь, не переломишься. - Вы б вот сами попробовали, а потом говорили. Я хер знает когда ел нормально в последний раз! Тошнит, сука, все время, спать не могу, на броне укачивает. Че я, нахуй, за боец теперь? Кому я такой нужен? Да я до дембеля сто раз сдохну, "духам", блять, даже напрягаться не придётся!.. - Правильно тошнит, - кивнул майор, пропустив мимо ушей пассаж про дембель. - Потому что жрешь свою тушенку блядскую целыми днями и дымишь ещё, как паровоз. А к врачу бы пошёл сразу - была б тебе еда нормальная, и хуйни бы разной в голову не лезло. - Все равно вы меня не заставите! - волком посмотрел на него Ларьков, израсходовав свой запал, и сунул озябшие руки в карманы, воинственно шмыгнув носом. - Я решил... твердо решил, нахуй... - Так, Ларёк, - оборвал его Харламов, недрогнувшей рукой сгребая за шиворот, - я с тобой сейчас разговаривать не буду, ты не в адеквате. Пошли, в себя чутка придёшь, там разберёмся. Ларьков был полон решимости упорствовать, но проклятый ветер пробирал уже до самых костей, и собрать из жалкого бряцания не попадающих друг на друга зубов вежливую просьбу отъебаться никак не получалось. К тому же выслушивать его майор, определившийся с каким-то собственным планом действий, нужным не считал и просто запихал в тёмный разверстый зев модуля, будто загулявшего подростка. Посередине коридора, ведущего к крохотным офицерским комнатушкам, Харламов, будто вспомнив о чем-то, резко остановился и, обернувшись, снова потянул Ларькова к себе за воротник. После чего посмотрел тяжело, со значением, и произнёс - негромко, но чётко, как на плацу: - Мне - нужен. И чтоб больше такой хуйни не слышал от тебя. Ларьков, открывший было рот для очередного возмущённого ответа, так и застыл на месте столбом. В конце концов, не придумав, что сказать, нижнюю из челюстей осторожно подобрал и послушно проследовал за майором по оставшейся части дистанции. Придя домой, Харламов первым делом выставил на стол угощения, от вида которых у Ларькова тоскливой судорогой свело вечно пустой желудок: свежий хлеб с маслом, яблоки, карбонад и - удар ниже пояса, запрещённый всеми гуманистическими конвенциями в мире приём - истинное сокровище, скромную консервную банку, оклеенную сине-белым и имеющую явные следы ручной варки. Сгущёнка, возликовал Ларьков, окидывая щедрый стол повеселевшим взглядом. Это-то уж точно добрый знак! То ли офицерский паёк и вправду во всех отношениях был полезнее набивших оскомину тушенки и макарон, то ли чудище внутри Ларькова тоже оголодало и, смирившись, соизволило разрешить отцу нормально поесть, однако стойкая тошнота, мучившая его круглые сутки, куда-то ушла. Не веря в собственное счастье и тем более не собираясь дожидаться её возвращения, Ларьков принялся за еду, сначала осторожно, затем все более уверенно поглощая все, на что только упадёт взгляд. - Вон печенье че не ешь, - координировал его майор, усевшись напротив и пряча довольную ухмылку. - Бери, бери давай, не стесняйся. - Вы это, товарищ командир, не думайте, - оборонялся Ларьков с набитым ртом, по пути прихлебывая добротный крепкий чай. Заграничный "Ахмад", между прочим, а не сор песочный из столовой. - Меня едой не купишь! Я из вежливости. - Ага, ага, - кивал ему Харламов. - Сгущенку-то открыть тебе? Словом, закончилось все это тем, что Ларьков, согревшийся в тепле харламовского логова и самым коварным образом накормленный до отвала, в приливе первобытного, примитивного животного счастья стащил с себя промерзшую куртку, оставшись в одной тельняшке, и, забросив куртку на спинку стула, сполз по ней, потирая глаза. Клонило в сон. На столе уютно мерцала керосинка, на улице по ночному времени стояла мертвая тишина, и душе было спокойно и хорошо. - Ну че, успокоился, декабрист? - раздался откуда-то снаружи голос майора, разрушив окутавшую было усталое сознание блаженную дымку. - Почему декабрист ? - по инерции переспросил Ларьков, уже съезжая с собственного локтя лбом на стол, но тут же подобрался, готовясь к новому витку нелегкого противостояния: - Слушайте, опять вы за своё, да? Я сказал - нет, нихуя, ни в жизнь, ни за какие коврижки! Завтра еду в Кабул, и дело с концом! - Нет, в Кабул-то надо съездить, конечно, - неожиданно согласился Харламов, с задумчивым видом постукивая по столу кончиками пальцев. - В Генштабе распишемся как раз, там это быстро. Заодно и фамилию поменяешь. - Так, блять, - сознание, застигнутое врасплох подобными новостями, никак не могло решить, против которой из двух протестовать в первую очередь, поэтому Ларьков на пару минут вообще лишился дара речи. Затем, с трудом обретя его заново, оскорбился-таки за самое дорогое: - Фамилию-то зачем?! - Ну как зачем, - спокойствию Харламова могли позавидовать бесчисленные монументы Владимиру Ильичу, разбросанные по необъятным просторам СССР. - Вот представь, будет у нас... - взмахнул рукой, обратившись к Ларькову: - Имя какое-нибудь назови. - Ну-у-у, Иван, допустим, - немного ошалело отозвался Ларьков - не потому, что действительно когда-нибудь задумывался об имени для мелкого паразита, а единственно по привычке прислушиваться к голосу начальства. К тому же имя и впрямь было неплохое. Красивое, звучное. Чисто теоретически, конечно. - Вот и смотри тогда. Иван Ларьков - ну че это за колхоз "Заря коммунизма", нахуй? А зато Иван Харламов - совсем другое дело! - Если бы Ларьков не надеялся из последних сил сохранить собственный здравый рассудок, он осмелился бы сказать, что лицо у майора на этих словах стало неприкрыто мечтательное, даже больше - по-дурацки счастливое. Улыбка, по крайней мере, была именно такая. - А мне-то это нахуя? - вырвалось у Ларькова, как манифест сопротивления и вообще основополагающий мотив всех наметившихся переговоров. Харламов прекратил улыбаться и нахмурил брови: - А че тебя не устраивает, мне интересно? Ларьков отчаянно выдохнул, безнадёжно вглядываясь в суровое лицо майора, лишенное всякого милосердия и готовности в чем-либо уступить. Ну вот и как всю эту библиотеку, тщательно передуманную и уложенную в голове за эти несколько недель, так просто взять и объяснить в двух словах? Это, в конце концов, несправедливо и нечестно, нахуй. Был бы Харламов на его месте, так сразу бы врубился, что в таком заебенном предложении не так и что может не устраивать. - Это опасно вообще-то, - выдвинул он первый по важности аргумент, с которым, как он надеялся, Харламов точно спорить не станет. Не тут-то было - майор оборвал его на полуслове, ударив ладонью по столу: - Не пизди мне тут! С коновалами договариваться, значит, тебе не опасно, а нормально все сделать, не через жопу, - слабо?! Крыть на такое было нечем, поэтому Ларьков быстро схватился за следующий довод, будто утопающий за соломинку: - Да у меня, блять, сейчас жизнь ломается! Я, может, после армии в институт хотел поступить, доучиться. Определиться, что дальше буду делать, работу найти. А теперь что?! Рабство на восемнадцать лет, никаких перспектив, свободы тоже нихуя. Заебись расклад, дайте два! - В Советском Союзе, Ларьков, существуют ясли, детсады и прочие блага победившего социализма. - Разговор чем дальше, тем больше напоминал морской бой: майору, похоже, было принципиально отправить его ко дну. - Да и я ведь рядом, буду помогать, если что. - Вы не понимаете нихуя! - чуть не плакал Ларьков. - Меня же дома убьют!.. - "Дома убьют" - это если б тебе срок впаяли за дезертирство или ещё какую хуйню позорную, - гнул своё Харламов. - А ты приедешь - нормальный женатый человек, герой Афгана, между прочим... - Ага, это вы бабкам с моего двора объяснять будете! Да я по улице пройти спокойно не смогу, весь Ярославль будет думать, что я здесь, блять, офицерской подстилкой был, а не шкурой рисковал ради братского народа! - А тебя ебать не должно, кто там что за спиной вякает! - жёстко одернул его майор, стиснув зубы: не стерпел про "подстилку", уязвился. Затем помолчал, продолжил уже спокойнее: - Кто здесь не был - тем все равно не понять, им толку нет доказывать. Хоть ты в белой форме с орденами до пола вернёшься - найдут, до чего доебаться, народ такой. А наши все и так знают, какой из тебя боец, скольких ты здесь ребят выручил, сколько раз на боевых собой рисковал, - на них и равняйся. Ну, а у нас уж получилось, как получилось. Ларьков на этих его словах мрачно кивнул, не стал ничего говорить. "Получилось, как получилось" - лучше описания для их с майором армейской дружбы и не придумаешь. - А вообще, - неожиданно произнёс Харламов, и грозная морщинка между его бровей тут же разгладилась, как и не было, - весь этот пиздеж - он всегда от зависти. Вот у этих бабок твоих, хоть у одной, муж - майор разведки есть? Зуб даю, что нету. Вот и пусть усохнут! А тебя я к себе в Ленинград заберу. Там у меня хата есть, в центре. Не пропадёшь. - Правда? - воскликнул Ларьков восторженно и по-детски, не удержавшись. То есть, он знал, конечно, что Харламов из Ленинграда, но до этого ни разу это знание не прикладывал к себе, да и не пришло бы ему такое в голову. Где он - случайное развлечение на безрыбье, и где Харламов. Но теперь, с этой точки зрения, все виделось очень даже по-другому. Распределиться в город белых ночей, разводных мостов и обожаемого Ларьковым "Зенита" было очень заманчиво - не поспоришь. "Зенит" так вообще перевешивал все мыслимые и немыслимые доводы рассудка, панически пытающегося докричаться до безнадёжно теряющего всякие разумные берега Ларькова. Почти перевешивал. Не хватало совсем немного. - То есть, товарищ майор, - тут же поправился Ларьков, приходя в себя и съеживаясь под мгновенно потяжелевшим взглядом Харламова. - Спасибо вам, конечно, за предложение, охуенно звучит, все дела, но... - Так, я вот щас не понял, - перебил его майор со свойственной ему прямолинейностью. Тон его вновь изменился в сторону непреклонно-командного и ничего хорошего не предвещал. - Это типа тебе со мной так впадлу жить или че? - Никак нет, товарищ командир, - озадаченно проговорил Ларьков, по пути соображая, каким же образом ему извернуться и наконец втолковать всю эту дохуя сложную материю собственному ротному. Но Харламов не дал, как обычно - взглянул исподлобья и тут же рубанул сплеча: - Другой есть? - Чего? - оторопел Ларьков, чуть не вывихнув челюсть. Нормально! Вот как у него так извилисто мыслить получается, а? Ещё Мельнику сейчас под горячую руку достанется, из-за харламовских подозрений-то. - Ну вы как скажете, товарищ майор!.. - А че тогда? - огрызнулся на него Харламов и нервно постучал огрубевшими, тёмными костяшками пальцев по выскобленной поверхности стола. Потом буркнул: - Не нравлюсь все-таки? Иногда на Харламова находило что-то такое - или из-за возраста переживал, или из-за давних шрамов, безжалостно усеивавших под одеждой все его поджарое, совсем нестарое ещё тело. Причём шрамы свои не любил ещё больше, чем лишние, на его взгляд, четырнадцать лет: стоило только дотронуться до белой отметины - вытянутой призрачной царапины от ножевого или расплывшейся кляксы от сквозного огнестрельного, - тут же начинал ругаться, стряхивал с себя ларьковские руки и грозился пальцы обломать, чтоб неповадно было. Но Ларьков все равно их все наизусть знал, как свои, целовал терпеливо, нарочно пересчитывал заново при любой возможности, вроде заговора: чтоб больше ни одного не появилось. Пока что помогало. - Да вы что, ну честное слово, - начал было Ларьков и совсем потерялся под тёмным, угрюмым взглядом с той стороны стола. Так толком и не придумав, что можно на такое сказать, неловко пожал плечами и выговорил чуть тише: - Нравитесь. Не в этом же дело... - Так а в чем тогда, Ларёк, ты поясни, - подтолкнул его майор, немного оттаяв после услышанного признания. Воспользовавшись этой оттепелью, Ларьков в который раз за вечер призвал себя собраться с мыслями и продолжил, то и дело сбиваясь, но постепенно выстраивая речь так, как она должна была звучать с самого начала: - Ну просто это... Блять, ну не ко времени оно все! Я ж вообще себя с ребёнком не представляю, это ж пиздец чистой воды. То есть, наверное, это правильно, так надо, я, может быть, лет через пять сам бы захотел... или через десять... Но, сука, почему сейчас-то?! Из меня же отец хуевый! Я, бля, за себя как следует и то не отвечаю, вы ж сами знаете! Да здесь вообще с детьми нельзя, здесь война, люди погибают, а я... - Ларёк, - остановил его майор, протянув через стол свою загорелую, крепкую руку, и сомкнул шершавые пальцы вокруг его запястья. - Я тебе сейчас скажу кое-что, а ты послушай. Я, блять, всю жизнь думал, что у меня семьи никогда не будет. Ну не дано, не судьба, не знаю, как ещё сказать. Ни с кем ужиться не могу - характер паршивый, с молодости по гарнизонам этим, потом Афган... И детей тоже так и не получилось - ни с кем, ни разу, блять, даже случайно. Я и смирился, хули делать. И тут... - Он помолчал, глянув на Ларькова странно заблестевшими глазами, и заговорил снова, чуть дрогнувшим на первом слове голосом: - Ты, конечно, молодой ещё, не понимаешь. Думаешь, что у тебя вся жизнь впереди, успеешь, если вдруг что... Может, оно и так, но, блять, Ларёк. - Пальцы на запястье сильно, судорожно сжались, и Харламов произнёс чуть ли не умоляюще, заглядывая ему в лицо: - Я тебя прошу, ты не отказывайся только. На меня ведь положиться можно, я ж тебя не подводил никогда! Не брошу вас обоих ни за что, сдохну, но в обиду не дам. А что пока сомневаешься, так это не страшно, это у всех так, привыкнешь потом... Может быть, поддаваться уговорам было ошибкой, и следовало бы стоять на своём насмерть, будто Че Гевара со своими двадцатью сторонниками за правое дело кубинской революции. Но у Ларькова, смотревшего в глаза майора, безнадёжные и полные какой-то давней затаённой тоски, дальше сопротивляться просто не хватило духу. Если так подумать - надо оно ему, к этим головорезам в лапы лезть, здоровьем рисковать и прочим? Проще уж сразу в горы пойти, встать там на каком-нибудь глухом перекрёстке и орать: забирай меня, Хашем, жить мне надоело, и органы у меня лишние, в Пакистан какой-нибудь их продай, как раз на новый "стингер" хватит. Да и вообще, план-то составлялся в минуту крайнего бедствия и упадка сил, а обстоятельства с тех пор круто изменились. В том, что Харламов ему не врет, Ларьков не сомневался. Жить с ним, конечно, повесишься, но, с другой стороны, надёжнее мужика во всем Союзе не найти, что обещал - то сделает во что бы то ни стало. К тому же два года-то они как-то продержались, никто не умер. Может, и дальше все нормально будет? Поэтому Ларьков, мысленно слезая с возведённых баррикад, сказал не то, что надо было, а то, что давно вертелось на языке: - Я вам только из-за этого нужен, да? Если б не случилось ничего, вы б так меня не уговаривали?.. Харламов, как опытный боевой офицер, ослабевшее сопротивление собеседника почуял без лишних слов. Поэтому тут же собрался - спина прямая, взгляд уверенный, - и произнёс с усмешкой привычным своим грубоватым тоном: - Ларьков, вот ты скажи, знаешь же, что я кого попало к себе в разведку не беру? - Знаю, товарищ командир, - шмыгнув носом, послушно кивнул Ларьков. Майор небрежно пожал плечами: - Ну вот и с койкой так же. Аргументы были неопровержимые. Харламовские, одно слово. И Ларькову внезапно стало легче: выпытал ведь, что хотел, а больше и угрызаться незачем. Ну, почти, можно сказать, выпытал, если округлить. Понятное дело, что майор так прямо не скажет, он и без того сегодня далеко зашёл, душу чуть не наизнанку вывернул. Харламова вообще было расколоть непросто: если и выдавал что-то серьёзное, живое, настоящее, то все равно никогда не полностью, по частям. Каким Ларьков своего ротного за это время только не видел - трезвым, пьяным по-черному, в гневе, в мрачной сосредоточенности, или даже в редкие моменты только ему предназначенной мягкости, - хоть убей, до конца ни разу не открывался, непонятно было, что у него в голове. Но Ларьков все-таки иногда позволял себе думать, что кое-что из несказанного научился понимать. С ходу и без ошибок. Майор внезапно поднялся с места, обошёл стол и замер у Ларькова за спиной, положив ладони ему на плечи. Погладил вдоль голубоватых полосок тельняшки, наклонился и вполголоса спросил на ухо, слегка сжав пальцы: - Ну, Ларёк, че скажешь-то? - Не знаю. Подумаю ещё, - уклончиво отозвался Ларьков, для вида отворачивая голову в другую сторону. Не то чтобы правда собрался отказываться, но совсем уж сдавать позиции было стыдно - будто бы Харламов его в одной партии обыграл, как школьника какого. Майор на его смелое замечание только хмыкнул и принялся разминать Ларькову плечи и шею - с умеренной, ровной силой, со знанием дела. По позвоночнику от самого седьмого позвонка побежало согревающими струйками солнечное тепло, и Ларьков чуть не заурчал от удовольствия, без сожаления расставаясь с налипшим на коже ощущением стылой беспризорности, угрюмого отчуждения всем назло. Уж неизвестно, где Харламов такому научился, но спину действительно мог по косточкам перебрать, как опытный механик - карбюратор. И у Ларькова к этим его умениям была самая настоящая слабость, о чем майор не знать, разумеется, не мог. "Нечестно!" - попытались было возмутиться остатки критического мышления в промежутках между сладкими спазмами, с которыми из забитых судорогами и холодом мышц уходила гнездившаяся глубоко внутри боль. Но Ларьков вместо этого простонал что-то постыдно-неразборчивое и низко опустил голову, добровольно подставляя жёстким, царапающимся пальцам шею и затылок. Мыслить он сейчас был не способен даже на простейшем уровне - только плавиться под умелыми прикосновениями майора, как, впрочем, и всегда. - Ты это, в руках-то себя держи, - посмеивался Харламов где-то вверху, наверняка не без удовольствия наблюдая за процессом превращения одного из самых упрямых бойцов своей разведроты в безвольное желе. - А то услышит кто-нибудь, подумает, что мы тут непотребством каким-то занимаемся. - Да идите вы, - бурчал Ларьков, не очень хорошо соображая, что именно пытается сказать, и ощущая, как плечевой пояс весь превращается в одно большое жаркое пятно. - Месяца два б назад про это вспомнили, было бы отлично. Харламов остановился, едва не вырвав у него разочарованный вздох, снова наклонился, скользнув ладонями по ключицам, и обхватил Ларькова за шею со спины - мягким, но плотным захватом. После чего самым проникновенным голосом проговорил куда-то в голову, медленно пропахав короткий ларьковский "ёжик" твёрдым колючим подбородком: - Ларёк, бля. Я ж тебя отсюда не выпущу, пока не согласишься. - Ладно, товарищ майор, - сдался наконец Ларьков, хватаясь за жилистое темно-бронзовое предплечье. - Хер с вами. Согласен! Но только одно условие, - тут же спохватился он. - Нет! Два! - Ну выкладывай, - не стал спорить Харламов и, убрав одну руку, легонько поскрёб ногтями его макушку. Закрывший глаза в невольном стремлении сосредоточиться на приятных ощущениях, Ларьков ответил, стараясь звучать твердо: - Во-первых, фамилию менять не стану. У этого вот, - постучал себя по грудной клетке, - ваша пусть будет, так и быть. Все равно у него выбора нет. А я к своей привык, она пускай и остаётся! - Сволочь ты упёртая, - недовольно откликнулся Харламов и снова ткнулся подбородком ему в висок. - Ну хорошо, а ещё тебе че надо? - Мельник чур свидетель, - скороговоркой выпалил Ларьков, главным образом, для того, чтобы не дать пожалеть о вылетевших словах самому себе, и скосил глаза, чтобы видеть выражение лица майора. Тот глянул в ответ удивлённо: - Так в Генштабе ж без свидетелей можно. - Ага, - страдальчески вздохнул Ларьков. - Вы хоть представляете, че будет, когда он узнает, что я женился, а его не позвал? Да он мне все кишки потом выест нахер! - Бля, это я не подумал. Твоя правда, - отозвался таким же вздохом Харламов. Въедливость Мельника, при всём его кажущемся конформизме и малодушии, могла при правильном применении загнать в гроб кого угодно, а уж в том, что тот обязательно постарается правильно применить её к другу-предателю, втихомолку расписавшемуся в легендарном дворце Амина и скрывшему этот факт от боевого товарища, Ларьков был уверен, как в себе самом. На такой гибельный риск идти не стоило. Харламов неожиданно поцеловал его в макушку, крепко и без особых нежностей, как умел, и Ларьков невольно прижался к нему щекой. От майора исходил замечательный, родной запах "Охотничьих", который не портили и не перебивали даже отголоски вечной дорожной пыли, въедавшейся в одежду и кожу всех полевых бойцов намертво, и терпкого дегтярного мыла. Ларьков даже дыхание задержал, чтобы эта причудливая смесь осталась в лёгких чуть подольше. И внезапно вспомнил, почему вообще два года назад, когда был ещё чижом зелёным, "духа" живого не видевшим, так сразу к Харламову потянулся. Потому что везде было опасно, а рядом с майором - нет. Чувствовалось: пусть характер у него не сахар и рука тяжёлая, и выражений он никаких не выбирает, если уж из себя вывести, но в беде никогда не оставит, что бы ни случилось. Собой закроет, если нужно будет, но защитит. - Давай ложись, тебя развезло уже, - майор отстранился и слегка хлопнул его по спине, прежде чем подобрать с кровати небрежно брошенную куртку. - А вы, товарищ командир? - А я курить. - Так я с вами тогда, - Ларьков по привычке вскочил со стула, потянувшись за собственной. И тут же отдёрнул руку, обжегшись о грозный, предостерегающий взгляд синих глаз: - Куда собрался?! Тебе нельзя! - Черт, а я и забыл уже, - сокрушенно признался Ларьков, удобно располагаясь на кровати. Затем повозился на месте, произвел кое-какие несложные расчёты и возмущённо добавил: - Ну и ни хрена себе, это мне что, ещё три месяца без курева страдать?! - Ничего, потерпишь, - отмахнулся Харламов. - Бабы вон по девять месяцев режим соблюдают и не ноют. - Баб зато в медроте не разрезают потом, - вздохнул Ларьков, закрывая глаза. Теперь, когда препятствий для долгожданного отдыха больше не осталось, организм с полным правом стремительно погружался в сон. К тому же кровать была знакомая и оттого уютная, как ничто. - Так, Ларёк, ты мне философию тут не разводи, - строго велел ему Харламов от двери. - Не ты первый, не ты последний, прорвёмся. - Так точно, товарищ командир. Послышались шаги, железный панцирь с краю кровати лязгнул и прогнулся под слоем из толстого матраса и одеяла. Ларьков нехотя приоткрыл один глаз и встретился взглядом с майором. - Ну что, боец, наконец-то пожрал как следует, а? - тот погладил его по груди, задев широким движением подреберье, и Ларьков не сразу сообразил, что обращается Харламов не к нему. Майор убрал руку и пробурчал вполголоса: - Мозгов только у твоего папаши нет ни черта. Ну ничего, зато красивый. - Да ладно, красивый, - засмущался Ларьков, справедливо проглотив замечание насчёт мозгов. Косяк все-таки за ним был, это точно. - Вы мой нос видели? - Нормальный он у тебя, блять, не сочиняй, - Харламов мельком проследил пальцами линию ларьковской переносицы. Затем добавил с сожалением: - Вот если ростом в меня пойдёт, куда хуже будет. - Если девчонка, то с вашим ростом как раз и ничего, - возразил Ларьков, приподнимаясь на локте. Отдых отдыхом, но стихия споров и разногласий требовала воспрянуть ото сна и начать отстаивать собственную точку зрения. - А вот за сколотый клюв она мне спасибо не скажет! Харламов присмотрелся к нему и хмыкнул: - Думаешь, девчонка будет? - Да я-то хуй знает, - признался Ларьков. - Мельник вон считает, что парень... - И мне так кажется, - отозвался майор и посмотрел перед собой задумчивым взглядом. - А вообще, плевать, на самом деле. Главное, чтобы вы оба здоровые были, - и погладил ещё раз, длинным и ласковым движением. Все это звучало правильно и хорошо, и Ларьков расслабился окончательно, поддаваясь непривычно ласковым прикосновениям и проваливаясь в сон. Но вдруг сознание, зацепившись за случайный осколок чего-то смутно знакомого, просигналило красным и жёстко вышвырнуло обратно в явь, тряхнув напоследок, будто тяжёлый транспортный Ил-18 в непростом воздушном пространстве суровых афганских гор. Харламов, явно не ожидавший такого подъёма по тревоге, крупно вздрогнул и отдёрнул руку, взглянув на вскинувшегося обратно в сидячее положение Ларькова диким взором: - Блять!.. Хочешь, чтоб меня удар хватил прям перед выводом? Че случилось-то? - Мельник, - заплетающимся языком выговорил Ларьков и, помотав головой из стороны в сторону, чтобы обрести утраченную ясность мыслей, оперся ладонями о толстое стеганое одеяло и взмолился, повернувшись к ошарашенному майору: - Товарищ командир, вы ж ему ничего не сделали, правда? Он ж не виноват... это я ему сказал, мол, молчи... - Тьфу ты нахер, - с чувством высказался Харламов и хлопнул ладонью по колену. - Вот я тебя сколько знаю, Ларьков, так понять и не могу - как тебе только хуйня такая в голову приходит, а? Живой твой Мельник, век бы его не видеть, - пробурчал он под умоляющим взглядом Ларькова, нехотя остывая. - Что здоровый, правда, врать не буду. Да не трясись ты, нормально с ним все! Я, в отличие от некоторых, вижу, где стукачество, а где человек за друга переживает. Ларьков послушно потупился на "некоторых", даже головой кивнул: так, мол, идиотская была затея с принципиальным укрывательством, самому стыдно. Майор, глядя на его похвальное раскаяние, предсказуемо смилостивился: - Да я его и не трогал почти! Так, шуганул для порядка, чтоб точно знать. Все равно не от него услышал. - А от кого? - Удивление вмиг пересилило тревогу: в конце концов, по словам военного хирурга лейтенанта Свечникова, достававшего из друга третью по счёту пулю, - что Мельника сразу не убило, то врагом впустую потрачено, так что чересчур за него беспокоиться, если уж начальственный гнев пережил, и в самом деле не стоило. А вот кто ещё в их роте такой глазастый, было даже любопытно. Ларьков-то старался, чтобы на них с Харламовым никто и ни за что не подумал, а вышло шило, которого в мешке не утаишь. - Да Ковалёва видел вчера в штабе, - махнул рукой майор, и в его глазах блеснуло вдруг что-то виноватое, сожалеющее. - Обсудили все, как обычно, задачи разобрали, а он потом ко мне подходит и говорит: ты, Харламов, в курсе, что у тебя вместо одного бойца двое числятся? Я как понял - чуть там на месте не лёг. Это ж получается, я тебя тогда... - Харламов с усилием перевёл взгляд прямо на Ларькова и сказал вдруг с искренним раскаянием: - Ларёк, ты прости меня, ладно? Я ж не знал. Просто навалилось все, хоть вешайся - Васильев, караванщики эти блядские, чтоб их на том свете черти жарили, и вот ты ещё номер выкинул... Щёлкнуло, понимаешь, в башке, как предохранитель вырубился. Сам не ожидал. Прости, а? - Да я ж на вас не обижаюсь, товарищ майор, - честно ответил ему Ларьков, прижимаясь щекой к жесткому плечу по воле властной командирской руки. - Я тоже за дело получил. Нельзя у населения ценности изымать, и вообще... - Ничего, Ларёк, у нас с тобой теперь все по-нормальному будет, - убеждённо произнёс Харламов. - Как у людей. Я тебя, Ларёк, на руках носить стану, чтоб ты знал! - Ну, на руках-то уж не надо, - смущённо отозвался Ларьков и не удержался от смешка: - В вашем возрасте такое вредно. Суставы, все дела. - Иди ты на хер, юморист, - посоветовал ему Харламов ворчливо, но без обиды. - Ложись уже, хорош распорядок нарушать. Укрывшись одеялом по самым подбородок и подложив под голову вместо подушки собственный локоть, Ларьков не стерпел и спросил глубокомысленно и вполголоса - будто бы сам у себя: - А вот интересно, как он догадался-то? Я ж не баба. По мне и не видно вроде бы... - Покосился на майора: - Не видно ведь, товарищ командир? Харламов усмехнулся: - Ну, кому-то, может, и не видно. А Ковалёву... - Он остановился, словно решая, распространяться дальше или нет, и Ларьков подумал было, что майор сейчас тоже помянет контору глубокого бурения и особую прозорливость её сотрудников, но тот вдруг выдал что-то совершенно невообразимое: - У него ж тоже сын есть. - Да ладно?! - Ларьков снова резко поднялся с места - сон слетел, как и не было. - У чекиста? Такой же? - Вроде того. Взрослый уже парень, Рязанское десантное закончил, - пояснил Харламов и добавил: - Скоро к нам должны прислать. Я Ковалёву обещал: как только приедет, к себе заберу, будет при деле. Только ты, Ларёк, сильно никому не трепись, это, считай, гостайна, - майор бросил на него в меру строгий, начальственный взгляд. - Я сам-то чисто по дружбе знаю. - Хорошо, товарищ командир, - послушно кивнул Ларьков. Харламов не повелся: - И Мельнику тоже не рассказывай! - Пригрозил: - А то, как обычно, один другому, потом всей роте растреплете, а там и до комдивизии дойдёт. А уж ему про это раньше времени знать вот совсем не обязательно! - Так точно, товарищ командир, - прощание с нарисовавшейся было грандиозной сплетней, грозившей стать первополосной новостью всего 781-го орб, вырвалось из груди тяжелым вздохом. Однако личным любопытством Ларьков поступаться не собирался: - А чего, у комдива на Ковалёва зуб какой-то? - Да не на Ковалёва, - вздохнул Харламов. - Они, правда, с генералом тоже не так чтоб дружат, но ради общего дела терпят, как та Швейцария. Зато сын ковалёвский с младшим Васильевым вроде как друзья... - Друзья, говорите? - ухмыльнулся Ларьков. Майор покосился на него с неодобрением: - Вот молодёжь пошла, одна похабщина на уме! Обычная у них дружба, без всяких там. Только вот генералу это все равно как кость в горле - мол, из такой семьи парень, да ещё и от КГБшников, ничего хорошего. Потому им с сыном общаться и запрещал всю дорогу, они тайком виделись. Вот Васильев недавно из отпуска вернулся - так он в Рязани был, у друга, а отцу про Москву наврал с три короба. - Харламов махнул рукой, поморщившись, как от зубной боли: - Ковалёв рассказывал, в частном порядке. Сам-то он не вмешивается, но душа, говорит, за них болит. А теперь и подавно... - Да уж, история, - посерьёзнел Ларьков. - Тот про Васильева-то знает? - А как же, знает, конечно. Отец ему сразу передал, чтоб остыл, пока едет. Только вот все равно, чует моё сердце, явится и херни натворит. - Харламов покачал головой с выражением полного смирения с неизбежным и добавил странным голосом - Ларьков не разобрал, чего в нем больше, одобрения или осуждения: - Характер-то у него не ковалёвский совсем... наверное, от того, второго. Больше всего Ларькову из своей исключительной природной любознательности хотелось выпытать у ротного, кто же такой этот второй, но ясно было, что делать этого не стоит - майор либо сам не знал, либо говорить было себе дороже, а злоупотреблять доверием Харламова Ларьков не решался. Поэтому он спросил о том, о чем нельзя было не спросить: - А он как, на отца похож или нет? - Да не очень, - майор задумался, словно вызывая знакомые черты в памяти, потом пожал плечами: - Хотя, как сказать. Ковалёв-то в молодости тоже чёрный был, как уголь, глаза только другие. Глубокой ночью, когда всей 108-й мсд, за исключением, может быть, одного лишь комдива, которому непреходящее беспокойство за сына не давало сомкнуть глаз, уже снились сны, цветные и яркие, как расписные кузова у местных "бурбухаек ", Ларьков, не просыпаясь, ощутил совсем рядом крепкий запах табака. Глухо стукнули толстыми подошвами расшнурованные берцы, скрипнул панцирь. Майор, продрогший на улице, осторожно улёгся рядом, поверх одеяла, и уткнулся холодным носом ему в основание шеи, по привычке обхватывая свободной рукой за пояс. Ларьков чуть подвинулся, тоже по привычке давая место, и успокоенно вздохнул. Все было на месте. Можно было спать спокойно.