***
Пару лет назад мы принимали долгожданный «завоз». Во всю бушевала гражданская война, и МККК* Федерации Нигерия был более чем заинтересован в прибытии новых кадров. Спасибо всем, кто сидел там, наверху: центры в ближайших странах переформировали, всех новых заявителей предупредили, и вот теперь в нашем штабе насчитывалось не сто десять врачей (не считая медсестёр и волонтёров), а двести. Я бы не завидовал новым делегатам: подать заявку в Красный Крест (да, да, международный, гуманитарный и такой почётный) и сразу же попасть в горячую точку. Врагу не пожелаешь, честно. Они приехали на грузовиках с накинутыми поверх брезентами. Девяносто человек: меньшая часть — новенькие — прямиком из комфортабельных кварталов Лондона, Парижа или Сан-Франциско, беленькие, изнеженные развитой цивилизацией и полные энтузиазма. Большая — старички — из соседнего Чада, Нигера, Бенина, все загорелые, со шрамами и потухшим взглядом. Потухший взгляд был нашей особенностью: годы работы в эпицентре гуманитарной катастрофы не дарили веры в человечество. Они привезли тонны нового белья, средств гигиены, медикаментов и т.д. и т.п. Но все знали, этих тонн не хватит надолго. Среди толпы новых кадров, разгружавших припасы, я приметил одного, но, несмотря на чутьё, не сразу понял из какого он сорта. Он вился возле грузовиков, вытаскивал коробки, футляры, мешки и тащил в госпиталь. Кожа его была смуглой, на лице выделялся большой шрам, но бегал он с такой энергией, будто на ноги приклеил пружины. — Кто это, Яден? — спросил я у коллеги, когда мы несли коробки с катетерами, шприцами, трубками. — Этот? — ответил Яден. — Его вроде Ирука зовут. — Тоже что ли японец? — Не знаю, — пожал плечами Яден, и мы понесли коробки дальше. День выдался на удивление тихий. Видимо, федеральные войска и силы Биафры решили сделать перерыв. Удачливые новички. Вечером, подождав, пока Ирука поговорит с кем-то ещё из новоприбывших, я подсел к нему. — Не думал, что тут будут ещё японцы, — сказал я по-японски. — Лишь на половину, — ответил он также по-японски. — Значит, мне верно показалось. — Вообще-то я из США, из Детройта. — продолжил он на идеальном английском. — Я из Осаки, — мой английский корявый, но сносный. — Меня зовут Ирука Умино. — Я Хатаке Какаши. Мы пожали руки. Он был не прочь поболтать. Оказалось, он хирург-педиатр, учился в Детройте, резидентуру проходил в госпитале Аллена (понятия не имею, что это за больница, но Ирука говорил об этом с особенной гордостью), несколько лет проработал там же. Потом некоторое время путешествовал по Америке, пока не решил поехать в Африку. Ирука показался мне обаятельным: он рассказывал неторопливо, но с увлечением об учёбе, работе, о своём путешествии, его смуглые руки плавно качались в такт правильной речи, чёрные глаза смотрели мягко и тепло, губы складывались в чуть смущённой улыбке. Улыбка. Светлая, как рассветы в родной Осаке. Тогда я мысленно пожалел его.***
Нас под крышей палаток спит человек девяносто, не меньше, и все мы грязные, как бродячие собаки. Спустя столько дней я не ощущаю запаха человеческих тел. Никто не ощущает. Наши ноги, ступни, ладони, шеи, спины — всё грязное. Я уже не чувствую, как конечности чешутся от грязи, а может, от зудня. Ирука спит, опустив голову мне на грудь. Я глажу его отросшие грязные волосы. В иной ситуации на нас стали бы смотреть косо, но сейчас всем плевать. Все хотят выбраться из бочки с нечистотами и страданиями. Все мы несём груз.***
Первый поток пострадавших Ирука принял стойко. Видимо, готовил себя заранее. Лагерь наполнился шумом: кричали, плакали, стенали — и, как всегда бывало, превратился в настоящий ад. Мы неслись от приёмной до оперблока (уморительно называть эту халупу с большой лампочкой и кроватью на колёсиках оперблоком, но что было), только остановив внутреннее кровотечение, оставляли пациента лежать на каталке в коридоре под надзором сестёр и бежали осматривать остальных. Тех, кто полегче мы отправляли сидеть на лавочке во дворе, где добрые волонтёры обрабатывали их ссадины. Ируке приходилось хуже. Несмотря на то, что он педиатр, возиться нужно было со всеми и сразу. Осмотрев взрослого, Ирука брался за ребёнка, а потом опять за взрослого, за ребёнка и так по кругу. Дети плакали, ковыряя раны. Некоторых детей приносили на руках. Они неподвижно лежали, все измазанные в крови, тёмные, со вздувшимися животами. Ирука, выслушав их маленькие сердечки, отправлял медсестёр готовить операционную. Но доезжали не все. Я никогда не позволял себе думать о тех, кто не приехал — их для меня не существовало. Я надеялся, для Ируки тоже. Только глубокой ночью мне удалось выбиться и отдохнуть. В госпитале царила тишина, измождённые раненые спали в палатах и коридорах. Оставшиеся во дворе никуда не делись — спали прямо на разложенном брезенте. Грохнувшись на крыльцо, я упёрся лбом в колени. Ноги не держали, мозг не работал, но я был рад, что никто не умер. Пока. Шум шагов нарушил спокойствие, я поднял голову и увидел Ируку. Он опустился рядом со мной. — Сложно. Я не удержался от смешка. — Напряжнее, чем в Америке? — Не то слово. — Сначала тут всегда тяжело, дальше — совсем невыносимо. — Я улыбнулся так широко, как только мог. В ответ Ирука протяжно вздохнул. — Когда кончается твоя смена? — после некоторого молчания спросил он. — Через 2 часа. Твоя? — До утра. Пока можно отдохнуть. — Да. — Можно мне… — он подвинулся чуть ближе и положил голову мне на плечо. Я не возражал. Утром умер его первый нигерийский пациент. Шестилетняя девочка. Скончалась от аррозивного кровотечения, Ирука даже не успел понять, что произошло. Днём я пошёл к нему. Он лежал на своём матрасе. Я сел рядом. — Не спишь? — шёпотом спросил его. — Не выходит, — шёпотом ответил он. — Переживаешь? — Нет, — качнув головой, Ирука поднялся. Мы молчали. — В Америке у меня уже умирали дети, — вдруг тихо начал он. — Первого как сейчас помню. Я тогда резидентом был. Привезли с аварии. Перелом таза, повреждение позвоночника, черепно-мозговая травма — только то, что успели узнать. Такой маленький. Года три, не более. Длинные ресницы, пухлые щёки, маленький носик и всё в крови, кровь везде, на нём, на мне, на моих руках. Мы долго боролись. Тогда я пожалел, что пошёл в педиатрию. Я положил руку ему на плечо. — Я в норме, — сказал Ирука и улыбнулся. Поток бегущих от обстрелов не уменьшался. Гражданская война шла с переменным успехом, федеральные войска наступали, но силы Биафры старались удерживать позиции. Для нас же это противостояние было не комбинациями шахматных фигур, а сотнями мужчин, женщин и детей, в плаче и крике несущихся по гравию дорог Нигерии. Они неслись, протягивая руки, подобно миллионам во Вьетнаме, Камбодже, Бурунди и так далее. Они знали, что такое Красный Крест, они знали: мы — их надежда. Я старался не думать об этом, когда мы с Ирукой в редкий выходной лежали на пыльном брезенте. Брезент мы стащили из одного грузовика и, тихо хихикая, выволокли за пределы госпиталя. Ночи выдавались спокойные, ясные. Мы лежали вместе, но не касались друг друга. Ирука любил рассказывать всякие истории. — В детстве я часто фантазировал, — говорил он. — Вот как? — Да! Когда было скучно или что-то огорчало меня, я ложился под одеяло и сочинял сказки. Сейчас у меня так не выходит. Но дети, знаешь, Какаши, умнее взрослых. — Почему же? — Вот сочини сказку! Я долго думал, но не получалось. Ирука победоносно складывал руки на груди. — Они — холст для самого прекрасного в этом свете. На нас же нет ни единого белого пятнышка. Когда мы лежали на брезенте, я отвлекался от собственной никчёмности и видел, Ирука отвлекается тоже. Он был идеалистом: когда-то врачи спасли ему жизнь и эту жизнь он решил положить на алтарь медицины; он был гуманистом: муки других не проносились мимо него пустым звуком радио-объявлений. Он всем сердцем сострадал человечеству, горюя по каждому из тысяч погибших в богом забытой Бурунди. Ирука тяжело и длительно болел опасной болезнью, имя которой — любовь. Я тоже когда-то болел. Но любовь, долго зрев, как нарыв, вскрылась, излилась гноем и не оставила от меня ничего. Я считал себя ничтожеством, а Ирука нет. У него были силы, амбиции, вера. Даже смотря на толпы из тысяч беженцев, он горел идеей любви и всеобщего счастья. В нём теплился огонь, тихий, но мощный, он делился им с сотнями страждущих. И со мной. Мы лежали на брезенте, глядя в небо. Ирука рассказывал о Рождестве в Америке, о том, как он скучает по снегу. Я повернулся в нему и, сам не ведая, что творю, прижался губами к его губам. Я коснулся солнца.***
Сколько мы уже ждём в этой палатке. Неделю? Две? Федерация должна скоро дать ответ и пропустить нас через линию фронта. Должна. За нашей смертью последуют скандалы, санкции. Всё мировое сообщество всколыхнётся в волне осуждения, если федерация позволит умереть девяти десяткам делегатов и специалистов МККК. Но оно молчит, пока умирает пять миллионов нигерийцев. От голода, от жажды, от войны. Умирают в агонии и боли, плача и умоляя, пока мы ожидаем спасения. Наверное, сейчас, обнимая любимого человека за плечи, я жду смерти. Смерть кажется торжеством справедливости, жизнь — чудовищным преступлением.***
Ирука не оттолкнул меня. Мы долго целовались, гладя руки друг друга. Его губы были такими мягкими, язык таким нежным и влажным. — Какаши, — прошептал Ирука, отстранившись и стыдливо отведя взгляд. — Что-то не так? — Нет. Будто в замедленной съёмке я вижу: руки, облитые серебряным светом африканской луны, тянутся к вороту моей рубашки. Пуговица за пуговицей, всё вниз и вниз. Закончив, они проскальзывают под тонкий хлопок. Тёплые руки аккуратно касаются меня, ведут по груди, животу. Я подаюсь вперёд и вновь целую Ируку, стягивая его куртку. Он развязывает бечёвку моих штанов. Я расстёгиваю его пояс. Мы в мгновение избавляемся от одежды, тело Ируки такое красивое: крепкое, стройное, бронзово-серебристое. Нереальное, неземное. Я набрасываюсь на него, целую шею, губами ловя участившийся ритм, острые ключицы, очерчивая их изгиб. Через чуть подрагивающую грудь, впалый живот спускаюсь к дорожке тёмных волос, лаская горячую плоть. Ирука послушный, нежный, смущенный. Его волнение ощущается мелкой дрожью на кончиках пальцев. Ирука горячий, распалённый, волнующий. Его плоть наливается кровью, твердеет. Он берёт меня за подбородок и притягивает к себе. В его глазах — глубокая, густая, как деготь, тьма. Я увяз в ней без шанса спастись, я тону, верно и неумолимо. — Какаши… — интимный шёпот в ночной тишине, мимолётный стон, слетевший с губ — и дикое, необузданное желание охватывает всего меня, топит разум в потоке чувств. Я не соображаю, раздвигая его ноги и целуя внутреннюю сторону бёдер. Полуночный зной плавит мою кожу, приглушённые стоны Ируки сказочным эхом раздаются в голове. Удовольствие наполняет наши тела. Мы достигаем пика, когда двор госпиталя наполняется шумом и светом — приехала вереница отдела безопасности. Они привезли раненых. Работа не позволяла отвлечься, мы осматривали, обрабатывали, бегали из приёмной в отделение и обратно, оперировали, зашивали, забыв о сне и еде. Пока распределители отправляли тяжёлых транспортабельных пациентов в городские больницы, а лёгких в соседние лагеря временного прибывания, мы принимали всё новые и новые толпы. Ситуацию на фронте не объявляли, но вскоре всем стало ясно: федерация начинает наступление. Жертвы увеличатся, конфликт обострится, поговаривали в лагере, никто не верил в мирный договор. Меня же это не волновало. Днём я носил халат, шапочку, оперировал и прописывал лекарства; ночью же, оглядываясь при каждом шорохе, на цыпочках бежал за пределы территории госпиталя. Наши встречи, защищённые покровом тьмы, были чувственными, сладкими, жаркими. Я задыхался в его взгляде, растворялся в объятиях. Прижимался к нему, сливаясь в одно, целовал горячую кожу, содрогаясь в экстазе. Я был счастлив, обнимая его крепкие плечи и перебирая длинные волосы. Он был энергией и силой. Тем, в чём я нуждался.***
Я понимаю, что не хочу умирать, но жизнь по ту сторону фронта меня не радует. Ирука спит. В последнее время он много спит. Всю дорогу он спал, и сейчас не просыпался уже больше десяти часов. Смуглая рука, лежащая у меня на плече, такая тонкая, такая слабая. В идеале все люди равны. В реальности наши жизни гораздо дороже жизни сотен чёрных детей со вздутыми от квашиоркора** животами. Не знаю, насколько это справедливо. Нам повезло родиться в чистом продвинутом мире, им не повезло родиться на крошечном кусочке земли в Западной Африке. Всего-то. Неумолимая, жестокая истина. Та истина, с которой пришлось нам столкнуться.***
Военные действия со стороны федерации обрели более активный характер. Нагрузка на лагерь увеличилась, а отдел безопасности твердил лишь об усугублении катастрофы. Затянутые переговоры о создании полевого госпиталя ближе к фронту возобновились. Департамент КК по Нигерии долго не давал добро — Красный Крест интересовала безопасность сотрудников. Но в конце концов добро было получено. Нам потребовалось несколько недель, девяносто врачей, медсестёр и волонтёров, двадцать пять автомобилей и десятки килограммов сложенных палаток. Ирука сразу вызвался, сославшись на квалификацию детского врача. Я, конечно, потащился за ним. Остановились мы за десятки километров от переменчивой границы, пару дней устанавливали палатки, обустраивали быт. Когда всё было готово, часть делегатов принялись патрулировать окрестности. В первый день никого не привезли. Во второй тоже. Врачи радовались неожиданному отдыху, гуляли вокруг госпиталя и проверяли крепления. Мы с Ирукой держались на расстоянии, изредка целуясь в пустой палатке. На третий день привезли одного со сломанной ногой. Он шевелил челюстью, но изо рта не вылетал ни один звук. Немой. Мы наложили гипс, и его увезли. — Тут так спокойно, — сказал я одному из водителей. Тот плюнул на землю. Никогда в жизни я так сильно не ошибался. Спустя неделю недалеко от нас начался очередной «прорыв» федеральной армии. Госпиталь заполнился людьми, они плакали и выли. Мы помогли им, как могли, большинство отправили в основной госпиталь. Но пришли только те, кто мог идти. Мы подозревали, что в деревнях, оказавшихся на пути наступления, ещё оставались люди. Им требовалась помощь. Было решено отправить отдел безопасности и половину медицинского персонала на поиски выживших. Нам с Ирукой выпало ехать в составе бригады. Борьба за независимость стоила Биафре слишком дорого. Наш внедорожник остановился на подъезде к одной из деревень. На посту никого не было — военные покинули деревню. Это к лучшему, не хватало нам стычки с неадекватными солдатами. При нас не было оружия, только защитные жилеты, навряд ли спасающие от прямого попадания. Мы договорились идти группами по четыре человека. Связь по рации, при обнаружении возвращаться к машине. Пахло жжённой резиной, золой и песком. Мы пробирались сквозь мусорные завалы, горы камней, песка и щебня, заглядывали в разрушенные дома. Среди балок, штырей и листов металла, на жёлтой земле и под полуразрушенными навесами лежали тела. Разные: мужчины, женщины, дети ничком и на спине, обратив безжизненные глаза к небу. Где-то головы лежали отдельно от тел, где-то не было тела вообще — лишь разорванная на куски плоть. Пёстрость одежды смешивалась с потемневшими на воздухе внутренностями, кровь багровым ареалом окружала уже холодные трупы. Мухи жужжащей толпой суетились на красных ранах, садились на лица, мутные глаза, залезали в широкие носы и раскрытые рты. Я посмотрел на Ируку — чуть побледнев, он оставался спокойным. Мы прочесали деревню. В живых не осталось никого. На обратной дороге Ирука насторожился. Все остановились. Прижавшись к уцелевшей в обстреле стене, Ирука медленно подошёл к разбитому окну. По ту сторону кто-то стенал. Едва слышно, но сомнений не было. Это ребёнок. Оббежав стену, мы забрались в дом. Часть крыши обвалилась, на полу валялись деревянные бруски, песок и блоки. Ребёнок лежал у окна, за широким упавшим шкафом. Девочка лет пяти, не более. Лежала и не двигалась, от её ног тянулся длинный кровавый след. Ирука припал головой к маленькой груди. — Ещё жива, — выдохнул он и подхватил девочку на руки. Мы неслись по улицам, быстрее-быстрее к машине, быстрее — в госпиталь. Вечером после длительной операции девочка скончалась. Я и Ирука сидели на песке за докторскими палатками. Ирука тихо плакал, сжимая рубашку у меня на плечах. Я гладил его по спине. — Она умерла от перитонита, — вдруг прошептал он. — Промежность, матка и прямая кишка разорваны. Это слишком ужасно, чтобы быть правдой. Полевой госпиталь ещё несколько месяцев принимал раненых и раздавал гуманитарную помощь. Ирука просился на каждую вылазку — я следовал за ним, и каждый раз мы видели разруху, смерть, несчастье. Мы видели густые столбы дыма, поднимающиеся над деревнями, видели толпы голодающих, в бессилии падающих на землю, видели трупы, видели зверства, убийства и чуть сами не стали жертвой солдат федеральных войск. Но сравнительно светлая кожа уберегла нас от смерти. Мы были везде и видели всё. Постепенно Ирука угас. Его движения лишились энергии, речь — надежды, взгляд — уверенности. В свободное от операций время он скитался по территории госпиталя, не видя и не слыша. Плохо спал, плохо ел, силы покидали его, и всё же, превозмогая себя, он вставал у операционного стола. Но люди всё бежали, спотыкаясь и не вставая. Они страдали, плакали, умирали. Как бы он не старался, сколько бы бессонных ночей ни работал, скольким бы ни помог, ничего не менялось. Люди убивали друг друга — неумолимый круговорот ненависти и боли продолжал свой ход. Жестокость, открывшаяся во всей своей откровенности, пошатнула веру. Но тщетность попыток исправить эту жестокость растоптала идею о всеобщем счастье. Ирука боролся, он спасал, он старался, но вскоре с ужасом понял: любовь не всесильна, счастье невозможно. Это уничтожило его. На меня Ирука смотрел пустым взглядом. Лишь однажды под покровом ночи в чёрных глазах мелькнуло прежнее пламя. На долю секунды, перед тем, как вновь исчезнуть и никогда не вернуться. 30 июня 1969 года нигерийское правительство запретило всю помощь Красного Креста Биафре. Грязных ход, обрекший миллионы людей на верную смерть. К тому времени Ирука похудел и совсем обессилел. Наш полевой госпиталь расформировали. Основной лагерь также перестал существовать. Собрав палатки и раздав оставшиеся запасы, мы выехали обратно. Но на границе нас задержали.***
Слегка отодвигая Ируку, я встаю. Выхожу на улицу, справляю нужду за палаткой. На горизонте теплится рассвет. Может, сегодня пропустят. Не могут ведь не пропустить. Вдруг в палатку вбегает человек. Я его знаю, он связывался с департаментом по Нигерии. Он начинает шуметь, тормошить спящих людей. Уставшие и недовольные, они просыпаются, поднимается суматоха, никто ничего не может понять. — Собирайтесь, — орёт связист, — нас пропустили! Палатка наполняется оглушительным криком. Криком облегчения: нас пропустили! Пропустили! Я бросаюсь к Ируке, трясу его за тощее плечо. Он не просыпается. Я хлопаю его по щекам — он не двигается. Я наклоняюсь к его лицу — он не дышит.