На каменной стене храма было вырезано стихотворение под названием «Утрата», в нём всего три слова. Но поэт соскоблил их. Утрату нельзя прочесть. Можно только почувствовать. Фильм «Мемуары гейши»
Иван Васильевич в добром настроении встретил гостя, чего не скажешь про Максима, коий все не мог перестать щуриться. После кромешной тьмы подвала, куда ни единый луч солнца не проникает, даже слабое пламя одной свечи страшно слепит. Юноша только сейчас, мимолётно глянув в зеркало, понял, что похудел очень, вид его измученный да чахлый. — Садись, поешь да испей медовухи с государем. — выжидающе глядит на опричника. — Не отравлено, не боись! — царь рассмеялся. Юноша садится за стол, но все ж к еде да питью не притрагивается. Из-подо лба глядит на Грозного, ждет, когда тот разговор начнет. Иван не спешит: он налил себе и опричнику медовухи, сделал один большой глоток да закусил сушеными яблоками, в резное кресло уселся напротив. — Я думал об том, что ты молвил в тот день суда. Неужто взаправду думаешь, что я слепо доверяю хоть кому-нибудь? — Верю, что любой навет аки истину почитаешь. — Не боишься меня значит вовсе, коли так прямо молвишь? — За себя? Нет, совсем не боюсь. — Да, не в отца ты. — Иван изнова свою чашу наполняет. — А за Басманова, значит боишься? Мне донесли, что лекаря для него ты просил, так и быть значит, сегодня же пошлю. — Благодарствую, государь. — опричник встал и низко поклонился. — Любишь Федю? — Что? — юноша не ждал вопроса. — Люб ли тебе Федор Басманов? — нарочито размеренно вопрошает Грозный. — Люб, государь. Очи у царя бегают по покоям: то к образам святых в углу обращается, то на опричника глядит, то и вовсе в кубок свой. Сгорблен, ссутулен сидит, будто все тяготы света белого на него одного обрушили и не ведает он, как от них освободиться. Иван вздохнул и покликал вояку, коий юношу сюда привел, да и выпроводил гостя восвояси.***
На обратном пути, пес царев нежданно толкнул Максима не в темный коридор, а в сторону, к простым клеткам, где даже было по окну под потолком, а там их сам Малюта встретил. Отец развязал сыну руки, да вошел с ним в комнатушку, в коей мало того, что лавка была, да даже поднос с еще теплою кашей, чаем и хлебом пшеничным. — Давай-ка потолкуем с тобою, сынок. — Об чем мне-то с тобою говорить. — опричник зло смотрит на Григория. — Не велено мне было к тебе соваться, а все ж я приходил. Я сказал царю, что ты раскаиваешься, я на коленях просил вышвырнуть вас обоих со службы, как собак паршивых отпустить на все четыре стороны. — Мы не просили у тебя помощи. — Ты отрок мой! Кровь и плоть моя! — Скуратов от злости трясется. — Ты уже отрекся от меня! — в юношеской обиде кричит опричник. — Молвить всяко можно, однако это не изменит того, что в сердце моем. — А есть ли у тебя сердце-то?! Максим садится на лавку, отец рядом пристраивается. Оба понуры, оба в обиде да гневе, оба не ведают, чего говорить друг другу. Парень щурится от еще еле-еле заметного в высоком окошке рассвета, глаза с непривычки будто огнем печет. — Федор за следующей от тебя дверью, к нему приставили лекаря некоего заморского, уже и к жизни воротился. — Григорий потирает затылок. — Наворотил дел помазанник божий своими безбожными забавами. Малюта покинул юношу, а тот сразу же в думы погрузился. Невдомек ему, отчего все же царь смиловался. Уж точно не от того, что отец его упросил, не так он милостив, чтобы над ними запросто сжалиться. Опричник принялся за еле теплую пищу, коей ни разу за время заключения есть не доводилось. Хоть яства и совсем были просты, но сейчас казались самым вкусным, что он когда-либо вкушал. — Максим… Максим, ты здесь? — тихий шепот послышался откуда-то справа по коридору. Юноша тут же прильнул к дверям и тоже прошептал: — Федя, ты это? — Я. Лекарь ушел, мне много лучше. — Басманов лицом к щели в двери прижимается, натуживает слух. — Слава богу. Меня к царю водили, но я все еще не понял, зачем я гостил у него в покоях. — Скажи мне, что он говорил? — Он все спрашивал люб ли ты мне и боюсь ли я его. Я правду отвечал.***
После перевода юношей в другие темницы, в обед второго дня явилось двое опричников. Псы царевы их в баньку отвели, свежие одеяния дали и передали, что велено было на вечерю к государю собираться. Федор удивлен волею царя, да и одежды тоже удивили: кафтан белый, серебром вышитый, портки, сапоги и серьги жемчужные. По всему ясно, что Грозный хотел видеть его таким же, как прежде. У Максима облачение попроще было, без драгоценного всякого, да точно то же, что он и всегда носил. Когда уж красное солнце катилось к горизонту, а лучи его еще путались в ветвях деревьев, за юнцами явились Малюта и двое рынд, дабы проводить их в покои к государю. Иван Васильевич был облачен в царские одежды, что златом да каменьями украшены, сидя за накрытым столом гостей своих ожидал. Встреча их была хоть и не теплой, да все ж все трое одинаково ждали и знали, что сегодня все божьей волей случится, Господь всех их рассудит. Сперва царь сам принялся вина заморские по кубкам разливать, предлагать кур запеченных да пироги мясные, дабы хоть с чего-то беседу начать. Видел он, что опричник да кравчий в страхе и опасаются и звук издать, а уж и вопрошать чего и подавно не станут. Уже часа два сразу вяло, а теперь и достаточно оживленно шла беседа. Иван Васильевич всегда славился своим умением говорить: никогда не даст разговору зайти в тупик али затронуть ненужную тему. Он умело обходил в беседе и заключение в темнице, и наветы, и Максимову выходку. Обходил для того, чтобы продолжить свою игру. Аки дитя малое, но жестокое забавлялся государь жизнями. — Ну, надобно уж и о делах нам поговорить, как мыслите? — Коли тебе угодно, надежа-государь. — смиренно отвечает за двоих Федя. — Знаете вы природу мою. Отходчив я, милостив. Хоть и помню все. — Грозный переводит очи с опричника на кравчего. — Память терзать меня будет. Оттого не хочу вас на службе видеть у себя. — Иван Васильевич, богом прошу… — Не спеши просить, авось и то, что предложу сгодится. — перебил царь Максима. — Хочу отпустить вас со службы, но знать, что не зря тебе, Скуратов, на поруки того отдаю, кто мне самому люб. — Не отдавай, великий государь, хочу подле тебя быть! — Федор на колени падает да принимается руки Ивана целовать. — Всю жизнь тебе служить хочу. — Может еще и послужишь на дальней заставе, память с годами блекнет, я не молодею и авось отпущу обиду свою. — Грозный рукой гладит черные кудри, заглядывает в голубые глаза даже с нежностью какой-то, коей ранее Федор не видел. — Сегодня в соседних покоях заночуете, а поутру сразу же в путь отправитесь. — Куда ж мы поедем? Некуда нам деваться, все у нас здесь. — недоумевает Максим. — Близ заставы жить будете, мне там нужны надежные люди. А коли надумаю вас на саму заставу назначить служить — так тоже хорошо получается. — государь поднялся, за руку помогает и Басманову с колен встать. — Ну, ступайте. Юноши вышли, рында проводил их до следующей за царской почивальни. Обставлены покои были не хуже государевых: мебель, да убранства так же красивы и дороги. Изначально молчаливо, мешкая, а затем смелее, они разделись до исподнего и сели оба на край кровати. — Как Иван Васильевич милостив оказался. Теперь ведаю, отчего он тебе так люб. — шепотом молвил Максим. — Он мне просто так люб. — А я, выходит, совсем не люб? — Ой, ну дури головы мне, Скуратов. — бывший кравчий подходит к зеркалу. — Люб али нет, какая уж разница, коли он меня тебе как награду какую-то подарил. — Радуйся, что с миром отпускает. — юнец на перину уложился. Федор, покрасовавшись перед зеркалом, поочередно вынул из ушей жемчуг да следом улегся, повернулся спиной к Максиму, к коему сон все никак не шел. Все шальная тревога и страх, что будто в душу его вцепился, никак не отпускали. Думы тяжкие, страшные разум туманили. Столько вопросов, на которые так и нет ответов. Неизвестно, что с Алексеем Басмановым стало, как Григорий Лукьянович согласился так легко на высылку сына из Александровой слободы, неужто так просто царь спустил все то, что наделал Максим от своей страсти любовной. Все это вопрошал бывший опричник, выхаживая туда-сюда, у портрета царя, что висел прямо напротив кровати. — Федь, ты спишь? — мягкой поступью подходит к Басманову, по пути хватая канделябр со стола. — Федор, проснись, поговорить надо. — поднес пламя к лику бывшего кравчего и в ужасе отшатнулся. Очи его были открыты, а на устах белесая пена засохла. — Не поговоришь ты с ним боле. — за спиной дверь отварилась тихо совсем и нежданно на пороге Иван оказался. — Да как же… Мы ж с тобой одно и то же ели да пили. — Максим трясет Федю за плечо. — Просыпайся, слышишь? Проснись! — Есть забава одна у заморских весельчаков, да очень старая забава, в Египте такое любят. Вот видишь, портрет мой, кисти мастера. — Грозный подходит к картине. — А он не простой, я из своей почивальни могу благодаря ему видеть, чего у вас тут делается. Забавно, да? — Что с Федей? Отвечай! — О как, уже царю приказываешь! — Иван расхохотался и смех тот был злобен и страшен. — Тоже, забава такая, непростая. Отравить уметь надобно! Вот, например, кубок Феди был окроплен спорами ядовитого гриба. — государь достал из-за пазухи бутылек маленький. — Лучше б ты меня убил, а ему жизнь оставил. За что ты с ним так?! — Скуратов кричит и заходится плачем. — Скажи мне, Максимка, болит душа у тебя теперь? Рвет ли сердце твое утрата? — Рвет, царь-батюшка. — сквозь горькие рыдания, захлебываясь слезами, падает на колени и заикаясь отвечает. — Дай и мне вслед за ним уйти. — А говорят, что Иван злобный, Иван окаянный. — царь протягивает бутылек юноше. — Иван милосердный. — Иван Грозный. — шепчет Максим и залпом до дна выпивает отраву.***
В ночи, под завывания с псарни, из слободы выезжала телега, коей правил Малюта. Постовые рынды на него и не глянули: только заметили рыжую бороду, что из-под опричного балахона виднеется, так сразу ворота отворять кинулись. Отъехав к лесу, Скуратов оставил повозку с конем, походил от дерева к дереву, место выбрал, да принялся копать. Земля, еще не до конца оттаявшая туго шла, не поддавалась, а под конец яму и вовсе течением подземным залило. Он раскидал солому в телеге и показались под нею два тела юных. Борясь со слезами нахлынувшими, Григорий поочередно отнес тела в яму и закопал, прикидав сверху ветками да шишками. Подойдя к дереву, что на десять шагов дальше было, прямо на землю уселся. — Алексей Данилович, вот ты все удивлялся, как ты такого красавца народил. — Малюта вытер слезы рукавом. — А краса та и тебя, и сына моего, и даже себя погубила. Посидев еще часок, уняв горе брагою, Григорий Лукьянович спьяну еле на телегу влез, лег в сено и только вожжи дернул, шепнув: — Домой…