Школа им.Оллара

      Дикон отсчитывал секунды, наблюдая за медленно ползущим по потолку отсветом уличного фонаря, когда кровать просела под чужим весом и холодные пятки Айри коснулись его собственных. Она, не стесняясь, закопошилась под его одеялом, устраиваясь удобнее, и Дикон разлепил отчего-то непослушные, словно онемевшие губы:       – Матушка не разрешает тебе. Ты уже взрослая для этого.       Айри упрямо шмыгнула носом и натянула им на головы одеяло. Стало душно, темно и жарко. В темноте вспыхнул экран злополучного телефона, и Айри напомнила:       – Скажи код.       Дикон отодвинулся к стене и глухо попросил:       – Иди спать к себе. Пожалуйста.       – Ну брось, Дик!       – Пожалуйста.       Секунду экран еще сиял – двадцать три двенадцать, дата, плюс четыре градуса на улице, штормовое море на картинке, лижущее каменистый берег, – а после погас, и Айри молча положила голову Дикону на грудь, нашла свободной рукой его руку и крепко сжала.       – Я тоже не люблю это всё, – прошептала с чувством.       Дикон, кое-как пережив приступ щекотки в носу, сжал её руку в ответ.       В такие вечера он не запоминал ничего. Слова, нанизанные на нить и подвешенные где-то в памяти, трескались, крошились, осыпались. Он не мог вспомнить, какие молитвы читала матушка, и не помнил, о чем именно она молила Создателя своими словами. Конечно, о даровании ясного ума и крепкого духа, о защите от искушений, это-то он знал, но как? Помоги, Создатель, моему снедаемому искушениями сыну? Помоги ему, ибо фантазия его отравлена дыханием злого мира, и из-под рук его выходит один лишь ужас? Это, про фантазию, он тоже не запомнил, ему поведала Айри. Это было после того, как школьный психолог велела им поделить лист надвое и нарисовать счастье и отчаяние. Счастье у него имело форму книжки, заключенной в квадрат, а отчаяние выглядело, как сказал Берто, «как будто кого-то кишками сблевало». Видно, матушке не понравился звонок из школы.       Ей они никогда не нравились.       Сегодняшний вечер Дикон не запомнил тоже. Комната покачивалась, впитывала молитвы и вздохи, и в разноцветной мешанине картинок то и дело всплывало лицо Рокэ Алвы. Равнодушного, усмехающегося, замершего напротив окна с неживым как будто лицом. Скрестившего на груди руки. Размашисто шагающего по коридору. Закатанные рукава белой рубашки. Закатанные рукава черной военной формы. Коридор превращается в жалкий, подернутый туманом лесок. Окунается в вонючую грязь высоко зашнурованный ботинок. Светит солнце сквозь разноцветные стекла. Распахнутая Эсператия в крупных знакомых руках, на большом пальце опять заусенец. Вскинутый пистолет.       Когда грянул выстрел, Дикон вскрикнул, и молитвы стихли. Матушка глядела на него снизу вверх, эспера покачивалась на зажатой в ладони цепочке.       – Когда я вырасту, – сказала Айри, – я никогда не буду больше молиться. Никому. Ну, может, самому Создателю иногда. Но только если мне захочется.       – Молиться – долг каждого верующего, – напомнил Дикон. Под одеялом дышалось уже до того туго, что звенело в ушах, и он вынырнул наружу, откидывая одеяло в ноги.       – Я не думаю, что ему это нравится. – Айри тряхнула головой, счастливо вдыхая полной грудью. – Создателю. Представь, что ты весь такой важный, создал целый мир, а потом ещё один, и все живые души только и делают, что зовут тебя. Помоги, Создатель, защити, Создатель. Утром и вечером, вечером и утром. А ведь ещё есть разные, как это… Часовые пояса. Только умолкли одни, как утро наступило у других.       – Айри, это…       Он хотел сказать: «Айри, это богохульство», но вдруг с непривычной остротой ощутил: как же… не хочется? Лень? Открывать рот, выговаривать все эти буквы – «б», «о», целых четыре слога, которые не нужны ни ему, ни Айри. Может, только Создателю. Может, он уже услышал эту недоговоренную фразу, уже отметил, что Дикон Окделл позволил себе согрешить, и тогда первой фразой, которую он обратит к Дикону Окделлу на грядущем Суде, будет: «Послушай, насчет тех четырех слогов…»       Кто не укажет ближнему на грехи его, тот сам согрешит, это дело известное, и будет этот грех вдвое тяжелее того, что портит одну душу, ибо этот портит две.       – Он же не человек, Айри, – знакомые мысли мелькнули и погасли, оставив тяжесть где-то под рёбрами. Дикон задумчиво тронул пальцем отслоившиеся на стыке обои. – Не думаю, что мы ему докучаем. Он же Создатель всего и вся, и творил каждый из миров с любовью.       – А может, это как с детьми, – не сдалась Айри. – Все ведь любят малышей, да? Они милые, пускают слюни. А потом вырастают и начинают кидаться камнями в птиц и играть в тупые компьютерные игры. Эрэа Луиза говорит, что испытывать кризис веры – это нормально.       Дикон нахмурился, но промолчал. Айри искренне продолжала:       – Она говорит, что быть божьим ребенком – все равно, что ребенком обычным. Сначала ты пускаешь слюни, потом ты учишься ходить, потом – бегать, а потом убегаешь подальше, чтобы кошмарно испортиться, нахвататься всякой гадости и сказать, что никогда у тебя родителей никаких не было и они тебе не указ.       Дикон нахмурился сильнее. Нет, он знал эти слова – эрэа Луиза и ему говорила это, и в том году, и в позапрошлом, и она даже носила эсперу, и это она научила его задавать эти опасные вопросы: чего хочет Создатель, зачем ему вообще создавать миры, зачем создавать людей? Хотел бы он, чтобы они учились, или чтобы делали, как велено? Зачем он дал им голос, зачем дал глаза, зачем дал мозг, способный мыслить, зачем дал ноги, чтобы исследовать мир, зачем дал язык, умеющий сказать «да» и «нет». Зачем, зачем, зачем. Она улыбалась и хвалила, когда Дикон говорил что-то, что не понравилось бы матушке, и вздыхала, когда он молчал или упрямо повторял заученное. Матушка потом сказала, что слушать женщину, которая не в состоянии даже сохранить узы священного брака, очень глупо, но Дикону эрэа Луиза слишком нравилась, и он иногда, очень изредка, да почти никогда – но радовал её своими ответами.       А теперь она, значит, о том же шепчется с Айри?       – И всё это, – подытожила Айри, – чтобы ты мог испробовать всё, и скверное, и хорошее, и вернуться в родительский дом умудрённым и спокойным и сказать: «Я всё понял». Что ты на меня так смотришь?       – Ничего, – вздохнул Дикон. – Матушке не говори только вот этого всего, ладно?       – Я же не дура, – снисходительно фыркнула она и – да сколько можно! – вновь вынула из-под одеяла телефон эра Алвы, но на этот раз не стала пихать его Дикону прямо в лицо. Положила на одеяло почти торжественно, закусила губу, стрельнула глазами в него, в Дикона, и тихо спросила: – Ты боишься, что мы там что-то плохое про папу узнаем?       «Там» она произнесла так, словно это было настоящее место, какой-нибудь гигантский мрачный замок, вьются над башнями летучие мыши, клубятся кроваво-черные тучи, и ставни ворот угрожающе скрипят. Дикон пожал одеревеневшими плечами.       – Нет. Или да. Не знаю. Я просто боюсь, что читать это – как будто я не верю ему.       Прозвучало коряво, но Айри понятливо кивнула и принялась грызть ноготь указательного пальца.       – Это как будто нарочно идти в грязь, – продолжил Дикон.       – Тогда давай посмотрим что-то другое? Не про папу.       – Айри…       – Или поиграем! В такую игру, где надо прыгать и собирать монетки? Или… Или почитаем про черепах! Ты знаешь, что самой старой черепахе почти четыреста лет? Наверняка ее кто-то фотографировал, давай посмотрим? Или посмотрим, как играют кошки. В этом же нет ничего плохого!       Сказать «нет» было правильно. «Нет», убрать телефон в рюкзак, вернуть завтра эру Алве и ничего не говорить, вообще с ним больше не говорить. Но у Айри горели глаза, и Дикон словно со стороны услышал собственный голос:       – Восемнадцать, ноль восемь, пятьдесят два.       Айри уснула через два часа, когда очередной кот, на этот раз полосатый, пытался уместить своё внушительное тело в коробку из-под детской обуви. Обладатель обуви топтался там же, в кадре – синие сандалии, полосатые носки, – и время от времени опускал к полу пухлощёкое лицо и лепетал что-то несуразное, вроде «этатотакое». Дикон досмотрел видео сам – такое же смешное и нелепое, как и предыдущие, дождался, пока загорится белый вращающийся кружок, после которого новое видео открывалось как будто само, и нажал на паузу. Айри дышала ему в шею, устало разметавшись на одеяле. У самого Дикона в глазах рябило после черепах, северных собак, оранжевых уток, мультфильмов про наряженных в полицейские куртки лис и странных голубых существ, не похожих ни на кого реального.       Разобраться в том, как работает телефон, оказалось несложно. Что-то знала Айри, что-то было похоже на уроки ИКТ, что-то подсказывали нанесённые на корпус стрелки. Промахнувшись мимо нужного места на экране, они случайно открыли камеру, что привело Айри в восторг. Она сняла свою руку, плюшевого зайца, вид из окна, Дикона, потолок и даже умудрилась сделать так, что на экране они стали видеть самих себя.       В правом верхнем углу экрана красноречиво сияли цифры: ноль один сорок девять. Почти два часа ночи, вставать через пять. Дикон спрятал в ладони зевок и уже думал поставить точку, сунуть телефон под подушку, но тот вдруг коротко завибрировал и выскользнул из рук сам. Дикон подскочил, поймав его за секунду до падения на пол, и поднял к глазам.       Пальцы нажали куда-то не туда – вместо заставки перед глазами оказалось бело-голубое окно и мелкие строчки, напрыгивающие одна на другую.       И картинка.       Две ноги, крест-накрест закинутые на стол, и откупоренная бутылка вина, и зажженная свеча.       Ноги были женские, голые и пугающие. Дикон почувствовал себя так, словно окунул голову в кастрюлю с кипящей водой, и уже почти откинул телефон, как гремучую змею, когда ноги скользнули по экрану вверх, а под ними появилась непонятная полоска. Комната тут же наполнилась тихим смехом.       – Я даже не надеюсь, что ты испытаешь угрызения совести, которая у тебя не то что рудиментарна, а отсутствует вовсе, но всё-таки посмотри, чего ты лишился, и знай, что я очень огорчена. Фердинанду задержали рейс, ты пропал неизвестно куда, и вы оба просто отвратительны, Рокэ.       Стало тихо. Дикон стиснул экран так, что под пальцами проступили странные теневые круги, и вдруг с ужасом увидел, как появилась еще одна голубая полоска и замелькали маленькие голубые цифры. Ноль ноль один, ноль ноль два, ноль ноль три… Он разжал ладонь и с трудом сглотнул. Сердце раздулось, как воздушный шар, и давило изнутри на грудную клетку.       Вверху светилось, как клеймо на плече преступника, имя – «Дражайшая Катарина», но Дикон и без того узнал голос.       Тишина затекала в уши, словно он нырнул и забыл вынырнуть. Хотелось вылезти из-под одеяла, выбежать за дверь, комнаты и входную, вообще сбежать, и умыться, и вымыть из глаз и ушей то, что он услышал и увидел.       Короткая вибрация – и Дикон дрожащими пальцами поднял телефон и, чувствуя, как тонет во грехе, как в ледяном болоте, наугад ткнул в голубой треугольник.       – Ты там что, дышишь в трубку? – госпожа Оллар опять смеялась, тихим, незнакомым смехом. Она никогда не смеялась так при Диконе. Это было как… Щекотка. И почему-то от этой щекотки краснели уши.       Дикон кое-как нашарил кнопку выключения экрана, погасил его и улегся, накрывшись с головой. Мысли путались, дышать удавалось еле-еле, в глазах сделалось горячо и колко.       Создатель, зачем он нажал на этот треугольник? Зачем?       Он ведь уже знал, что это не ему. Он даже знал, что нужно нажать стрелку, чтобы закрыть это ужасное окно и не видеть то, что ему не предназначалось.       Он знал – и всё-таки…       Дикон закусил угол подушки, выдохнул через нос, откинул одеяло и аккуратно сполз на пол, стараясь не разбудить Айри. Схватил несчастный этот телефон, подкрался к двери, прислушиваясь. Тишина в доме не дрогнула ни разу за ночь, как в сказке про спящую принцессу, где сном окутало весь замок на сто лет. Кругом всё поросло розами и плющом, и через сто лет замок напоминал дикий лес.       Он ещё не знал, что именно собирается делать, но ноги сами принесли в кабинет отца – тихо, босиком, и так же тихо прикрыть дверь и опуститься на пол. Не коленями, просто на пол. Прижаться спиной к стене, обхватить руками колени, поднять взгляд – не к ликам святых, а к пустой стене. Когда-то там висела карта. Дикон изрисовал её, когда ему было не больше четырёх, и отец водил пальцем по ломаным линиям, посмеивался и рассеянно трепал его по волосам.       Что бы он сказал теперь, глядя на него? Мертвые созерцают живых и будут свидетельствовать на Суде, и слово их будет камнем на весах, черным или белым, на левой чаше или на правой.       Он не понял точно, когда по щекам покатились слёзы, только вдруг поймал себя на том, что бездумно вытирает лицо тыльной стороной ладони. Отец представлялся ему то суровым и чужим, то глядящим понимающе, но всякий раз представлялся без лица, с мутным пятном выше шеи.       Шторы были задёрнуты неплотно. В тонкую щель скользнуло серое холодное солнце, когда Дикон затёкшей рукой поднял телефон, открыл уже знакомую поисковую строку и, задумавшись лишь на мгновение, ввёл: «Эгмонт Окделл».