Once upon a...

      Однажды в солнечном королевстве на краю мира у королевской четы родилось дитя. День тогда, помнится, дождливый и туманный стоял — ни один лучик солнца не проникал сквозь завесу плотную низких свинцовых туч, и беспокойно шептался ветер, и беспокойно же вило в воздухе ожидание чего-то темного. И правда — как только закричало дитя громко и надрывно, явилась колдунья злая — ворох кудрей темных, глаза-аметисты, лицо прекрасное и надменное. Смотрела она на короля в одних рубахе и штанах подкатанных у кровати королевы своей сидящего бледного, смотрела холодно, темно и зло. И молвила, глядя в бледные глаза.  — Дитя свое отдавай, грешник, мое оно, — громогласно, и слова эти прокатились по всему королевству, и лишили они королеву-мать сознания, настолько всесильные были. Король взмолился жалко — на колени пал, в ногах ползал, руки холеные белые целовал, как целовал их в ночи буйные и темные, глядел отчаянно и жарко, как глядел на тело бледное колдуньи-любовницы. Умолял. Плакал. Просил. Но непреклонна была ведьма — на шаг отступила, гримасу презрительную скривила.  — Отдавай. Я отдала тебе себя, отдай же мне теперь дитя свое долгожданное, — молвила она хмуро и грозно, и глаза ее полыхали огнем пурпурным, и пальцы ее сверкали искрами лиловыми, — иначе прокляну тебя и твою землю несчастную, кобель ты последний! И отдал король первенца своего — мальчика розовощекого, маленького, с алым пушком на высоком лбу, в когти страшной колдуньи, во власть ее. И громыхнуло небо надрывно и пронзительно, и еще пуще застучал дождь в окна неистово и отчаянно, словно оплакивая жизнь невинную. А колдунья взметнулась черным вихрем, прошлась валом огня по стенам замка и исчезла — да дребезжали окна, да звенело золото и серебро и тлели гобелены на стенах. И исчез наследный принц навсегда, как будто и не было его, и сгинул он на долгие-долгие годы в рабстве злой ведьмы. Скучал Кейл. Глядел на небеса высокие, вспоминая, что говорилось в книжках, слушал пение птиц заморских, привязанных за лапки к окошку его высокой-высокой башни, играл на клавесине, спал и волосы свои карминовые роскошные расчесывал. Скучал. Дни его тянулись однообразно и серо — наполненные трелями певчих птиц, шумом ветра и запахом ласкового солнца, наполненные одиночеством, тишиной безмолвной, витающей в воздухе пылью, запахом нагретых до жара досок, комодов и кое-как состряпанной выпечки. Исчезла уже как месяц его матушка приемная — ушла за новыми талмудами да испарилась, как испаряются капли росы под палящим солнцем, ушла по обыкновению на полгода, да осталось Кейлу только пустота роскошных покоев башни, да остались ему дни, наполненные однообразно и одинаково тем же самым. Так что сидел он у окна, перебирал пряди волосы длинных, до колен, слушал птиц и ветер, и скучал. Внизу стелилась травка зеленая (так ее называли в книгах), жались сиротливо кустарники, пылали жаром нагретые камни обнимающих скрытую ото всех полянку с башней скалистых стен, внизу журчал тихо и почти неслышно ручеек. Кейлу бы было интересно, какова она — земля, вода и трава, — да боязно было ему нарушать свою спокойную размеренную рутину. Так что спал он, ел и пил, так что сидел он у окна и скучал. Скучал до тех пор, пока внизу не появилась фигурка маленькая, в плащ укутанная — вышла из-под сени толстых лиан, обвивающих скалу, сноровисто огляделась да пошла прямо и уверенно к высокой-высокой башне с одним окошком. Встрепенулся Кейл — пригнулся, чтобы видно не было, да все равно любопытство снедало — фигурка была внушительная даже отсюда, сверху, ходила она уверенно да пела басом песни веселые, ранее не слышанные. Высунулся Кейл, взор свой бархатный кленовый к земле опустил и наткнулся на острый пронзительный взгляд веселых холодных глаз. Залихватски свистнула фигура будто еще сильнее внимание привлекая — свистнула, замахала руками.  — Эй, красавица! — закричала она громко и низко, — спусти косоньки свои чудесные, поднимусь к тебе, яствами угощу. Кейл фыркнул надменно, подбородок вздернул.  — Не красавица я тебе! — крикнул в ответ он, голос певчим, мелодичным, но определено не женским, — и коротковаты косы мои, чтобы ты по ним пятьсот футов лез! Еще пуще закричала фигура, еще пуще замахала она руками.  — Ты, красавец, — ничуть не смутившись, снова насел гость, — сноровистый, с характером! Нравится мне это! Доберусь я до тебя и разопьем мы вина чарку! Кейл рассмеялся громко и заливисто.  — Попробуй, коль силенок хватит, — отозвался он насмешливо, — а я пирожков возьму да погляжу. Сходил Кейл на кухню за угощениями, уселся у окна, глянул вниз — а фигура между тем вынула кошки, маленькие кирки да плащ скинула. Ярко сверкнули на солнце волосы синие, как океаны дальние, о которых юноша только читать читал, блеснули озорно глаза зеленые — мох и малахит (у Кейла много украшений было, приемная матушка дарила то мельхиор, то нефрит, то малахит и яхонты драгоценные в серебре и металле, носить учила в волосах и ушах, на шею надевала, на запястья и пальцы), — да четко в глаза бросились плечи широкие, крепкие, руки сильные даже с такого расстояния. Кейл и глазом моргнуть не успел — фигура вмиг по башне забралась играючи, словно ветра ей помогали да сами Боги, — и смог только за шкафом спрятаться, выглядывая в щель любопытно. Вблизи гость оказался еще лучше — высокий, лицо породистое, озорное, тело стальное, из мышц свитое, в общем молодец добрый да и только, и веяло от него диким ягодами, ветрами небом. Кейла запах привлек, но из укрытия он не спешил выходить — книжки научили осторожности, ум — терпению, и наблюдал он, как мужчина плащ свой, привязанный за спиной, расстелил на полу, как бутыли из сумки походной вытащил, одну за другой, столько бы не поместилось, как фрукты рассыпал по темной ткани. Кейл никогда таких не видывал — розовые и зеленые, алые и желтые продолговатой формы, — засмотрелся и не заметил, как рука схватила за запястье и вытащила на свет божий. Зашипел юноша строптиво, глаза поднял зло — мужчина выше был, больше, да утонул во мхе веселья и озорства.  — Так ты краше любой красавицы! — засмеялся гость, оглядывая с ног до головы, — как звать тебя? Кейл руку из захвата выдернул, да звенели золотые браслеты с рубинами алыми, взгляд острый непокорный вперил. Фыркнул.  — Как твое, ты, наглец, посмевший в чужой дом влезть? — оскалился он, выгибая бровь изящную, губы розовые поджимая. И вправду прекраснее любого был он — кармин волос вился до колен, падал на лицо прядями непослушными, на лоб высокий, на ланиты белые мраморные. Глаза у него были словно бархат и клен, губы что лепестки роз, шея длинная белая, тело в шелк одежд драгоценных затянутое. В ушах звенели серьги, на пальцах сверкали кольца, на запястьях браслеты блестели, на поясе веревка из нитей златых и серебряных, и ноги — гладкие молочные голени и аккуратные узкие ступни виднелись из-вод подола длинных одеяний.  — Я Бад! — беспечно улыбнулся гость, взглядом нежным густым проходясь по телу, — король наемников! Охочусь за драгоценностями и диковинками, живу на востоке далеко-далеко. Сверкнули белые зубы. Кейл сощурился.  — Я Кейл, — соизволил ответить он, цокнув, глазами жадно сверкнув, — и много диковинок ты нашел? Любопытным он от природы был, да только осторожным и смекалистым, но стоял перед ним человек незнакомый, первый, кого в живую увидеть можно было, пах дикими ягодами и ветрами, вел себя дружелюбно. Решил Кейл пока дать ему пожить спокойно, рассказать об увиденном. Бад указал рукой на плащ, поклонился.  — За трапезой рассказать могу о приключениях своих, — пропел он, руки возводя в воздух, и видны стали отчетливо крепкие предплечья с узорами вен. Кейл подумал минуту да головой благосклонно кивнул.  — Ну расскажи, коль можешь, — уселся он первым, ноги сложил друг на друга, рукой оперся о пол. Скользнула ткань одеяний выше, обнажая коленки, и сглотнул Бад слюну жадно.  — О чем рассказать тебе? — пуще прежнего заворковал он, разливая вино по деревянным чашкам, — что услышать хочешь, красавец неземной? И слушал Кейл часами о дальних странах — о горах, укрытых периной пуховой небес и снега, об океанах ласковых и коварных с водами лазурными и бирюзовыми, о степях бескрайних и полных жизни и суеты городах, о лесах непролазных, густых, населенных всевозможными зверями, срывающими с ветки ягоды невиданные, лакомящимися фруктами сонными сладкими. Слушал и не замечал, как раз за разом пустела его чаща и как редко наполнялась чаща собеседника, как извлекались из сумки бездонной бутыли вина, и хмельно глазами блестел, и алел щеками маняще, и голову на плечо склонял соблазнительно, открывая нежную белую шею. Слушал и не замечал, как все темнее и порочнее становился взгляд Бада, как густел и опускался голос его, и в голове у Кейла было туманно, сладко от вина и весело. Смеялся он с нелепых историй, позволял гостю подсаживаться все ближе, руки нежные гладить своими — мозолистыми от упражнений с мечом, от бродячей и вольной жизни, — и думалось ему — как хороша эта свобода, как много матушка приемная не рассказывала и как многое скрывала. Засмеялся Кейл пьяно, голову откинул на плечо крепкое — незаметно оказался Бад сзади, окутывая ароматом диким да теплом чужого тела, неизведанным ранее теплом, — глянул снизу вверх чуть мутно и расслабленно, да вдруг на губах тепло и влагу почувствовал. То Бад склонился и поцеловал невиданного красавца — сладко, нежно и мокро, языком залезая меж алых от вина губ, выпивая терпкий привкус алкоголя и сладость дыхания. А за окном стемнело уж давно — луна вышла на небосвод, рассекая мрак ночной густой неясно и ленно, и дул ветер летний цветочный, разгоняя августовскую духоту, и горели жалко золотым маревом свечи, и блестели украшения на Кейле, и мерцал его волос алый. И дышал он шумно, отвечая на поцелуй неумело, а от того еще более сладко, пальцами цеплялся за плечи, навстречу ладоням поддавался — одна на щеке горячо грело, другая по талии и груди бродила непонятно, ново.  — Какой ты красавец, — шептал Бад, оторвавшись от губ припухших, ласково убирая с алых щек пряди карминовые, — такой красавец, украсть тебя хочу нестерпимо. Пьяно смеялся Кейл, стонал тихо и чувственно, когда губы шершавые ласкали шею так, что внизу живота все поджимались, а бедра сводились, зажимая задравшую подол одежд ладонь.  — Ах… — выдыхал он, прикрыв ресницами длинными глаза бархатные, — ах! Ладонь на промежности сжалась, и прошило тело удовольствие тягучее, неведомое, плотское, и поддался Кейл навстречу, уперевшись ступнями в пол.  — Какой ты сладкий, драгоценный, — продолжал король наемников, сжимая в руке твердеющий член, — так и хочется тебя съесть. И маслянисто блестело недопитое вино в чашах — колдовское вино, способное лишить разума любого, кто его изопьет, странно даже, что Кейл захмелел только к восьмой чаше.  — Хн… — хныкал Кейл от движений руки меж бедер, пальчики на ногах поджимал трогательно, глядел мутно и стеклянно, — ах! Растекся он на крепкой груди, одежды позволил задрать высоко, ноги развести широко, и дергало его каждой щедрой ласки.  — И как хороши твои стоны, невиданная драгоценность, — мурчал Бад, лаская сквозь ткань затвердевшие бусины сосков, — каков же ты на вкус, красавец в башне? Поднес он пальцы другой руки к блестящим губам, примял и оттянул нижнюю, обнажая ряд белоснежных зубов, ткнулся подушечкой в десна.  — Раскрой рот, дай понежить язычок твой бойкий, — уговаривал гость, шепча на ухо горячо и низко. Рука на груди спустилась вниз, и обнял губами твердые пальцы Кейл, выстанывая чувственно и мокро вокруг огрубевшей плоти, от поглаживаний в паху изгибаясь сладко, дразняще, и весь дрожа, натягиваясь, как струна искусно сделанного лука.  — Какой ты красивый, — пел Бад, глядя, как закатывались глаза юноши, как сокращались мышцы живота волнами, как сперма изливалась из алой головки на белую кожу. Мычал вокруг пальцев Кейл грязно, языком ластясь к давящим подушечками, к крупным фалангам, скуля, потому что не прекращал король наемников ласкать ладный розовый член, играясь с щелью уретры, крупно оглаживая поджавшиеся яички.  — И какой нежный, — продолжал гость, тело стройное к себе прижимая, одежды аккуратно снимая, — заберу тебя с собой. Кейл всхлипывал, голову на плечо откидывал, щекой ластился, зубами пальцы прикусывал, руками за плащ цеплялся.  — Как тебе? — спрашивал Бад, гладя низ живота невесомо, вытаскивая изо рта пальцы и приминая ими соски, — как тебе новое удовольствие? Кейл всхлипнул особенно высоко.  — Сладко, — медом хныкал он, грудь его в пыли румянца вздымалась судорожно, — сладко!  — Хочешь приласкаю тебя еще слаще? — поцелуями ник к плечам белым король наемников, — еще лучше? Кейл дрожал, слезливо щурился и кивал, глядя слепо, доверчиво и пьяно, и не выдержал Бад — на плаще разложил, вина и фрукты сметя, бедра развел, мокрыми от слюны пальцами ткнулся в розовое колечко мышц, проникая самыми кончиками, дразня. Юноша на локтях приподнялся, губу прикусил, любопытно и опасливо глянул вниз, задрожал весь от вида.  — Это… — хрипло зашептал он, — я…  — Верь мне, Кейл, — поцеловал бедро Бад, указательным внутрь проник, потерся о стеночки нежные, — верь мне, я не сделаю тебе плохо. Кейл дыхание задержал, сжался весь, на спину откинулся — с молочной кожей, с разводами спермы на напряженном животе, в драгоценностях и золоте, с влажными кленовыми глазами. Палец внутри двигался медленно и осторожно, и это было странное непонятное ощущение, не неприятное, но… Бад подушечкой потерся об уплотнение внутри, глядя, как вздрогнул Кейл, как сорванное дыхание вылетело изо распухшего рта с коротким пугливым стоном, как нахмурились брови. Принялся он пальцем двигать, надавливая на комочек нервов, и накатывало на Кейла прибоем морским удовольствие, и вскоре он всхлипывал, бедра раздвигая сам, не замечая, как пальцев два стало, а после и три, и наполняли они сладко, и растягивали и раскрывали мокро, и тонул он в ощущениях незнакомых и восхитительных, поддаваясь навстречу ему покорно, хныча и бедра вскидывая.  — Ах! — плакал он, пульсируя и сжимаясь, — сладко!  — Будет еще лучше, — обещал Бад, обнял второй рукой член, и вскоре рыдал Кейл, извиваясь и изгибаясь, стонал жалостливо, роняя крупные золотые слезы со слипшихся ресниц, дышал громко и надсадно, голову запрокидывал, обнажая уязвимое горло. Расцветил его король наемников метками своими, слизывая мед влаги и нежного аромата, дурея от сладости неожиданной и самой драгоценной диковинки, заставил Кейла кончить на пальцах, сжимаясь тесно и горячо, скуля высоко, глаза закатывая, слезы проливая на заалевшие ланиты, спину изгибая, бедра совершенные напрягая упруго.  — Какой ты сладкий, когда кончаешь, — заворковал Бад, влюбленно и жадно наблюдая за метаниями Кейла, — скоро будет лучше, чем сейчас. Кейл при этих словах вздрогнул, губы пересохшие и горящие облизнул, сгорая от жары, от ноющего непонятного ощущения, от отравы хмельного вина в крови, из последних сил усмехнулся.  — Горазд обещать, — тихо и сорвано обличил он, — да и только. Совсем почернели глаза Бада — зарычал он, вытащил пальцы, заставив Кейла скулить и судорожно сжиматься в попытках избавиться от сосущего чувства пустоты, избавился вмиг от одежды, обнажая тело сильное, загорелое, член большой и толстый, с изгибами вен.  — Коль сил хватает говорить, значит недостаточно я стараюсь, — пообещал темно гость и толкнулся головкой внутрь, опираясь на локти по обе стороны от головы Кейла. Вскрикнул тот, бедрами талию сжал, лицо его исказилось в маске болезненной — брови заломились, губы раскрылись, обнажая зубы и розовый язык, руки уперлись в плечи.  — Ах! — заплакал он, весь внутри сжимать конвульсивно, бархатно, горячо, — стой, стой! Бад усмехнулся, протесты поцелуем грязным заглушил, толкаться принялся сильно, с оттяжкой, в темпе размеренном, раскрывая податливые стенки широко, и рыдал Кейл, выгибаясь навстречу, пальцами за плечи цепляясь, браслетами золотыми звеня, в мареве удовольствия забываясь. Его трахали языком и членом долго, пока смешавшаяся слюна не потекла по подбородку, пока сперма не заполнила все внутри, член не натер стеночки нежные болезненно, пока удовольствие не превратилось в сладкую головокружительную пытку. Кейл кончал, сжимаясь вокруг ствола, каждую венку крупную ощущая, скулил и вертелся, стараясь вырваться из плена, но мог только принимать, распятый удовольствием, пока Бад насыщался медом его стонов и пробиваемого крупной судорогой измученного тела.  — Как тебе, мой красавец? — шептал темно Бад, упиваясь сломанным выражением лица Кейла, его встрепанными влажными волосами, распадающимися алым шелком на шерсти черного плаща, слезливыми невидящими глазами, раскрытыми ртом и лежащим на нижней губе языком, судорожным румянцем на мокрых блестящих щеках, слюной и потом, — хорошо? Кейл невнятно рыдал, дрожа беспрерывно, бедра сжимая плотно вокруг талии в попытке свести, руками скользя по гладкой и сколько от пота крепкой спине.  — Не надо больше… — молил он, но послушно выгибался и тазом навстречу толчкам поддавался, — не надо… Бад посмотрел на распухшее растянутое отверстие, красное и растраханное — сперма вытекала с каждым движением, — застонал, когда Кейл сжался особенно туго, — обласкал взглядом измученный ладный член с сухо дергающейся головкой.  — Это только начало, — сказал он, — хочу разграбить тебя, до каждого пальчика выласкать. С утра облили Бада ведром холодной воды. Он подскочил, как есть, голый, завертел головой.  — Зверье! — закричала красивая женщина, кудри ее смоляные вились вокруг лица белого и чистого. Глаза лиловые яростно сверкали, — сына моего украсть вздумал?! Бад прикрылся вымокшими тряпками, затараторил.  — Вы… я путешественник с дальних стран, забрел в башню, увидал его и полюбил с первого взгляда, милостивая госпожа! Ведьма фыркнула презрительно, гнев ресницами скрыла, ткнула пальцами в бутыли вина колдовского на полу.  — Так полюбил что трахнул?! — она наотмашь ударила Бада — одного роста с ним была, статная, внушительная, — вином опоил?! Бад от пощечины пошатнулся, от ее слов громогласных уши зажал, и тряпки на пол упали, снова оставляя в неглиже. А за окном между тем птицы во всю заливали трели, утро стояло ясное и сладостно прохладное, и плыли по небу кручи белых облаков. Колдунья надменно скривилась, отвернулась, одеться приказала. Бад тут же штаны неловко мокрые натянул, рубахой торс покрыл, рукой было к сабле на полу потянулся, да женщина взглядом его заморозила. Вздохнула.  — Король что ли? — грозно спросила. Бад тут же закивал. Он сейчас хоть королем, хоть золотых дел мастером назвался бы, коль жизнь его спасет это.  — Он король наемников, матушка, — выглянул из прохода Кейл — умытый, одетый, со следами любви ночной на шее, и был он сегодня еще краше, еще чудеснее, чем вчера, — доброе утро, — тут кивнул юноша Баду равнодушно и вежливо.  — Марш в комнату! — вскричала ведьма, но незло, — ты все еще наказан! Фыркнул красавец в башне беззлобно, Баду подмигнул да пошел к себе. Ведьма вздохнула тяжко, лоб высокий ладонью прикрыла да сказала.  — Ну коль от проклятия не умер, есть в тебе королевская кровь. Бад потом холодным пошел весь. Моргнул недоуменно, икнул.  — Проклятье? — спросил он жалко, и горели глаза его то ли страхом, то ли интересом. Ведьма его разморозила, на стул по воздуху перетащила, села напротив.  — Сын это королевский. Много лет назад ухаживал за мной король один, за всеми он ухаживал, бросил потом — жена у него понесла. Да прокляли первенца — ведьма сильная, проклятием заковыристым, на крови королевской завязанным. Чужой мне он был, но вытащить дитя невинное из лап гнилых обязана была, погиб бы он там. Стал он моим сыном.  — И что за проклятие? Колдунья нос сморщила, выплюнула насмешливо.  — «Коль король меня любил, дитя его тоже только король любить сможет, и слово мое — любой другой умрет, коль посмеет притронуться». Но ты, видимо, и вправду король, раз… — тут она взглядом вперилась страшным, — раз, зверье такое, осквернить посмел! Бад снова сжался весь, судьбы своей не ведая, но тут ведьма гнев на милость сменила. Глазами лиловыми сверкнула, губы в улыбке растянула пакостливой.  — Любишь его, говоришь? Вспомнил Бад взгляд насмешливый бархатный, руки белые, язык острый да стоны сладкие.  — Люблю, — сказал он торжественно и серьезно.  — Коль любишь, — пропела ведьма, лукаво скалясь, — так значит и испытания мои пройдешь, чтобы любовь свою доказать? Вспыхнули на кончиках пальцев ее огоньки пурпурные. Бад головой торопливо закивал. С закатом отправила ведьма короля наемников в дали дальние старинный том принести в библиотеке древней спрятанный. Села Кейлу волосы расчесывать у камина, и травами пахло луговыми, и тихо трещали поленья.  — Насовсем отпустила? — спросил тихо юноша, голову на колени сложив.  — Коль любит — вернется, — отвечала она спокойно, — коль не любит — и даром его. А вернется, может потом и по нраву тебе придется. А Бад возьми да вернись. С книгой, потрепанный, с улыбкой до ушей, и снова и снова возвращался он, пока указания не стали смешными «поди картошку принеси да в воды натаскай», и по нраву пришелся король наемников Кейлу. Посмотрела на это ведьма да отпустила их с миром, и странствовали они с комфортом, достойным очень богатого короля наемников и спутника его, раз в месяц ведьму в Башне навещая, и жили в согласнии и каждодневной любви.