Вот мы и враги

И что же? Вот мы и враги — от колких взглядов рана ноет. Улыбкой дерзкой оскорбил я всех. Противник мой достоин: сквозь леденящий ад очей молчать и лгать — себе дороже. Касанья прожитых ночей теперь ножом скользят по коже.

      3 января 1826 года полковника Вятского полка Павла Пестеля, арестованного в декабре по доносу, привезли в столицу и тотчас доставили к государю-императору. Полковник Пестель вгляделся: император застёгнут на все пуговицы, бледен, высок, даже когда сидит за столом. Николай Первый бегло взглянул на преступника: Павел в мундире, гладко выбрит, спокоен. Если бы не конвой, можно подумать, что этот офицер приехал с депешей. Но его выдают глаза: покрасневшие от бессонных ночей, тревожные.       В лице Николая ничто не изменилось. Но это только кажущаяся невозмутимость — ведь привели его Пашу. Император встал, заложил руки за спину (они начали слегка дрожать, и вдруг вспомнилось, как Павел шептал: «Вы дрожите…»). Жизнь раскололась за этот месяц на «до» и «после»: донос от барона Дибича, переприсяга, восстание и расстрел мятежных полков… Теперь нужно во всём разобраться («Паша! Паша, что же ты наделал!»). Может быть, сам того не понимая, Павел с его вольнодумством попал во что-то дурное? Или всё же Пестель — предатель и государственный преступник?       Павла подводят к столу. Император, холодно глядя ему в глаза, тихо и спокойно чеканит:       — Трубецкой и Рылеев показали, что вы являетесь главой тайного общества… Ваше положение тяжелое.       Пестель на мгновение отводит взгляд, машинально осматривает зал Эрмитажной библиотеки: парадный Чернышёв с хитрым прищуром (Уже успел из Тульчина примчаться в Петербург!), подобострастный Левашов (Как преданно смотрит на государя!). Еще кто-то стоит за полуприкрытыми дверьми — весь превратился в слух — это Бенкендорф (Далеко пойдет!)… Свет от морозных узоров на стеклах окна слепит глаза.       — Ваше Величество, я не состою в тайном обществе, — солгал Пестель.       Николай бесстрастно продолжил:       — Вы автор сочинения «Русская Правда», в котором изложили планы нового правления. Несколько участников тайного общества показывают, что видели это Ваше сочинение.       «Пусть хоть режут, ничего не скажу! — уверял Павел своих друзей-заговорщиков перед арестом. — Спасайте «Русскую Правду»!».       Полковник уверенно продолжил (Но как же тяжело смотреть на Него!):       — Я не имею понятия, о чём вы, Ваше Величество.       К Пестелю обратился генерал Чернышёв:       — Павел Иванович, Вы же сын достойного человека, бывшего генерал-губернатора Сибири! Иван Борисович лишится покоя, когда узнает, что его сын преступил приличествующие христианину и гражданину убеждения, и, став преступником сам, вовлёк в преступление других.       — Генерал! Вы слишком поспешно выносите приговор! — глаза Павла блеснули, но он снова опустил голову, задумавшись на мгновение о своём.       ***       Паша подумал о семье… Вспомнил, как приехал в Смоленскую губернию навестить родителей после несправедливой отставки отца.       Тёплый июньский полдень, из открытого окна пахнет цветами. Легкомысленный братец Воло лениво читает книгу. Сестра Софи — совсем ещё девчонка, сделала высокую прическу и сразу стала похожа на маменьку — с улыбкой спрашивает Павла: «Кому Вы пишите? Невесте?».       Павел писал письмо Ники прямо на маменькином пианино и одновременно спорил с Воло об идеальном устройстве общества. Матушка Елизавета Ивановна, услышав спор, воскликнула:       — Ох, играетесь вы с огнём, Поль! Вспомните, как в детстве с дворовыми на Масленицу через костёр прыгали. И что же? Подожгли себе тулуп!       — Маменька, вы каждый мой приезд этот конфуз вспоминаете. Мне было десять!       — Так вы до сих пор с огнём играетесь! Не жалеете материнского сердца! К чему все эти идеи? Человеку достаточно делать добро в том кругу деятельности, куда он поставлен провидением…        ***        — Павел Иванович, Вы слушаете? — спросил Левашов и начал читать с листа на столе показания Рылеева: «… Тогда узнал я, что существует тайное общество и на юге России. И приезжал в Петербург с разными предложениями полковник Пестель, но они все были отвергнуты… Заметив в нём хитрого честолюбца, я уже более не хотел с ним видеться…». — Господин Рылеев предполагает, что Вы были предводителем Южного общества. Что скажете на это?       Павел слегка пошатнулся, опёрся рукою на стол и ответил:       — Скажу, что не надо верить сочинителям.       — Да вы присядьте, полковник, — сказал Николай, садясь за стол.– Чаю?       Губы императора (или показалось?) — дрогнули.       Павел с облегчением (рана ноет) сел.       — Чаю что-то не хочется.       — Полковник, чтобы облегчить свою участь, расскажите всё, как было, не укрывая ни деталей, ни лиц, причастных к злодейству, — сказав это, Николай посмотрел Пестелю в глаза. Его взгляд был обжигающе холоден…        ***       «Я хочу целовать ваши губы…». Павел вспомнил, как сестра Софи проворно выхватила письмо, которое он писал Ники на маменькином пианино, и начала озвучивать по-французски: «Я хочу целовать ваши губы… Я буду стоять перед Вами на коленях…». Паша выхватил из рук сестры бумагу, с силой дёрнул её накрученный локон и начал громко отчитывать.       На шум вышел батюшка.       — Что случилось? Что вы устроили тут балаган!       — У Поля есть невеста! Он мне прическу сломал!       — Софи письмо моё без разрешения читала!       Иван Борисович рассудил:       — С Вами, мадмуазель, разговор будет короткий! Мала ещё чужие письма читать! А Вы, Поль, если собрались жениться, так и скажите, как есть…       Вошла Елизавета Ивановна и примирительно сказала:       — Дети мои! Довольно! Пошли обедать! Поль, специально к Вашему приезду пирог испекли Ваш любимый. Учтите это, прежде чем сцены устраивать.       Павел посмотрел на сестру и, довольный только что придуманным выходом из положения, по-детски показал ей язык. Софи ответила тем же.       — Пойду, если поклянётесь на Библии не читать чужих писем и не спрашивать о женитьбе, коей не планирую!       — Присягу верности принесём все полковнику Пестелю, — одёрнул отец. — Вы мне о полку будете сейчас рассказывать и о бессарабских делах… Амуры Ваши только Софи интересны, даже маменька в тоску впала…        ***       Павел не знал, встретится ли ещё с родными или уже не вырваться из тисков, в которые он попал.       Раздался резкий голос Чернышёва:       — Господин Пестель, Вы причастны к мятежу против власти.Чем больше будете это отрицать, тем хуже себе сделаете.       — Так за что Вы меня судить-то собираетесь? За мятеж на Сенатской площади, когда я находился с полком своим на юге?       Николай смотрит прямо, на лице, будто точеном из мрамора, — маска властителя.       — Наша цель, — произнес ровным голосом император, — выявить все обстоятельства, а судить Вас будет закон.       — О, все мы знаем о справедливости российского правосудия, насколько оно защищает права людей, а не интересы короны!       «Пашка, что ты творишь!» — полковнику послышался голос Воло: он так кричал в детстве. Да что уж теперь… Этот костёр не перепрыгнуть.       Нет сил терпеть! Его prince с затаённой нежностью в грустных синих глазах (Их украденные встречи. Пестель, посмеиваясь, твердил: «Nicolas, souriez! L'homme est né pour le bonheur» [Николай, улыбнитесь! Человек рождён для счастья]). Ники больше нет. Есть Николай Первый, кроваво подавивший мятеж, пальнувший по толпе безоружных. Меряет Пестеля взглядом самодержца — ни одной прежней эмоции.       — Вы забываетесь, полковник! — одёргивает его Чернышёв. — Не в вашем положении дерзить.       Однако Пестель продолжает, обращаясь не к Чернышёву, а к императору.       — Ваше Величество, — говорит он сквозь зубы, — едва ли моё положение тяжелей, чем у того, кто пришёл к самовластию.       И, на мгновение забыв о пульсирующей раздражающей боли (Только бы приступа не было!), со злорадством смотрит, как дрогнули государственные лица Левашова и Чернышёва. Похолодевшие глаза Николая кажутся стальными (Похож сейчас на покойного брата Александра Павловича).       — Что вы имеете в виду? — спросил император.       ***       Николай вспомнил семейный ужин у вдовствующей императрицы Марии Федоровны — ему тогда так хотелось вырваться поскорее к Павлу.       Скучно и стыло. Ники поддерживал расчётливо-выверенные разговоры, исподтишка посматривая на часы, отраженные в зеркале. Мария Фёдоровна беспрестанно нахваливала Александра, а тот, будучи не в духе, на рассказ о подарках полку снисходительно заявил: «Дорогой брат, вы так молоды! Запомните на будущее: титула Великого князя и подарков недостаточно, чтобы прослыть славным командиром».       Ники терпеливо отыгрывал свою роль брата государя и ждал окончания ужина: он непростительно опаздывал.       Наконец дражайший Александр закончил встречу:       — Пора — уже поздно, а утром — в дорогу. — И, глядя на Николая, спросил: — Вы куда-то ещё собрались, любезный брат?       — Я должен проверить ночной караул в казармах Кавалергардского полка.       — Что ж, похвально.       Мария Фёдоровна на прощание дала Николаю для поцелуя свою руку в белой длинной перчатке. Эта рука знакома ему с детства: в редкие встречи, когда мать навещала Великого князя в Царском селе, она, прощаясь, точно так же подавала руку. Тогда маленькому Ники казалось, что он, верно исполняя все церемонии, заслужит её похвалы. Вспомнилось, и как по воле матери однажды не пришла любимая няня, которая всегда была рядом и прощала все шалости («Хватит нянек Великому князю — уже вырос»). И он, старательно выводя буквы карандашом, писал письмо: «Любезная моя нянюшка, жаль, что вы не приехали. Приезжайте повидаться со мной, прошу Вас…».       ***       Ники примчался к Паше, схватил его прямо в прихожей, набросился. Пуговица от мундира отлетела. Павел успел только сказать: «Вы опоздали…», — и пропал в поцелуе. Сегодня Николай его командир, а Паша подчиняется. Прижал полковника к столу, плевать на всё: общую неопрятность, упавший подсвечник, запах ненавистного табака — опять Пестель курил трубку, пока дожидался Великого князя. «Warte! [Погоди]! — взмолился Паша. — Es ist gut [Хорошо]». Ники в порыве вцепился в его шею — целует, но не понятно, залюбит или придушит своими руками. Какая-то ярость, подавляемая годами, в эти мгновения вырвалась. Оставил синяки на теле — обычно это делал Павел, но сейчас охотник и добыча поменялись местами. Пестель всё позволял — может, то и надо ему было. Твердил: «Ники… Ники!». Дав себе волю, Николай не стонал даже, а то ли плакал, то ли рычал — раненый зверь… И как же хорошо и свободно стало ему! После Паша, ещё не отдышавшись, шептал: «С'était inattendu…mais intéressant... [Это было неожиданно… Но интересно...]».       ***       Сейчас Николаю стыдно за свои воспоминания, но деться от них некуда. Стыдно за свою слабость — слабостей государю не прощают. «Ты обязан, Марк Аврелий, принимать безропотно всё, что предписывает мировой порядок», — писал он в юношеском сочинении, восхищаясь римскими стоиками– долг превыше всего. Кто же придумал запереть их с Павлом в античной трагедии, не оставляя выхода!..       Рассердившись на самого себя и на Пестеля, император резко произнёс:       — Вы берёте на себя слишком многое, полковник!       — Какая дерзость! — воскликнул Левашов (Верно, выслуживается перед императором!). — Ваши злодейские слова лишь подтверждают показания других. Вы понимаете, что безрассудство и отпирательство не сделают вам пользы? Расскажите о целях тайного общества, в коем вы состояли. Какими способами планировали низвергнуть монархию и установить республиканское правление?       Пестель молчал.       — Приносили ли Вы присягу ныне царствующему императору?       Павел посмотрел в глаза Николаю.       — Отвечайте! — приказал император.       — Присяги я не давал, потому что не успел. Я не знал, что Николай Павлович наследует престол. Это была новость...       ***       Пестель невольно усмехнулся и вспомнил сцену с Николаем у стола в прихожей. Император! Тогдашнее безумие  — и теперешняя маска самовластия на лице. Вспомнил, как Ники, тогда ещё Великий князь, целовал его в щёку, в висок… Эти слепые отрывистые поцелуи говорили больше, чем слова.       Какой-то бред тогда был у Павла в мыслях: забрать бы Ники в Тульчин. Объяснить, что так жить, как сейчас — в духоте, всеобщем бесправии, рабстве — нельзя.И чтобы не было этой его фамилии с подлой кровью, этих Романовых, у которых отца душат с позволения сына, а мать о том знает. А Ники настоящий — вот он какой. Если бы не был Великим князем!       Павел в самых своих страшных кошмарах не мог представить, что Николай планирует стать императором после Александра.       ***       — Что же вас так смущает в законном порядке? — спросил император.       Пестель, решив, что отступать поздно, заявил:       — Меня смущают тираны, возжелавшие власти! Не видя задач, которые перед Россией стоят, они будут душить всякое свободомыслие всё своё царствование!       Говоря это, Павел смотрел Николаю прямо в глаза, его слова прозвучали, как выстрел в упор. Сомнения не осталось: Пестель — предатель, враг, злодей без малейшей тени раскаяния. Да, теперь это очевидно. Император стукнул по столу тяжёлой рукой:       — Не Вы ли хотели стать диктатором, свергнув законную власть? Неужели Вы не знаете, к чему приводят подобные амбиции? Вы бы утопили всю Россию в крови!       Не справившись с собой, он гневно взглянул на Пестеля и почти прошептал:       — Вы либо не удержали бы власть, погубив империю, либо стали бы узурпатором и тираном… полковник Вятского полка!       — Клянусь честью, что не имел планов всевластия!       — У вас нет чести!       Николай резко встал и подошел к окну: на ледяной поверхности Невы ещё виднелись проруби, в которые сбрасывали тела погибших 14 декабря. Его сознание обожгла ужасная мысль: «Да кто же я?! Жертва или палач? Император ценою крови своих подданных… Самозванец, ставший самодержцем… Бригадир, научившийся лицедейству… Марк Аврелий, совращённый предателем!»       Николай снова повернулся лицом к Пестелю.       Павел покраснел — пульсирует жилка у виска.       — Я не могу Вам ответить, Всемилостивейший Государь, как должно дворянину, лишь оттого, что мы в неравных условиях. Вы — император, а я — узник. Досадно, не так ли?       — Оставьте нас! — приказал Николай комиссии и страже. На лице его — по-прежнему маска настоящего государя, и, если б не бледность, отдающая уже какой-то синевой, с него можно было бы писать парадный портрет прямо сейчас.       Чернышёв переглянулся с Левашовым (оставить императора наедине с преступником?), но прекословить нельзя.        ***       Вот и снова они наедине. Странное свидание: стол завален доносами и протоколами допросов, за окнами — замерзшая Нева.       — Я не проливал русской крови, — твёрдо сказал Павел. — Не я её пролил.       — Изверг! — гневно вскрикнул Николай. — Мерзавец! Как ты смеешь так со мной говорить!       Их взгляды скрестились: бушующее синее море глаз Николая и потемневшие серые Пашины…       Сколько они смотрели в глаза друг другу в той, другой жизни, сколько Павел целовал эти податливые губы! Паша помнил каждую клеточку тела своего Ники и зацелованную родинку на лопатке никому бы не отдал без войны. Но сейчас на него смотрит враг — резкая боль бьёт в висок.       ***       В одну из последних их встреч, в той, прежней жизни, всё было накалено до предела: неясное положение Николая, срывы Павла, осознание, что друг без друга уже не могут, а как быть дальше — неясно. Летний воздух города, закованного в гранит, был влажен и душен. Пестель в рубашке с расстёгнутым воротом стоял у открытого окна, из которого виднелся строящийся Исаакиевский собор. Николай, напротив, прятался от духоты в темень прохладной комнаты. Павел произнёс:       — «Узнав тебя, блаженство я познал, и счастие моё возненавидел…»       — Вы стали поэтом?       — Нет, увы, это не моё. Одного опального поэта, с коим я имел счастливый случай познакомиться на юге.       — Кто же он и за что сослан?       — Александр Пушкин, не слышали? Надежда нашей словесности, а сослали — ни за что: за мысли и слова.       Смотрел тогда Павел тревожно: хотел ли в чём-то сознаться или проверял Николая?       — С мыслей и слов, мой друг, начинается неповиновение, — заявил тогда Великий князь. — Но сказано хорошо.       — О ненависти? — уточнил Павел.       — О блаженстве…              ***       Боли от контузии, полученной в Бородинском сражении, давно преследовали Пестеля, после ареста стали изводить с упрямой регулярностью. И сейчас полковник искривляет в гримасе лицо, морщится, на лице его выступают крупные капли пота. Он наклоняет голову в надежде, что пройдёт, и новоявленный император не увидит его таким. Но Ники увидел.       Хоть и считает его Павел кровавым римским тираном, однако Николай не любил упиваться чужими мучениями. Пестель никогда не жаловался на ранение, отшучивался и оправдывался: «Пустое, сейчас пройдёт. Я морщусь, представив, как мне в Тульчин от Вас возвращаться. Всего-то…». Где же тот Паша — любимый, родной, с изменчивыми глазами, с объятиями, которые грели даже в самый холодный вечер. «Паша, приезжайте в ноябре, тяжело без Вас очень», — шептал на прощание Николай в их последнюю встречу. А в ноябре умер брат Александр, державший империю в своих руках, и всё раскололось…       Ники достал белый кружевной платок и подал его Пестелю. Кажется, ещё немного, и он сойдет с ума — вновь поцелует эти чувственные губы… К чему эти рассуждения о слабости и долге? Это невозможно — отдать любимого огромной махине с двуглавым гербом.       Пестеля вдруг отпустила боль, и он даже попытался улыбнуться. Платок он не взял.       — Отчего же я мерзавец, Ваше Величество?        И тут же тихо, но с иронией:        — Раньше говорили мне иное…       В глазах Ники отразилась нечеловеческая мука, но она мгновенно сменилась гневом.       Николай сжал руки и твёрдо произнёс:       — Раньше Вы не были государственным преступником. А сейчас — предали отечество. И предали меня! Мне больше нечего сказать. Пусть следствие разберётся в содеянном Вами.       Павел молча прикрыл лицо рукой и вздрогнул — то ли от вновь пронзившей его боли, то ли от отчаяния.       Государь быстро написал записку и позвал конвой. В записке указание — заковать Пестеля в железо и поместить в каземат № 13.        ***       Вечером того же дня император Николай Павлович смотрел из окна Зимнего дворца на шпиль Петропавловской крепости. Прежде он терзался, прекрасно понимая, что гореть им с Павлом в аду, но до сего дня не знал, что ад здесь, на земле, в городе трёх ангелов… Теперь Павел Пестель — преступник, поэтому он должен находиться в каземате…        Паша томится в каземате крепости, и его разделяет с Ники замерзшая Нева… У Павла при аресте отняли яд. Николаю самому бы сейчас выпить яду, но нельзя: двуглавый державный орел смотрит хищным взглядом, требуя от императора во благо отечества служения и порядка. Весь род, все Романовы — прошлые и будущие — будто твердят: держись и терпи, иначе всё пойдет прахом. Власть не удержать без крови и предательства самых близких…       Тихо вошла императрица Александра Фёдоровна и увидела в темном окне отражение супруга. Даже по этому отражению она почувствовала, что Николаю очень тяжело. Верно, от опасности, которую они пережили, — от чего же ещё?       — Я не могу на него смотреть, — вдруг произнес Николай и отвернулся от окна. Напротив стояла императрица.       — На кого? — удивленно спросила она своего супруга.       Испуганная странным поведением мужа, Александра Фёдоровна хотела обнять его и успокоить, как должно жене в тяжёлый момент, но Николай Павлович холодно ее остановил:        — Алекс, мне нужно работать.       Император снова остался один. А в окне — шпиль проклятой крепости, который виден отовсюду, и Нева — точно Лета между миром живых и мёртвых. Только в каком мире теперь он сам? Жив ли, умер ли? Впрочем, это неважно… «Bitte geh nicht fort [Пожалуйста, не покидай меня]», — прошептал Ники.       Никто во дворце это не слышал и не видел, как синие глаза императора наполнились слезами. А Павлу Пестелю, томящемуся в Петропавловском каземате, в эту минуту вдруг послышался голос Ники: «Пожалуйста, не покидай меня…».