Можно ведь заболеть воспоминаниями. И она заболела. «Одиночество простых чисел» Паоло Джордано.
Мелисса начинает засыпать на парах. И её шатает на переменах; усталость вынуждает прислониться спиной к стене и на время прикрыть глаза. Тетради с конспектами становятся просто невыносимо тяжёлыми, рюкзак давит на спину. В халате жарко и неудобно; звуки слишком громкие. Мелисса хочет побыстрее поехать домой, потому что голова кругом. Но ещё пара по пульмонологии и ей как-то надо её отсидеть. Усталость чертовски давит. Настолько, что думать становится невозможно. Илоны нет рядом и она думает только об этом. О том, что она одна дома. Со дня разбитого зеркала прошло несколько дней. Все эти несколько дней Мелисса живёт в жутком, необъяснимом стрессе. Таком, что хочется лезть на стенку. И то ли это похмелье, то ли духота в кабинете, у неё начинает закладывать уши. — Кальман! — слышит словно в тумане. Поворачивает голову и пытается сфокусировать взгляд на преподавателе, — подойдите ко мне, пожалуйста. Надо прояснить: Мелисса вполне здорова. По крайней мере, так считает сама девушка. Повода для беспокойства нет, наверное. Просто она плохо спит. Никто не говорил, что учиться в медицинском легко. Что даже на пятом курсе у тебя не получится выбраться из-под завалов учебников и распечаток. Что с каждым годом преподаватели будут хотеть от тебя всё больше и больше, и что от одного запаха больничного антисептика начнёт выворачивать наизнанку. У Мелиссы плохие воспоминания. Кровь и этот стойкий запах медикаментов всегда был в её жизни. Он оседает где-то на подкорке, разъедает здравые мысли. Мелисса хорошо помнит, что кто-то из их семьи постоянно попадал в больницы. Она знает, что это было из-за работы. Что служба никогда не была безопасной. За три года до начала трагедии её дядя попал в больницу с двумя огнестрельными. Это был отец Агаты. Она помнит. Помнит кровавые бинты уже после того, как его выписали из госпиталя. Помнит жуткие шрамы на его теле. В сознание ударяет то, что у её отца тоже были такие же шрамы. На предплечье, на ноге. Судья всегда отказывался от личной охраны и считал это глупостью. Наверное, если бы знал, что так все обернётся, чуть больше бы волновался о своей безопасности. Потерять целую семью кажется чем-то невероятным. Потому что у каждого человека много родственников. Дяди, тёти, седьмая вода на киселе. Что такого должно произойти, чтобы все эти люди умерли? Для Мелиссы ответ до ужаса прост. Надо, чтобы они все служили своей стране. Чтобы носили чёртовы погоны и армейские жетоны на шее. Достаточно того, чтобы у них в кармане было удостоверение. Никто не выживет. Воспоминания дерут изнутри. Разрывают ткани, давят на грудную клетку, ломают кости. Всё это изнуряет. Выворачивает. Выбросить все фотографии из дома кажется разумным решением. Спрятать все личные вещи умерших родственников по шкафам можно было бы. Они так и делают. Делают, пока живы родители Агаты и Мелиссы. Им повезло, но ненадолго. Их тоже не стало, и вот тогда у Мэл начала ехать крыша. Притронуться к вещам собственных родителей у неё не получается до сих пор, хотя прошло уже шесть лет. Кажется, шесть. Или больше? Память беспощадна. Она стирает границы, делает воспоминания нечёткими, оставляя за собой только неясную боль и чувство страха где-то за грудиной. Мелиссе надо собрать всё в кучу. Хотя, неясно, что именно собирать. Десятую за этот месяц разбитую чашку или собственные мысли. Идёт за веником и находу кидает Илоне, что всё хорошо. Она несколько неуклюжая, но с этим уже ничего не поделаешь. Собирает осколки аккуратно и возвращается в комнату. Илона смотрит записи Мелиссы за сегодняшний день. Пропускать пары, конечно, можно, но вот не знать прошедшие темы нельзя. — Там ничего интересного, — говорит Мелисса и садится на край кровати, — почти про всё из этого мы уже говорили на прошлых парах. Замена была. — Да, я заметила, что ты как-то мало записала. Ты себя хорошо чувствуешь? — Илона поворачивается к подруге. Мелисса кивает, засыпает находу, — тебе бы отдохнуть. — А пульмонологию ты за меня сделаешь? — А хоть и так, — Мелисса улыбается и бормочет себе под нос что-то вроде «валяй». Плюхается на постель и наконец-то закрывает глаза.***
Агата читает какую-то занудную статью по микробиологии. Физик устало стягивает с себя куртку и ложится рядом с ней на диван. Рискует собственной жизнью, кладёт голову ей на колени. Она закрывает книгу и смотрит на него. — Тебе места мало? — говорит Агата с непринуждённой усмешкой, без пассивной агрессии. Значит, он в безопасности. Сегодня ангел смерти его пожалеет. — Возможно, — он поворачивается набок, чтобы не смотреть в эти голубые глаза, в которых плещется Ледовитый. Носом утыкается ей в живот и рукой обхватывает за талию. Агата закатывает глаза и проводит рукой по его волосам. Да уж, как после такого по КТЦ не будут ходить слухи. Риф то ещё трепло и сплетник. А уж Кот его точно поддержит. Хотя, иногда создаётся впечатление, что у капитана-лейтенанта горло дерёт от одного её имени. Он предпочитает использовать местоимения. Агата его, наверное, понимает. В ней ядовито абсолютно всё. Даже её имя. Почему её в еврейской семье назвали французским именем, никто не знает. И сама Агата тоже. На имя то плевать по сути, а вот фамилия точно разъедает хуже самой сильной кислоты. Обжигает лёгкие и отравляет организм. Слишком много боли связано с ней. Фамилия как напоминание. Напоминание о происхождении, о предназначении, о предзнаменовании. Её судьба была решена с самого начала. С истоков. Потому что выбора в династии никогда не бывает. Здесь нет серой морали. Всё чётко. Правые и левые. Если не она, то её родители точно знали, кем она будет в будущем. Семья так часто говорила о предзнаменовании, что совсем забыла сказать, что они — не герои древнегреческой мифологии. Когда твой отец — начальник наркоконтроля, а мама — прокурор, всё решено. И Агата, кажется, стрелять научилась лет в одиннадцать. Когда пошла в армию, она уже очень умело обращалась с оружием. А в шестнадцать стала мастером спорта по пулевой стрельбе. Но тогда же она начала понимать, что всё это не для неё. Агата решает поменять точку сборки. Ей надо было выбраться из этой пучины боли и страха. Сдвинуться с того места, где каждый член её семьи подвергал себя риску. Агата решает, что она просто обязана всё изменить тогда, когда умирает её двоюродный брат. Когда впервые умирает близкий ей человек, она чётко понимает, что дальше так жить нельзя. Агата твёрдо решает, что идёт в медицину. Потому что она химию знает лучше всех, потому что ей это, чёрт возьми, нравится гораздо больше, чем пулевая стрельба и рукопашный бой. Всё меняется, когда умирает её отец. Предпоследний живой родственник, если не брать Мелиссу в расчёт. Остаётся только её мать. И Агата даже не возвращается из Владивостока на похороны, не отвечает на звонки матери. Она просто хочет стереть это из памяти, стереть себе саму память. Все несказанные слова дерут горло, и она начинает курить слишком много, до хрипоты, до совершенно нездорового кашля. Начинает сидеть в окнах и не спать по ночам. Её состояние казалось хуже самой смерти. И лучше бы она правда умерла, потому что через пару недель ей начали сниться новые кошмары. И они были страшнее, чем все предыдущие сны. Потому что она их запоминает. Впервые в жизни. И они не оставляют после себя липкое чувство неизведанного страха. Они заставляют возненавидеть саму жизнь и своё существование. Агата помнит об этом каждый чёртов день. Помнит и тогда, когда Физик в очередной раз срывает на ней голос. Он пытается ей что-то в её отравленную транквилизаторами голову вбить. Но она лишь закрывает глаза и не слушает его. Физик знает много, но недостаточно, чтобы понять её. Агата никогда не добивалась того, чтобы он её понял. Потому что это Кальман. Ей проще закрыться, зарыться в самую глубь своего подсознания и молча терзать себя. Она не выдерживает. Она говорит: — Ты не прав, — и прочищает горло. — В чём, Кальман? Скажи мне. Если ты так это всё ненавидишь, то какого хера ты приперлась в наш центр? Какого хуя, Агата? — его нервы на пределе. Он уже просто-напросто устал смотреть на неё. На эту идеально-выверенную улыбку, на слишком, блять, короткую юбку, от вида которой челюсти сводит. У него от этого крыша скоро съедет. Потому что он знает. Потому что это в его постели её каждую ночь выворачивает наизнанку. Это в его квартире она пьёт эти проклятые таблетки и в совершенном беспамятстве проваливается в беспокойный сон. Серёжа становится близким человеком почти случайно. Его самого это пугает, но он не может её оставить. Не может бросить сейчас, точно также, как Агата не может уйти со службы в разгар войны с террористами. Она сводит его с ума. Его к ней тянет. Уйти, отвернутся от неё сейчас, значит предать самого себя. И дело не в том, что они сослуживцы. Дело в том, что они гораздо ближе, чем можно представить. — Знаешь, а я ведь почти всё изменила, — как-то издалека и слишком спокойно начинает Кальман, — исправила ошибки этой семьи. Не пошла в военные. Закончила, блять, медицинский. Думала, что могу сбежать от прошлого в другой город. Меня не было на похоронах собственных родителей, потому что я боялась вернуться. Но прошлое застало меня и во Владивостоке. Я видела его в своих снах также чётко, как вижу сейчас тебя. Своего отца. И я сломалась. Он давил на меня сквозь кошмары. Я не могла спать, потому что он всегда был передо мной. Я пошла в армию только из-за этого. Так что, да, — она понимает плечами, — я ничего из этого не хотела. Я доживаю жизнь за своим отцом. Генерал-майор Кальман ломает жизнь своей дочери даже после смерти. Прошло уже долгих восемь лет, но он все ещё сидит в воспоминаниях как что-то самое страшное. Потому что он просто не мог быть заботливым, добрым папой. Потому что он целыми днями и ночами пропадал на службе, ловил преступников, наркодиллеров и людей, по чьей вине погибло столько молодёжи. Потому что он приходит поздними ночами и всё, что Агата от него слышала, так это то, что она должна продолжить его дело. Агата — неидеальная дочь. Почти брак, ширпотреб. Это вбивается в голову чуть ли не с самого рождения, ей так и не удаётся смыть этот налёт с себя. Она может делать всё, что угодно. Ломать свою собственную жизнь, сидеть на таблетках, лишь бы не сорваться, но у неё так и не получится стать хорошей дочкой. Она — пушечное мясо. Это осаждается на подкорке, въедается в сознание и это уже не вытравить даже самой сильной кислотой. Искалеченную, вывернутую, испорченную жизнь исправить уже не получится. Остаётся только строить что-то новое и совершенно непонятное на руинах прошлого. А руины огромные. Целая династия людей, которые боролись за справедливость ценой собственной жизни. Благородные, честные, люди дела. Но на самом деле всё такие же избитые-недобитые и безвозвратно уничтоженные. Непригодные к нормальной жизни. И дай Бог, чтобы Мелисса в это никогда не попала. Чтобы прошлое не застало её врасплох, не перевернуло всё и не испортило стабильное настоящее. Агата лучше вскроет себе грудную клетку, если понадобится, лишь бы Мелисса не повторила ошибки их семьи. Больной, изуродованной и выполощенной в грязи династии.