Просыпайся, самурай, и давай-давай-давай!

Ода лежит навзничь, свесив голову с края кровати. Ханако ласково проводит по его выбритому виску — ей нравится это ощущение, как слегка отросшие жесткие волосы пружинят под подушечками пальцев. Ода едва заметно вздрагивает. На большее сегодня он уже не способен. Ханако сидит у него на пояснице, чуть сильнее, чем нужно, сжимая бока ногами. Он одет по пояс, это закон. Она может раздеться полностью — это ее право, но она никогда так не поступает. Она чувствует жесткие петли на поясе его брюк через шелк белья и больше всего на свете мечтает, чтобы он оказался сверху. Чтобы разорвал трусики за несколько десятков тысяч йен, чтобы уверенно раздвинул ее бедра и оказался внутри, там, где разбухшее от возбуждения лоно так хочет ощутить сладкую наполненность. Ханако гладит Оду по голове, прикрыв глаза — в ее фантазиях он берет ее мощно, но не грубо, так, как, наверное, делал бы его учитель. Проклятый старый лис. Ханако наклоняется к уху Оды и закусывает зубами верхний его кончик. Ода стонет и снова дергается, но Ханако одним движением сжимает его ногами — лежи, сказала. Сегодня он снова ее разозлил. В нем слишком много от Такэмуры — манеры, выправка, иной раз в движениях Оды Ханако видит лисью грацию — только не ту, зрелую и выверенную, а какую-то нелепо вторичную. Эта вторичность раздражает ее сильнее всего. Ода — не Такэмура, как бы он ни старался стать таким же, как сенсэй. Ода красив и прекрасно сложен, но его нельзя даже отчасти сравнить с молодым Такэмурой, которого она помнит стоящим рядом с отцом на семейном обеде в Киото, посвященном годовщине смерти матери: натянутым, как струна сямисэна, без предательского серебра в волосах, с голосом глубоким и звучным, без надтреснутости, появившейся с возрастом. Ханако тайно мечтала о нем со дня, когда отец взял молодого офицера к себе. Жизнь с тех пор подбрасывала ей множество вариантов найти для себя что-то другое, но... Так и не сложилось. Такэмура так и стоял одесную отца, а Ханако все так же хотела его, не желая смотреть по сторонам. Пока не появился Ода. Но Ода — другое. Он хотел быть, как Такэмура, неосознанно подражал Такэмуре, наука старого лиса сквозила в его движениях и попытках столь же виртуозно управлять лицом, но... Ода не был Такэмурой. И за это Ода должен был заплатить. Он уйдет под утро, так, чтобы никто не заметил, что он выходит из спальни Ханако, куда без особой причины формального доступа не имел. А когда начнется день, Ханако будет с толикой удовольствия наблюдать, как чуть скованно он движется, шагая впереди нее. Как он до сих пор чувствует жалящие удары ее плетки. Нет, там не осталось никаких пошлых красных полос. Ханако Арасака умеет бить так, что следов не остается. О том, что остается на душе Оды тогда, когда она отсылает его прочь, Ханако предпочитает не задумываться.