***
— Ну? — нетерпеливо спросил Жулье, который вёл у них не только экономику, но и математику. — Что? — ди Рейзел, стоявший у доски, повернулся к учителю. — Вы хотя бы формулы учили? — Нет. — Почему? — Я предпочитаю ограждать свой разум от лишних знаний. — Знания не бывают лишними. — Под «нелишним» мы с Вами, похоже, имеем в виду разные вещи. Как по мне, Вы переоцениваете значимость подобных вещей, — кивнул на доску, — называя это чем-то знаниями. — Вы первым это так назвали. — Чтобы не оскорбить Вас. Ну не знаю я, как это решать, — он вздохнул. — Мне это не нужно. Может, так? — быстро начеркал мелом на доске. — И? Так тяжело было решить? — нахмурился. — Вы же формулы не учили… тогда как? — Видимо, что-то в голове осталось. Не злитесь, может, оно и нужно кому-то, но я явно не учёный, — улыбнулся, заставив внутренний гнев Александра Жулье приутихнуть. — Вы занимаетесь с репетитором, раз «в голове что-то осталось»? — Боже упаси! Ещё бы я позволял кому-то чужому в мой дом заходить. — Давайте ещё два следующих примера. — Вам так нравится надо мной издеваться… — ди Рейзел вздохнул в очередной раз. — Не решите — F поставлю. А мы с классом пока другое решаем. Дали ему что-то… сложное. Он всячески сжимал губы, играл мышцами лица, тяжело вздыхал, рассматривал пейзаж за окном. В итоге заскрипел мелом по доске, привлекая внимание всех, но сохраняя непринуждённый вид. — Не скрипите! — Не кричите на меня. Я личность ранимая, — продолжил писать на доске, но уже не скрипел. В класс постучались. Вошло трое: две девушки и худенький, но в общем-то симпатичный парень в очках, им было по пятнадцать-шестнадцать лет. Тод до сих пор не понимал, как можно объяснить это, но он как наяву видел, будто стоящий у доски ученик бросает взгляды то на него, то на выход. И недолго думая (вообще не думая), он сложил все вещи в два портфеля и тихонько, без лишних движений принялся на корточках пробираться через ряды парт, пока Жулье увлечённо слушал что-то про предстоящие олимпиады. «Стоп. Олимпиады?!» Это слово подтолкнуло Элайджу сваливать быстрее. Это слово он ненавидел, боялся… Ему даже кажется, что оно нанесло ему психологическую, неизлечимую травму. Клоун, как назвала ди Рейзела Эмили, тоже растворился. Весь класс предпочитал отмалчиваться и не обращать внимания на почти ползущего по полу Тода. Он уже почти возле выхода. Жулье что-то спрашивает у зашедших в класс, а те охотно отвечают. «Боже, спасибо тебе за то, что создал толстых людей!» — радовался Элайджа, прячась за массивной фигурой одного из учеников и ныряя в дверной проём, тут же заворачивая за угол. — Отлично! — тихо восклицает брюнет и поднимает Элайджу. — Пойдём гулять. Ни на какие шабаши этих грызунов гранита науки мы не пойдём! — он потащил Тода за руку по коридору. — Ди Ре-е-ейзел! То-о-од! — оглушительный рёв Жулье. И они побежали. Элайджа стартанул так, что даже на зачётах в военной академии так не бегал. И это уже он тащил господина за собой. Пойти на олимпиаду — вступить в абьюзивные отношения, где ты и будешь жертвой насилия… И лучше свой ум проявлять исключительно на экзаменах, потому что срать все хотели на средний балл, нужны только выпускные экзамены. Поэтому притворяться тупым на протяжении стольких лет, никак себя не выдать и при этом прекрасно знать предмет — невероятное умение, которым Тод, к сожалению, не владел, за что и был наказан… олимпиадой по биологии ещё в военной академии. Сели в автомобиль и свалили подальше от этого проклятого места, не дающего ничего особо нужного в этой жизни, кроме как бумажки, чтобы поступить в вузы. Уже через время они сидели в кафе и ждали кофе и шоколадный торт. На телефон очкастого чуда (ну или чудовища, кому как) позвонили, он счастливо ответил: — Да-да? По голосу Элайджа понял, что звонил Сато: — Вы где? — Ребята, мы в Дагестане! — тихо и воодушевлённо прошептал экс-император под прикрытием. — В КАКОМ ДАГЕСТАНЕ?! — взорвался классный руководитель. — Кафе такое… Да я что знаю, чего оно так названо? Может, я неправильно прочитал? Спасибо, — перешёл на японский и кивнул официанту. — Знаете, жизнь научила меня сваливать, когда чувствуешь надвигающийся… надвигающуюся жесть. Как видите, делаю я это профессионально. И я решил, так сказать, передать свой опыт младшему поколению. Но, скажите, красиво ушли, а? Элайджа прыснул и отковырнул от торта кусочек. — Ой, да не ругайтесь. Ну что такого может случиться? — здание затрясло, свет вырубило. — Блядь. — Не беспокойтесь, это обычное землетрясение, — сообщил официант. — О, утешили, — улыбнулся официанту. «Боже, какой позор, столько лет прожить в Токио и забыть о подобном…» — внутренне расстроился Лелуш. Элайджа, кстати, продолжал есть торт. Свет включился. — Завтра контрольная по личностям? — продолжал болтать по телефону. — О, не волнуйтесь. Я знаю, где они живут, я знаю, где они работают, я знаю их настоящие имена, я знаю их поддельные имена, у меня есть их фотографии… А один из них даже интересовался моими трусами, представляете? — засмеялся. — Ну да, последнее лишнее, согласен… Да-да, до свидания… Конечно, придём! — улыбнулся, но стоило только повесить трубку, как улыбка спала с лица. — Завтра гуляем, — и отпил кофе, ловя кайф от вкуса. — Я вот о чём подумал… раз уж мы сейчас свободны, то можно приехать к тебе домой раньше и заняться вещами… Тод поднял на него свои хитрющие глаза — и те как-то странно, немного игриво блеснули на свету. Лелуш нахмурился, отпил кофе ещё раз, затем округлил глаза и подавился под смех Элайджи. — Ах ты бесстыдник! — он ещё раз откашлялся. — Ну серьёзно, это поможет с твоим переездом, больше времени на выходных. — Заняться всё равно нечем, — Тод пожал плечами, но следом зевнул. — Всё-таки нужно заканчивать с этими прогулками…—————
— Ч-чт-то? — похоже, это всё, на что способна Эмили, видя довольное лицо Кровавого императора. — Не уходите. А впрочем, я вас не отпущу, — подходит к неудавшемуся насильнику. — Ты вообще подумал своей тыковкой, что чуть не натворил? Она — единственная, кто сейчас может со мной более-менее сыграть. Элайджа не любит играть в шахматы, — хватает за грудки и рывком поднимает до смерти испуганного японца. — А я не люблю, когда меня лишают развлечений, — вздохнул. — Ну что, ты их прикончил? — оборачивается. Появляется Тод, спокойный, хладнокровный. — Да. Лелуш вздыхает, оборачивается к жертве, кривится, мотает головой. — Какое ничтожество, — вселенская печаль. — И умрёшь ты так же, как и жил, ничтожеством. Даже смерти красивой не получишь, — оборачивает мужчину вокруг его оси, тот вырывается, но код бессмертия дарит силу, превосходящую силу обычного человека, он прижимает его к себе, одной рукой обхватывает плечи, другой — голову. — Чувствуешь? — П-пожалуйста… не надо… — О нет, ты меня уже видел, а оставлять тебя в живых я смысла не вижу, — и дёргает рукой, сворачивая шею, затем швыряет в сторону тело. — Бедный, изломанный человечек. Глупая кукла… поломанная и брошенная, — горько усмехается. — Знакомое чувство… Отвратительно. Элайджа подошёл ближе к Лелушу, уже стоял вплотную, вот губы императора уже возле уха Тода, что-то шепчет ему, сверля взглядом девушек, а на лице Элайджи расцветает улыбка. Кровавый император отпускает Тода и делает шаг в их сторону. Обе девушки отступили назад, Элла даже грохнулась. Лелуша это несколько повеселило, Элайджу, похоже, тоже. — Н-не надо! — запищала рыжая. Лелуш и Элайджа молчат, никак не отвечают, даже мимикой не выражают. Ноль сигналов о том, что собираются сделать. Эмили вся дрожит, ей так страшно, что кажется будто она вот-вот потеряет сознание или, как минимум, упадёт на асфальт, как Элла. — Элайджа, — зовёт император и ленивым жестом указывает на рыжую. Тод быстро, уверенно, тяжело шагает к девушке, та отползает, но едва ли это имеет толк. Он наклоняется, хватает её за руку, дёргает: — Вставай. Ещё никогда они не слышали такой уверенности и жёсткости, неумолимости в его голосе. Элла еле двигается, но подчиняется. — А Вы, юная мисс, идёте со мной, — ви Британия усмехнулся и схватил за предплечье Эмили. Лелуш замирает на пару секунд, из чистого интереса погружаясь в сознание девушки, видя те же образы, что и она. Эмили не может из себя ничего выдавить. Сколько раз она представляла такую встречу, сколько раз в своём разуме она убивала Лелуша ви Британию. Ну так вот же он! Но она ничего не делает. Ей страшно, и перед глазами залитое кровью поместье Рузенкрейцев, в ушах — крик матери, мольба не трогать детей. Чёрное дуло пистолета Готтвальда упирается ей в лоб, она чувствует холод металла, видит его часть, затем пистолет отводят всё дальше и дальше, а после Первый рыцарь стреляет куда-то в сторону и кричит, что со всеми покончено. «Я бы тебя убила», — Лелуш слышит её слова, когда он спросил, что бы она сделала, если бы он был императором. Она не может даже пошевелиться или связать мысли, какое убийство? Ей бы живой выйти… Лелуш обрывает связь. Ничего информативного. Другое дело, если бы чуть больше про Готтвальда… Поведение его вернейшего рыцаря было очень странным. — Кстати, Элайджа, ты сумку взял? — Да, — парень потряс сумкой. — Тогда пойдём. Они ведут их прочь с улицы, снова через грязные, тёмные переулки, в которых если и скрывалась опасность, то явно склоняла голову перед более страшной бедой. — Что же ты молчишь, Эмили? — Лелушу весело. — Ты грозилась меня убить… Не хочешь? Или не можешь? Девушка испуганно смотрит на него, в глазах слёзы, а ему смешно, он забавляется. — Знаешь, Эмили, когда пришёл Канамэ, мне нужно было только сыграть для него спектакль, показать забитого человека, чтобы он и думать забыл, что я — это всё-таки Кровавый император. Как странно они разделяют меня: на натуру и образ… при этом довольно-таки сильно ошибаются в определении что есть что, — улыбнулся. — Вот так… одних легко обмануть, другие, как Сато или Соколовский, догадались, но молчат, а третьи… третьи просто боятся. И вот скажи мне, неужели ваш идеальный мир так легко разрушить? То, что создавалось с таким трудом на протяжении нескольких лет миллионами людьми, я один могу разрушить в считанные секунды. Это жалко. А Зеро, наш герой! — засмеялся. — Если бы он захотел меня остановить, то уже давно принял факт моего возвращения и приехал бы сам. Всё ведь очевидно. Но он не едет, — перешёл на шёпот, — как думаешь, почему? Может быть, он устал от этого мира? Нужен ли этот мир хоть кому-то? Она ошарашено и беспомощно засмотрелась на него и споткнулась, но Лелуш её удержал. — Да, Эмили, да… Сато и Соколовский всё прекрасно знают. И тебе не сказали, — улыбнулся. — Как думаешь, им плевать на твои чувства, или они, наоборот, хотят их поберечь и спасти окружающих? Они и впрямь думают, что их молчание — это спасение? Хотя… я ведь действительно никого не пощажу, если они кому-то расскажут, — улыбается широко, обнажая белоснежные зубы. — Да не смотри ты на меня так. Мои суждения вполне логичны: я не хочу умирать или что-то подобное… Съешь или будешь съеден, кто же знал, что это суждение актуально и для нового мира? Впереди простой серый хэтчбек. Не тот дорогой автомобиль от марки Валентайна Эстрамы ди Рейзела. Совершенно непримечательный, таких миллионы по Токио. — А знаешь, что я понял? Не все предсказательницы — шарлатанки, ха-ха-ха! Одна из таких, кажется, из Ближнего Востока… она ведь говорила за меня ещё пару месяцев назад. И вот я жив. Но то ли люди такие идиоты, то ли настолько боятся даже помыслить о подобном… мне даже обидно, не люблю, когда меня не воспринимают всерьёз, хотя потом таких настигает расплата, и смотреть на это, ммм… вкусно, — прикрыл глаза на мгновение, предаваясь воспоминаниям о мести отцу. — Если бы был кто-то, кто угрожает моему миру или правлению, я бы выжег всё дотла, но искоренил бы угрозу. А мои поиски так быстро забросили… Кровавый император, Дьявол во плоти… у меня столько прозвищ и все они не беспочвенны, но про меня так быстро забыли, — вздохнул. — Ну ничего, — остановился возле автомобиля, и вместе с ним остановились остальные, он поправил прядь волос девушки, — они ещё пожалеют об этом, — он улыбнулся так добро, будто не говорил о чём-то ужасном. Лелуш закрыл глаза глубокого аметистового цвета, а когда открыл, то… Адское пламя бьётся о невидимую преграду. В глазах настоящее пожарище. Глаза багровые, излучают кровавый свет. И от них невозможно отвести взгляда. — Не бойтесь, это не больно. И он приказывает.***
— Ну, что скажешь, Уилл? — японский коллега подошёл со спины к профайлеру. Уилл вышел из состояния транса и вдохнул морозный воздух, который обжег грудную клетку и способствовал более быстрому возвращению в реальность. — Это явно не приступ гнева или подобное. Рассуждал холодно, здраво, злился и играл. — Это может быть этот новоиспечённый маньяк? Этот же район, шея свёрнута, но жертва умерла не сразу, а от кровопотери, пуля попала в бедренную артерию. — Это он, — снял очки, достал специальную тряпочку и протёр стёклышки. — И он, возможно, не один. Мне так кажется… Думает о мести. — И ты всё это определил?.. — По запаху их эмоций и чувств, — надел очки и поправил тёмные кудрявые волосы. — Я бы у виска покрутил, если бы не знал, что ты каждый раз находишь таких, — вздохнул японец и ушёл. Уилл через плечо проследил за тем, как уходит Даичи Танигути. Снова взглянул на труп, вокруг которого суетились судмедэксперты. Решил проверить ещё раз. В его правом глазу блеснул алый огонёк, и он жадно втянул воздух в ноздри. «Не то чтобы мне важна твоя жизнь, но ты чуть не испортил ему развлечение, — мыслит он, — так ты это заслужил… Я не испытываю ничего, кроме тихого удовлетворения, — мысли эхом бьются о черепную коробку, звенят, как вода, — не стоило тебе мешать моему счастью… ты и меня, и его очень обидел. А обид я не прощаю». Да, это он уже слышал. Пока что ничего нового. Сделал пару шагов вперёд, прошёлся по улице, еле открывая глаза. «Мне страшно, я в ужасе, паника… Мне так хотелось мести тебе, но у меня не хватает духа для этого…» — распахнул глаза, ещё двое… и как он сразу не заметил? Неужели предыдущий запах был настолько сильнее этих? И принюхался ещё раз, снова этот запах. Который он уже знает. Представляет себя им. «Мне смешно, я насмехаюсь над всеми. Вы — ничто…». Пошёл дальше, следуя шлейфу эмоций, чувствуя себя всеми этими людьми. Тот же первородный ужас у двоих, разного запаха: у одного это просто страх, у другого тоже страх, но с привкусом ненависти, чего-то личного… насмешка у третьего, злоба, мысль о ком-то… ком-то, кто в это время рядом. Но он его не чувствует! Почему он его не слышит? И внезапно запахи исчезают. «Где?» — Уилл оглядывается, он уже на другой улице. Нет ни крови, ни иных следов смерти. «Как это возможно? Неужели тоже?..» Правый глаз приобретает привычный зеленовато-карий цвет. Обычно ответов у него было больше, чем вопросов, но не в этот раз.***
— Ну и что ты задумал? — Блаунт расслабил галстук. — А? Да ну, ничего особенного, — Стаффорд отмахнулся и присел на край стола, — давай лучше в шахматы. — Ты мне надоел со своими шахматами, у меня потом голова болит. Я не могу играть на твоём уровне. — Не прибедняйся, ты прекрасно играешь, пусть я и не говорю, что мне нелегко, но это так. — Не надо меня своими сладкими речами обливать, я не одна из твоих кукол, — Вильям вперил в лицо Винзенса жёсткий взгляд. — Про свой план насчёт Куруруги ты мне не расскажешь? — Нет, — Стаффорду было легко выдержать давление со стороны Вильяма, и он просто пожал плечами. — Но идея настолько проста, что гениальна. — Любишь же ты так… играть в игру «Как заинтересовать идиота», — буркнул Блаунт и сел в кресло, кинул взгляд на блондина и всё-таки прикрыл глаза. — Если я сыграю, расскажешь? — Нет. — Значит, не мелочь. Ты задумал что-то очень интересное и важное. Боишься, что я нарушу твой замысел? — Или переймёшь его, — кивнул в знак согласия. — Не доверяй никому, — улыбка нарисовалась на лице Блаунта. — Вечные подозрения, недоговаривания, тебе не сложно? — Мне куда легче, чем вам. Я не беспокоюсь, что мои слова дойдут туда, куда не следует по глупости детей или жены. — У тебя их и нет. Стаффорд усмехнулся: — Вот именно. У него нет беспокойств, нет привязанности, на него сложно воздействовать. Всё, что есть в его разуме, останется там, если он посчитает это важным, ему не нужно делиться чем-то важным, а если он и рассказывает что-то, то только потому, что для реализации плана это необходимо. Блаунт помолчал, но всё-таки сказал то, что уже давно было у него на уме. — Знаешь, Винзенс, мне даже обидно, что многие твои деяния навсегда останутся в тени тех, кто на троне, или будут причисляться им. — Мне не интересна слава, какое мне будет дело до неё через пару десятков лет? Я же буду мёртв. А слава при жизни будет только мешать, быть вечно на виду, брр, — его передёрнуло. — Я на то и глава Тайной канцелярии, чтобы быть в тени. — На троне символ, а правитель в тени трона, да? Сомневаюсь, что с Лелушем такое пройдёт. — С ним у нас выгодное сотрудничество. Мы оба можем насолить друг другу, только нам не за чем, — почесал щёку и тоже плюхнулся в кресло, вытянул ноги и потянулся, разминая шею. — Не всем дано быть настолько самодостаточным, — вернулся к предыдущей теме Блаунт. — Но знаешь, Винзенс, — приоткрыл глаза, золото в них хитро блеснуло, — как бы ты не пострадал от своего невежества в этой теме, — улыбка из умиротворённой стала изломанной, подлой. — Те, кто не знает привязанности или любви, не сразу их замечают или допускают фатальные ошибки в социальном взаимодействии. — Сорок лет живу, пока как-то всё нормально. — Всё случается впервые. Не всё всегда проходит и заканчивается так, как мы хотим. «Впрочем, ты же помешан на контроле», — Блаунт внимательно осмотрел лицо Стаффорда, тот улыбался правильно. — Волнения в народе стихли? — Да, — Винзенс ответил безэмоционально. — Пропажа тела любимого императора — это, конечно, дело серьёзное, но накал стал сходить на нет. — Честно говоря, мне казалось, что вот-вот война начнётся. Армия отреагировала сильнее всех. — Ну не началась же, — Стаффорд пожал плечами, он смотрел безучастно. — Ты не связывался с… ну ты понял. — Нет. Я даже Валентайну и Тоду не звонил. — Разве не чем раньше, тем лучше? — Всё должно быть поэтапно, — мужчина отвечал твёрдо. — Ясно. Блаунт уже успел понять, что Стаффорд ой как не любит, когда его отвлекают от размышлений, поэтому предпочёл помолчать. А Винзенс именно этим в данный момент и занимался, причём, судя по отстранённому взгляду, бегавшему по стене, усиленно. Стаффорд думал, кого прикончить первым.***
— Это тоже берём? — Что? — Элайджа повернулся и чуть не поперхнулся, в его горле случился спазм, не позволяющий воздуху проникать в лёгкие. Ви Британия беспардонно держал на вытянутых руках трусы. Элайджа как обернулся, так и выпал из мира, в этом пространстве за гранью мира не было ни мысли, не эмоции, ничего. Он просто застыл. — Прости, — Лелуш тут же положил трусы на место, — не буду больше без спроса брать. Его слова не очень-то и повлияли на Тода. Но уже через время парень вспомнил, как дышать, а главное зачем, и даже моргнул, отвернувшись. — Кстати, хороший бренд, у них они обычно очень удобные… — Лелуш чувствовал, что нужно как-то разрядить обстановку, но что-то у него не очень это выходит. — У них ещё носки хорошие, — решил ответить тем же Тод. Комната погрузилась в неловкое молчание. — А зачем тебе столько белых кроссовок? — Лелуш насчитал семь пар. — Не знаю, — Тод печально вздохнул, нахмурился и при этом пожал плечами. — Каждый раз иду за каким-нибудь другим цветом, но вечно покупаю белые. Это проклятие какое-то, наверное… Нет, правда, не смейтесь, — резко поднял голову, даже возмутился, — я не понимаю как, но так и происходит. Они просто кажутся мне красивыми, — смутился и опустил взгляд. — Ну, они и вправду имеют прекрасный дизайн, пусть одного цвета, но на абсолютно разные случаи… А вот чёрные! И зелёные есть! Что, все берём? Места у меня достаточно. Да ты и сам видел, — присел на кровать, наблюдая за роющимся в вещах парнем. — Элайджа… — Тод замер, предчувствуя что-то важное, он обратил всё внимание на своего господина, — я всё хотел спросить… — Лелуш замялся, — то, что ты сказал в академии, про эрцгерцога, это ведь правда? Глупый вопрос. Зачем ему врать при Лелуше? Элайджа только кивает в ответ, сосредоточенно смотря перед собой. Но всё же медленно, небольшими рывками поворачивает голову к Лелушу и обращает свой взор на него. Глаза в глаза. Лелуш чуть щурится, едва наклоняет голову, взгляд у него голодный, его верхняя губа приподнята, рот напоминает звериную пасть в оскале, весь ви Британия — ощерившийся зверь, готовый в любой момент сорваться и загрызть своего врага. Элайджа смотрит на него и чувствует, как сам становится этим зверем, как в груди становится жарко, и его рвёт изнутри от непреодолимого желания крови. У него захватывает дух, его разуму не нужен кислород, ему хорошо, когда он горит в агонии гипоксии, агония прокатывается по всему его телу, разжигает его кровь, порождает жажду немедленной деятельности. И он действует. Подходит к Лелушу. Тот сидит, смотрит на него снизу вверх, позволяя продолжать. Их взгляды сливаются в одну тончайшую нить… но всё-таки нерушимую. И эта нить связывает их, мысли льются вдоль этого канала, встречаются и перемешиваются, но не изменяются, они одинаковы. В этом взгляде — договор. Элайджа уже упирается своими коленями в его, Лелуш разводит ноги, Тод наступает коленями на край кровати, тянет одну руку к лицу императора, чтобы дотронуться до щеки, а второй упирается ему в плечо. И ощущает мягкие, но уверенные прикосновения по бокам — ладони Лелуша на его талии. Их лица близко, очень. — Я хочу кое-что попробовать, — шёпот императора. — Что? — касается лбом лба. — Ты должен позволить мне… — одна его ладонь скользит от талии к лопатке, очерчивает плечо, грудь, пробегает по шее, едва касаясь пальцами, и останавливается на затылке, — побывать внутри. Я хочу это увидеть. Элайджа едва кивает, не отрывая взгляда. Глаза Лелуша теряют естественный цвет: сначала в них расцветает алым, кровавым бутоном гиасс, красные прожилки тянутся от зрачка к внешнему краю радужки, затем расползаются, переплетаются, и медленно-медленно, как ему кажется, нагреваются, как угольки в печи. Угольки настолько накаляются, что красный блеск переходит в матовое золото, которое расползается уже за границы радужки, захватывает белок. Он чувствует какое-то прохладное прикосновение, только не может сказать, где именно, наверное, где-то в мозге, это прикосновение — аккуратное проглаживание его сознания. — Просто подумай… И он подчиняется, вспоминает этот день.—————
Кандалы холодом жгут запястья, они больно стягивают руки, боль не физическая, это что-то ментальное, давящее на разум. Как и эти проклятые белые стены, как и этот отвратительно яркий свет вечно мигающей лампы. В его камере посетитель. Вильгельм, эрцгерцог, будущий кайзер Пруссии. Ему хочется вцепиться зубами этому проклятому немцу в глотку, в кадык… вгрызться и вырвать кусок плоти, да так, чтобы кровь хлестала… и язык желательно, чтобы не слышать его. Он знает, что будет говорить Вильгельм, ему нетрудно предсказать слова окружающих. Пусть только подойдёт ближе… он его задушит. Он решил. — Не стоит на меня так смотреть, Элайджа Тод, — усмехается. Он смотрит бешено, обычно его боялись в таком состоянии: кадеты со старших курсов, даже взрослые парни-военные, которые иногда приезжали в академию, а ещё учителя. Но этого немца, похоже, подстегивают цепи. Пусть не обманывается, он подпустит поближе, но только чтобы прикончить. — Надо же, — усмехается и встаёт, никто не может смотреть на него сверху вниз, — сказал тот, в чьих глазах я вижу настоящую радость, — кривится. — И чем же я заслужил такое внимание, Ваше Высочество? — издёвка. — Я уже фактически император, — Вильгельм шипит. — У меня есть только один император, никого больше я не признаю, — твёрдый ответ, несвойственный шестнадцатилетним. Его глаза блестят. Это не слёзы, это яд, в котором смешаны злость, ненависть, боль, что-то личное. — Что ты делал во дворце? — Вильгельм подходит ближе. — Гулял, — улыбается, он привык улыбаться, когда ему плохо и больно, в купе с больным блеском, выглядело по меньшей мере безумно. Приходил туда снова и снова. Ноги сами вели, а сознание то и дело подкидывало образы коридоров и той камеры. Образ глаз. Перепуганных, гневных, пронзительных глаз. Почему его прогнали? Почему его подарок был отвергнут? Что он сделал не так? Он приходил за ответом. Как собака, побитая любимым хозяином. Скулящая под входом в его комнату, чтобы попросить прощения за то, что натворила, хотя и сама не знает, что же всё-таки не так сделала… чтобы хозяин тяжело вздохнул, взял её на руки, почесал за ухом, поцеловал в нос и обязательно пустил к себе в кровать, и собака бы сторожила его сон. Он влюбился, это была именно что любовь собаки: абсолютная, непогрешимая, наивная… безумная. Он бы вилял хвостом (если бы он у него был) при одном только виде императора, как бульдог, истекал бы слюной. Только до самого императора он так и не доходил. — Да? А может, не только? Что такой молодой человек мог там делать? Я вот слышал совсем иное… — Вильгельм грязно улыбнулся. — Вижу, ты понимаешь, о чём я… Говорят, ты приводил пленников, — вот так, один раз сделаешь, а тебе это уже в систематику записывают… — чтобы потом со своим любовничком, ой прости, императором развлекаться. Может, и мне окажешь подобную услугу, а? Я не про пленников, если что, — показал ровные белоснежные зубы. Эрцгерцог хватает его за грудки белой тюремной робы и тянет на себя, а он не остаётся в долгу, хватает запястье и ногой бьёт в живот, Вильгельм сгибается пополам, но его рука всё так же у Тода в плену. — Не смей меня трогать, нумерованная шваль! Этот его крик, очевидно, пробуждает ещё большее желание Вильгельма причинить боль — и немец кидается на него, но Тод не зря был лучшим на последнем курсе, ему ничего не стоит, даже будучи закованным в цепи, повалить немца на землю (длина цепи позволяет подобные манёвры). Тод наскакивает на него и душит, пока тот пытается освободиться от мёртвой хватки на своей шее. Элайджа как никогда жаждет смерти, слишком неприятно, больно от слов. — Что, уже не смешно, эрцгерцог? — давит сильнее, наслаждаясь агонией Вильгельма. — Давай же вместе посмеёмся, а? Вы убили его! Императора! — его крик не способен передать настоящую боль. Что ему теперь делать?! Куда ему идти, о чём думать, чего ему желать? Что ему делать, если вся его жизнь, до этого строившаяся на выгоде, сузилась до одного человека, он стал концентрацией всего, Абсолютом, неприкосновенным… а теперь… его нет. Его отняли! А он даже не может отомстить! Он не может достать до обидчика и отгрызть ему конечности, порвать глотку. Он ничего не может… И вернуть Лелуша тоже. Хочется выть, но из-за диктовки простой силы воли он превращает вой в крик: — Вы не сможете убить Британию, империя ещё не пала, вы не сможете затоптать благо борьбы Его Величества! Вы допускаете самую ужасную ошибку, пытаясь унизить Британию, нумерованные, — переходит то ли на рык, то ли на шипение. — Der Tod kommt zu jedem. Der Tod kommt schneller als man denkt.* Запомни это! Я клянусь! Верит ли он сам в сказанное? Наверное… Но он не верит в то, что тот, кто отомстит, будет он. Но ему безумно хочется. Хочется, чтобы однажды его император совершил ещё одно чудо, кроме того, что появился в его жизни. Чтобы он вернулся. И в душе адским пламенем горит эгоистичное желание, чтобы сделал Лелуш это ради него. Хочется мести за него и за себя, за все наговоры и всю несправедливость мира к ним. В камеру врывается охрана, что-то орут про успокоительное, а он жалеет, что не успел придушить. Он так надеется успеть, но знает, что уже не удастся. Вырывается из хватки охраны. Вильгельм хрипит на полу, хватаясь за наконец-то освобождённое горло. — Вколите этому конченому успокоительное! — ещё раз кричит один из охранников, другой подходит со шприцом. Элайджа мотает головой, кричит: — Я вас всех перережу! Как свиней! Вспышка боли в шее. Вырывается из последних сил. Люди куда-то исчезают, остаётся только камера из побеленного бетона и с мигающим светом. Лежит на полу, закрывает глаза, веки такие тяжёлые, но силится и открывает снова. В углу камеры несколько одиннадцатых, они жмутся к стене, а посередине камеры — император с плетью в руках. Они смотрят друг на друга, очень долго, непонятно, словно ни у одного нет мыслей. — Как тебя зовут? — Элайджа Тод, — хрипит. — Почему ты лежишь тут? — Очень… плохо… — Кто это сделал с тобой? — Вы.—————
— Я обещаю, вместе, — шепчет Лелуш и тянется к сухим, потрескавшимся на холоде губам Элайджи. Ему так жаль… Они поцеловались. Сначала простое прикосновение губ, ощущение шершавости, где-то жёсткости, после — чувство влажного языка на губах, он скользит по ровным острым зубам, прижимается к ним, до боли. Но Лелуш всё-таки убирает язык и кусает нижнюю губу, до крови, чтобы ощутить вкус, жадно слизывает капли и снова ныряет в рот. Элайджа начинает биться в судорогах, отстраняется, чтобы вдохнуть, и снова целует. Валит на кровать, ему так важно схватить Лелуша за руки, прижать их к кровати на уровне головы и поменять положение их ног наоборот. Лелушу важно как можно крепче, чуть ли не ломая, сжать изящные, но крепкие кисти в своих, а после перевернуться и быть сверху. Элайджа вытягивается под ним, его рука ползёт куда-то вверх, а с ней — и зажатая рука Лелуша, вторая — вниз, чтобы вырваться и до боли сжать бок господина. А тот отвечает такой же хваткой на бедре. И всё внутри продолжает гореть в сладостной агонии. Поцелуй прерывается — и Тод чувствует шершавый язык на своей шее, запрокидывает голову, часто, порывисто дышит, артерия пульсирует под языком Лелуша. А затем его кусают, нет, не так, просто прикусывают кожу, со стоном, в который превращаются слова. И он освобождает вторую руку и прижимает ею голову господина, зарывается в волосы, массирует кожу, иногда ногтями причиняя немного боли. Всё оканчивается в одно мгновение, они просто лежат на боку, Элайджа всё также прижимает голову к себе, всё также сжимает бок, Лелуш же просто обнимает его, пальцы мнут белоснежную рубашку. В общем-то никому из них не обидно, что всё вот так закончилось. Они просто остановились. Просто лежат и вдыхают запахи друг друга, через парфюм пробивается настоящий аромат тела, у каждого человека он индивидуальный, и у них он тоже неповторим. — Я обещаю, — тихий шёпот Лелуша как сакральное заклинание. — Элайджа… — прижимается ещё ближе, — прости меня. — За что? — Тод нервно усмехается, смотрит на чёрную макушку, Лелуш поднимает голову, глаза на мокром месте, сердце Элайджи ёкает. Ви Британия жмурится, жмётся лбом к груди, мотает головой. — Я… у меня… не хватает… сил тебе сказать, — он так судорожно мнёт рубашку Элайджи, что, кажется, вот-вот её порвёт. — Ты просто… перестанешь… я тебя потеряю, — ему так страшно потерять. — Я никогда от Вас не отрекусь, что бы Вы ни скрывали, — обнимает крепче, закидывает ногу ему на талию и прижимается, до дрожи в руках (так напряжены мышцы) прижимает его голову к себе. — Неужели всё так плохо? — ему хочется больше, ещё больше прикосновений, всем телом, сильнее, ему так хочется успокоить, потому что беспокойство господина рушит гармонию и в нём самом. — Да. Всё очень плохо.***
— Учитель! — рыжая девчонка-гречанка — Элла Брут — подняла руку и чуть ли не вскочила с места. — Да? — Сато взглянул на неё. — А… я вот хотела спросить, но забываю, — сложила бровки домиком, — а вот мы были в гробнице императора… «Твою мать», — выдало его сознание. — Так вот, а чего это он… ну… как новенький был? Ну… — замялась, отвела взгляд, — почему он не выглядел как труп? — А может, он и не труп? — подал голос ди Рейзел и рассмеялся. — Всё-всё, больше не шучу, — выставил руки в защитном жесте под убийственным взглядом учителя. — Может, то и не его тело? — предположила Элла. — На куклу не было похоже, даже на самую качественную, — пробормотала Эмили. — Думаю, это был он. — А чего он тогда не сгнил? — Да кто его знает? Может, учёные что-то придумали? — И зачем? — скепсису на лице Элайджи можно было позавидовать. — А ещё, ещё! — Элла опять чуть не вскочила. — А почему Первый рыцарь не остановил Зеро? Я слышала, что сэр Готтвальд лучший в рукопашном бою, да вы эту махину вообще видели?! И при этом ловкий! Как вообще можно мимо него пройти? Сато украдкой поднял взгляд на ди Рейзела. Он знал, кто перед ним, знал, что этот человек жив. Но почему он умер, как допустил подобное, чёрт его знает. Он мог сколько угодно шутить про то, как мастерски уходит от обязанностей, но Сато знал, что это всего лишь шутки, прикрытие, а действительность совершенно иная. Не мог такой, как Лелуш ви Британия, просто так погибнуть, он бы такого не допустил. Он жив и всё время намекает, а то и прямо говорит о своём возвращении в качестве императора. И у Бенджийро Сато напрашивался вывод, что и сам император приложил руку к такому вот уходу. Зачем? Почём знать, это же Кровавый император, что у него на уме, знает только он сам. И в пользу этого играет подготовленность окружения Лелуша, они слишком легко вышли из всего этого дерьма, которое на них свалилось после смерти императора, причём вышли вполне сухими и чистенькими. — Нет, ну, а прикиньте, что если он реально жив! «Да, милая, и он сидит через парту от тебя, ещё и лыбится, вот скотина. Хорошую маску напялил на себя, кому в голову взбредёт, что Кровавый император может вести себя, как придурок, да ещё и такой халатный? Браво… Если бы ещё твоя маска не сползала…» В классе все незаметно поёжились от слов Брут. Все, кроме пары британцев. — Вас это веселит, господин ди Рейзел? — Ну да. Мне же нечего бояться, — закинул руку на плечи Тода и прижал его к себе, — и Элайдже тоже. Сато был буквально уверен, что на него смотрят два хитрющих аметистовых глаза, как за тончайшей прозрачной пеленой в чёрной бездне зрачков пляшет дьявол. Он видел, как ди Рейзел (ему проще называть его так даже в голове) едва наклонил голову вперёд и чуть заметно изломал губы в улыбке. Он ждёт, что скажет Сато. Но Сато молчит, он сам хитро щурится, наклоняет голову вбок, складывает руки на груди и бросает вызов. Пусть сам говорит. — Никто его пока не нашёл, хотя хотели… Японец поднимает брови. Он уже решил говорить так откровенно? Так прямо сказать всем, что Лелуш ви Британия жив? — Ну… он не будет жив, пока его не найдут… или сам не выйдет. В любом случае, можно уверенно говорить, что мир захватывать будет только тогда, когда будет жив, — пожал плечами и ткнулся носом в чёрные мягкие волосы Тода. «Значит, Кровавый император будет только тогда, когда его захотят видеть, когда его найдут… Или когда ему наскучит роль». Сато отвернулся от парочки. Ей-богу, это милование голубков… фу! И опять же, чёрт его знает, это милование — очередная игра, прикрытие? Показывает ли император хоть иногда хотя бы часть себя настоящего? Или это настоящее надёжно скрыто под сотнями масок — его прочным, толстым костюмом; или это настоящее затеряно даже для него самого, а может, его и нет? А может, настоящее — это то, что известно всему миру — кровавый тиран, изверг, дьявол во плоти?***
В белом плаще, длинном и расстёгнутом, уверенной, быстрой, широкой походкой, совершенно не обращая внимания на животный страх и дрожь прислуги и стражи, Джеремия Готтвальд вошёл во дворец. Ему никто не преградил дорогу и на это, как всегда есть пара причин, которые, впрочем, очевидны. Во-первых, идти против такой махины никому не хотелось, особенно когда на его роже так и нарисовано желание убивать, а во-вторых, даже если Джеремия и идёт убивать кого-то, даже если императрицу, никому её спасать как-то не хотелось. Это не будет гиперболизацией, если сказать, что Готтвальд был подобен смерчу — он реально нёсся по коридору так, что гонщики Формулы-1 позавидуют, причём так грозно, страшно… Наверное, если бы на его пути была стена, то либо стена отступила бы, либо он её протаранил бы и даже не остановился. Но Джеремия всё-таки поворачивал, где это было необходимо, и даже не сбил никого. Готтвальд дошёл до двери и по-хозяйски распахнул её, а после вошёл в кабинет и всё-таки скинул белое пальто, представая во всей красе. Стаффорда это не особо впечатлило. Он считал, что прожил достаточно долго и знал достаточно много, чтобы не впечатляться. Тем более он знал, что Джеремия не зол и пришёл к нему с вполне мирной целью. — Ты вообще дома бываешь? — пробасил рыцарь и уселся в кресло, перед этим кинув пальто на спинку. — Нет. У меня работы непочатый край и горка сверху, так что живу я здесь, благо, комнат во дворце достаточно. — То-то я думаю, чего это ты мне даже не ответил на письмо, — Джеремия хмыкнул, замотал головой, повернулся к спинке кресла, достал из кармана приглашение. — Можешь не приходить, — с этими словами он протянул открытку. — Я обязательно приду, — Стаффорд язвительно улыбнулся и сверкнул глазами. Винзенса не обижала грубость Джеремии. В этом и был весь Готтвальд, он, конечно, мог вести себя нейтрально, иногда на него сходило озарение, и он даже вёл себя учтиво, но случалось это только по праздникам. Готтвальд имел образование, знал, как общаться с аристократами, этикет ему был известен на отлично, но едва ли он пользовался этими знаниями. Джеремия — солдафон, это нужно признать, с этим нужно смириться. — Ну что, кого-нибудь прикончил? — Джеремия упёрся кулаком в подбородок и улыбнулся. — Нет. — А будешь? — и не дал ответить. — У меня такое настроение было, когда я шёл сюда, воодушевлённое. Думал, приду — меня не пустят, — рассмеялся и ударил ладонями по подлокотникам, — или ты сообщишь мне, что хочешь эту суку убить. — Я и так этого хочу. —Ты знаешь, что я имею в виду, — голос Джеремии стал тише, монотонным, слова сквозь зубы, губы не двигаются, а взгляд единственного глаза настолько пристальный и злой, что другой бы откинулся на месте, но не нынешний глава Тайной канцелярии. Винзенс сощурился, улыбнулся ещё шире, он любил играть в гляделки, обычно переигрывал всех. Он мог подолгу сверлить других взглядом, заставляя оппонента чувствовать, будто он лезет в подкорки его разума, видит мысли, сокровенные тайны. Готтвальд отвернулся, когда холодный блеск светло-голубых глаз сменился на игривый. — Про-и-грал, — довольно протянул Стаффорд. — Мы не можем пока что этого сделать, потому что обвинят во всём, — указал на себя. — А доказательства у них будут? — Даже если и не будет, то скажут мне в упрёк, как же так вышло, что я не знал о покушении. Нанналли меня не любит. — Ну это взаимно, — Джеремия пожал плечами. — Корнелия твердит ей, что нужно от меня избавиться, что если не они меня, так я их. И если я сделаю сейчас ход, то Нанналли решится на действия, может быть, лишит меня поста. — Но не власти. — Мне бы хотелось провести партию спокойнее, на своём месте. — Хочешь разом всех? — Ну да, — Винзенс тихо, хрипло засмеялся, сохраняя игривое настроение. — У нас же теперь есть вариант получше. Правда? А то Шнайзель этот… только посади на трон, как пришлось бы уже играть против него, захочет ведь избавиться от меня… А с нашим другом всё куда проще, полюбовно, можно сказать. — Лелуш тебе нравится, — Джеремия на краткий миг приподнял уголки губ, но его взгляд оставался невесёлым. — У нас с тобой разные разумения о Лелуше. Ты считаешь, что я вижу в людях худшее и считаю это худшее ими самими. Но рассуждать о добре и зле, когда речь касается императора, по меньшей мере глупо. — Но ты уверен, что это худшее — это и есть он. — Потому что это так. Худшее способно, как ничто другое, рассказать о человеке. Конечно, в нём есть и то, что обычно называют хорошим, но давай уж совсем честно, ты и сам знаешь, что эти благородные идеи и свершения — бред. Бред, в который он заставил верить и самого себя. Но во дворце он сорвался, ты видел то, чем он стал. Чем он был, — тон мужчины стал жёстким. — Тебе нравится на такое смотреть. — Я люблю истину, люблю её знать и наблюдать за ней, — Стаффорд пожал плечами. «Да потому что ты такой же», — мысленно напомнил Джеремия Стаффорду. О, Винзенс несомненно был таким же. Он знал все темнейшие уголки своей чёрствой души, знал и гордился этим знанием, он знал и принимал, и снова гордился этим принятием. Он любил это в себе. Гордился всем собой, тем, что он весь такой отвратный. Ну, а что? Только такой и мог выжить в мире Стаффорда. В его мире нет места сочувствию, любви, добродетели, нет, такого, как он считал, бреда здесь нет, только расчёт и удовлетворение тёмных, низменных потребностей, как сказали бы приверженцы морали. Стаффорд любил причинять боль, он любил словами ввергнуть человека в отчаяние или ранить получше ножа в грудь, он любил пытать, изменять, преобразовывать, сводить с ума по своему желанию. Он чувствовал себя выше иных в такие моменты, чувствовал свою власть над ними и упивался этим сладким для него и убийственным для остальных коктейлем. — Ты обещал мне кое-что показать, — напомнил Готтвальд. — Точно, — Винзенс подорвался с офисного кресла и накинул на себя пиджак. — Только мне совсем не понятно, как мы выйдем из дворца без хвоста. Глава Тайной канцелярии улыбнулся, нажал на кнопку селекторного устройства: — Джимми, никого ко мне не пускать, я очень занят. И машину… сам знаешь. — Понял, — связь прервалась. — Пошли, — достал из кармана фонарик и кинул его мужчине. — Отвернись. Стаффорд кинул взгляд на Джеремию, тот вздохнул, но отвернулся. Винзенс подошёл к шкафу, открыл тот, нажал на две книги, те надавили на кнопки, после чего Винзенс схватился за полки и потянул на себя. Полки отъехали в сторону, открывая узкий проход. — Всё, поворачивайся. Знать о тайном проходе — одно, а вот как его открыть… вот это уже нужно беречь. — Винзенс, а как погиб предыдущий глава Тайной канцелярии? — Он в проход не влез, — засмеялся Стаффорд. — Заходи первым, я за тобой, проход надо закрыть. Джеремия если и не горел желанием доверяться Винзенсу, то выбора не имел. Ему пришлось нагнуться, проход был всё-таки для среднестатистического человека, а рост у него ого-го. Включил фонарик. — А выйдем-то мы где? — спросил Джеремия, когда Стаффорд закрыл проход за собой. — За пределами дворца, — говорил тихо, чтобы не было слышно шума за стенами. — В обычном дворе, там нас будет ждать автомобиль, и мы спокойно доедем до ангара и посмотрим на новые найтмеры. Давно надо было там побывать… ты иди-иди, не бойся. Готтвальд фыркнул, кого ему здесь бояться? Стаффорда? Ну это было бы странно… — А прототип там есть? — Нет. Его там нет. — А где он? — Секрет. Зачем тебе это знать? Это же не твой найтмер. Они стали спускаться вниз по винтовой лестнице, должно быть, они уже на уровне подвала — проход расширился, Джеремия даже смог выпрямиться. В этом тоннеле не было даже крыс, только пыль и паутина, и сырость. Хотя Джеремия любил запах сырости. Шли очень долго. В тишине. В итоге они упёрлись в какую-то железную дверь. — Держи, — Винзенс просунул ключи, — сам подберёшь. Оказались они на цокольном этаже, похоже, действительно самого обычного дома. — А жильцы знают о двери? — А ты думаешь, их пускают в подвал? Только службу. И то приезжают мои люди и следят. — И что, ни один мальчишка не забирался? — Забирался, а толку? Дверь вообще-то мощная и замков несколько. Пойдём быстрее, не люблю… — резко замолчал. — Быть в пределе досягаемости? Стаффорд промолчал. — Ты и вправду думаешь, что Куруруги отречётся от нового мира? Будет заодно с теми, кого презирает? Стаффорд продолжал молчать. Ему хочется так думать, он безумно надеется на это. Он не хочет убивать Сузаку. Очень не хочет.***
— Что-то не так? — Лелуш опёрся о дверной косяк, наблюдая за неловко сжимающимся Элайджей. — Я… кричу иногда во сне, — он только сильнее обнял подушку. — А я не сплю, смекаешь? — улыбнулся, но Тод только непонятливо нахмурился, Лелуш вздохнул. — Я приду и успокою. Ты любишь обнимать подушку во сне? — хотя это и так было очевидно по тому, как Тод лез обниматься во сне. Парень неловко отвернулся и кивнул, боясь посмотреть в сторону господина. Всё его тело — напряжённая пружина, а сердце скачет в груди и выделывает кульбиты. Он из последних сил сдерживается, чтобы не… Чтобы что? Он и сам не знает, что бы сделал, если бы не сдерживал себя. И это незнание, это отсутствие контроля над возможными событиями заставляют его усиливать контроль над собой. — Так теплее. Лелуш просто смотрит на него, долго и нахмурившись, думая о чём-то своём, но неизменно связанным с Тодом. Элайджа всё сильнее напрягается под этим взглядом, ему трудно выдержать эту пытку, сдержаться. — А что тебе обычно снится? — Всё. Пыточная, тюрьма… Зеро, — его голос дрогнул, а сам он зажмурился, силясь проглотить ком в горле, но не мог, и вздохнуть тоже не мог. — Всё, — это не хрип, это уже сипение на гране писка. — Тогда, — Лелуш рядом с ним, сзади, обнимает, шепчет на ухо, — я обещаю, что приду и спасу, вытащу оттуда. Идёт? Элайджа поворачивает голову, видит благородный профиль императора, нос парня почти касается щеки Лелуша. До безумия хочется попросить не уходить вовсе, как раньше, но он не настолько эгоистичен, у его господина могут быть дела, к тому же он может и не захотеть. Элайдже не хочется быть отвергнутым. Опять. — Хорошо-о, ох… Его резко прижали к себе со всей силы, так, что воздух вылетел из лёгких. — Спокойной ночи, — ви Британия тут же отстранился и ушёл. Элайджа закрыл глаза. Темнота стала ещё темнее, гуще, пока посреди неё не вспыхнул белый свет удушливой пыточной. Но она быстро растворяется, и он чувствует то, что будет дальше, и боится этого. Если бы кто-нибудь спросил у Элайджи, что тот ненавидит больше всего, то он бы легко ответил. Зеро. При любом упоминании героя, видя эту зеркальную маску, он сжимал до боли зубы, сжимал так, что казалось, те вот-вот раскрошатся. Ему хотелось не просто убить Зеро, не просто отомстить, ему хотелось посмеяться над ним и отобрать то, что было тому так дорого — новый мир, о котором тот так часто говорил. Но в своих снах он больше всего его боялся. Потому что появление Зеро предвещало только одно — смерть императора. Гибель, которую он не был в силах остановить. Каждое мгновение как штамп в его рассудке, так чётко помнит, так часто врывается это в его сознание. И он никак не может прекратить это. Ему страшно смотреть, как Зеро бежит к императору и его ничто не останавливает, страшно смотреть на сокращающееся расстоянием между Лелушем и героем, на расстояние между ним самим и Зеро. Страшно осознавать, что он не успеет, как бы не хотел, он ничего не успеет сделать. Бездействие Готтвальда вызывает животный ужас. И то, как Зеро уже возле императора… пара секунд, когда герой вынимает клинок из ножен, выбивает точным ударом пистолет из рук Лелуша, пока острие меча несётся на рандеву с сердцем — эти мгновения растягиваются в вязкую вечность. Его лихорадит, он кричит в агонии, просит хоть кого-нибудь спасти императора, молит о том, чтобы оказаться на его месте. — Хватит! Но никто не слышит, он кричит в никуда. Крик обрывается, когда железо разрывает плоть, и кровь течёт ручьём, оставляя алые дорожки на белом одеянии. Его идол свергнут. Собственное сердце кровоточит. И его убили в тот день. В груди от боли утраты жжёт так невыносимо, ему кажется, что всё его естество сжалось до размера одной точки, которая и есть концентрация абсолютной боли. Краткий миг без крика обрывается, и его вопль топит мир. — А-а-а! — …джа! Элайджа! Его кто-то трясёт, жмёт к себе. Он не понимает, что происходит. Судорожно дышит, сипит, пытаясь раскрыть бронхи, в горле такой спазм, что воздух едва-едва просачивается в лёгкие. Судорожно вертит головой. Осознание реальности прошибает мозг. Комната. Объятия. Лелуш. Взгляд замирает на обеспокоенном лице господина. Широко раскрытые глаза, которые уже на мокром месте, неверяще всматриваются в лицо императора. По щекам начинают течь слёзы. Сам не знает, когда теряет контроль, но вот он уже обнимает ви Британию за шею. И плачет. Рыдает навзрыд, мочит слезами ночную рубашку Лелуша, воет ему в шею, сдирает ногтями кожу. — Всё хорошо, — его гладят по голове, ещё что-то бормочут, а он вслушивается в сладкие переливы голоса, успокаиваясь, наконец-то начиная нормально дышать. — Всё хорошо… Воздух холодный против температуры тела, остужает сознание, окончательно приводя его в чувства. Только сейчас Тод чувствует, как бешено бьётся сердце Лелуша, как его трясёт. Он весь липкий от пота, ему безумно жарко, лоб уже покрылся испариной, а волосы на затылке и висках мокрые. — Всё хорошо? — Лелуш схватил лицо парня и напугано всмотрелся в то, Элайджа только закивал, силясь вернуть спокойное дыхание. — Воды? — Д-да… — голос, тело дрожат, и Тод едва ли не выплёскивает воду из стакана из-за этого тремора, он всё пьёт-пьёт, а напиться не может, жажда не утоляется, губы тут же сохнут, во рту тоже становится сухо, в общем-то обычное состояние после такого вот кошмара, разница лишь в том, что обычно его успокаивали отец или мать, и выходило это куда хуже. Желудок уже банально не вмещает в себя больше жидкости (это уже пятый стакан), ему приходится отдать стакан. — Я с тобой побуду, — твёрдо решает Лелуш и ложится рядом, устраивает Тода на своём плече, и комната погружается в тишину, переполненную вакуумом: ни мыслей, ни движений, ни звуков, ни эмоций, ничего. Но и этому абсолютному ничему суждено пасть. — Что именно ты видел? — Красивую смерть. — Красивую? Ты кричал. — Потому что это смерть… Ваша смерть... Почему-то слышать подобное от Тода не было чем-то странным. — Тебе часто снятся кошмары? Элайджа снова мнёт рубашку Лелуша и опять еле заметно кивает. — А почему, когда я до этого был с тобой, их не было? Тод молчит, до ви Британии само доходит. — Ты не будешь против, если я буду спать с тобой? — Лелуш гладит его волосы, зарывается в них носом. В ответ Элайджа только сильнее жмётся к нему, вжимаясь лицом в грудь. Лелушу хочется обнять его ещё крепче, обернуться вокруг него, стать бронёй, закрыть от всего мира. И от самого себя… — Как Вы меня вообще терпите? — внезапно выдаёт Элайджа. — Как Вы можете терпеть такого слабака? — Слабака? — Лелуш растерян. — Элайджа, ты кто угодно, но не слабак. Ты… — Я хотел убить себя! — Тод его перебивает, для Лелуша его слова как удар в гонг. — Что? — ви Британия сипит и смотрит на него круглыми глазами. — Тогда, на Рождество, если бы Вы не… я бы… — Элайджа снова начинает рыдать. — Я такой… — он тихо всхлипывает, его плечи подрагивают, как и он сам. Лелуш не может найти, что сказать. Ему кажется, что чем больше Тод говорит, тем хуже всё становится. Ему так жаль… Грудную клетку настолько сдавливает чувство вины, что он не может дышать, голова начинает болеть, и в этой боли начинает зарождаться какая-то ненависть. К самому себе. — Это я виноват, — резко выдаёт Лелуш, а по вискам стекают слёзы. Он и никто более не виноват в страданиях Тода. — Н-нет… — Элайджа привстал. — Нет! — схватил лицо Лелуша. — Хватит уже! В чём Вы виноваты, за что я должен простить?! — он впервые сорвался на крик при Лелуше, причём на него самого, ви Британия поражённо смотрит на парня. Лелуш очень хочет сбросить с себя бремя этой тайны перед Тодом. Но не может. Он так боится… Проще потянуться к губам Элайджи и заткнуть его поцелуем, зная, что тот не будет сопротивляться. Лишь бы не рассказывать. — Давай, я постель поменяю? — резко предлагает Лелуш, Элайджа кивает и уходит в ванную с другой пижамой, спать в мокром неприятно. Свежий запах чистого постельного белья и пижамы успокаивает, а накрахмаленное одеяло мягко стелется, повторяя силуэт тела. Сон снял основную часть напряжения, оставив Лелуша с утра просто разбитым. Он проснулся раньше Тода, очень долго смотрел на постепенно сменяющиеся цифры на будильнике. И в конце концов, тихо, чтобы не потревожить парня, встал с кровати и пошёл на кухню. Скоро нужно будет будить Элайджу, надо заварить чай. И кофе тоже, пожалуй, сварить. Каких-то мыслей в голове не было. Было как-то никак. Лелуш чувствовал себя просто безумно уставшим. Ему надо к Линде. И чем быстрее, тем лучше. Но это уже после занятий. А до тех пор надо улыбаться и делать вид, что всё в порядке. Впрочем, как и всегда. Ему не привыкать.***
— Даже не знаю, что сказать, — Сато, неуверенно зашедший в класс, вздохнул и присел на край учительского стола. — Как вы знаете, армия Британии скоро войдёт в состав армии ССШ, как и сама Британия… — тут он исподлобья стал наблюдать за ди Рейзелом. — И я не знаю, какому идиоту в голову пришла идея, что это мероприятие нужно открывать танцем учеников нашей академии… так ещё и нашего класса… — всё ещё ждал реакции ди Рейзела, но тот только улыбнулся. — В общем, хореографа вам предоставят, костюмы тоже пошьют, остаётся только научиться танцевать. — Ну хорошо, это что, такая большая проблема? — Кадис пожал плечами. «А тебе лишь бы развлекаться… — упрёк про себя. — Небось будешь потешаться, что ты у них на ладони, а они в упор не замечают». Остальные ученики энтузиазма и весёлого настроения дворянина не разделяли. Скоро экзамены, времени и так катастрофически не хватает, а теперь ещё и бредом этим заниматься. — Ты-то сам танцевать умеешь? — Соколовский недовольно уставился на британца. — Разумеется. И Элайджа тоже, да? — посмотрел на Тода, тот кивнул и продолжил негодующе осознавать сказанное Сато. И дело было отнюдь не в отсутствии времени. Дело было в том, кто сидит рядом. А если его узнают? Неужели это волнует только самого Элайджу? А там ведь будет Зеро… «Зеро», — как гонг, осознание этого факта ударило в мозг. И он расплылся в кровожадной улыбке, уже предвкушая, что сможет отомстить. Придумать бы только как… впрочем, это всегда можно обсудить с господином. И не только Зеро… Закрыл глаза. Там будут только их враги, те, кто желает им смерти, и этот Вильгельм тоже там будет… И Элайдже не будет жаль. Его не одёрнули, предоставив возможность в полной мере вообразить кровавую картину грядущего до конца. Он чувствует запах — кровь, слышит звуки — вопли, ощущает жар — палящее солнце. Ему так хорошо. Вдыхает полной грудью, так свободно. И ему хочется радостно хохотать. Открыл глаза. Его правой руке тепло, её держат, аккуратно, мягко. Гладят, очерчивая каждую косточку. Повернул голову, всё так же улыбаясь и блаженно смотря. Лелуш улыбался, радостно, счастливо. И ему от этой улыбки становилось ещё лучше. Это было абсолютным наслаждением счастья. — Вот и танцуйте вдвоём, — фыркнул Соколовский, заставив обоих прервать момент. — И станцуем, — довольно протянул ди Рейзел. — Так стоп! — прервал их Сато. — Кто с кем танцует, решаю я. Полагаю, что раз уж вы, господин ди Рейзел и госпожа Рузенкрейц, были среди высшего света и танцевать умеете, то и будете главной парой. — Но Элайджа тоже был там и тоже умеет танцевать, — несмотря на улыбку, в голосе угроза, японец, однако, держался стойко. — Господин Тод — мужчина. И Вы тоже. А двое мужчин в паре не… — Ещё как стоят, — улыбка спала с лица, и ди Рейзел даже привстал с места. — Есть целая категория в соревнованиях для пар одного пола. Сато не мог понять, злость этого человека исходит от того, что с Элайджей не потанцует, или от того, что всё идёт не так, как хотелось бы ему. А может, и всё вместе. — А у нас классика. И вообще с хореографом решайте, — отмахнулся классный руководитель. Видя эту решимость и зная, что за человек перед ним, Бенджийро Сато был уверен, что всё-таки будет у них такая вот пара. А спорить… себе дороже. Эмили сразу же вспомнила слова ди Рейзела о том, что вывести его из себя, вызвать бешенство легко, просто обычно никто не знает как. Ну что ж… теперь она знает. Не раз наблюдала, как менялся ди Рейзел, когда Листон в неверном тоне выражался о Тоде, и сейчас… Он реагирует так же, как Тод на слова об императоре. Что за любовный треугольник? Хотя… вообще непонятно, что у них там. Тод вроде как и на ди Рейзела смотрит. Элайджа схватил Кадиса за руку, обращая на себя внимание, и успокаивающе улыбнулся. Гнев ди Рейзела тут же сошёл на нет. — Можно поговорить с хореографом, к чему попусту землю сотрясать? — одной ладонью держал кисть, другой же гладил. Ди Рейзел кивнул и присел обратно, предоставив своё плечо во владение Элайджи, тот тут же воспользовался возможностью и положил голову на плечо. — Что ты там рисовал на физике? — А Вы не видели? — очень тихий вопрос на ухо. — Я подумал, что не стоит подсматривать, тем более ты тогда ещё не закончил. — Сейчас, — он хихикнул, подорвался и показал огромного формата скетчбук, на котором простым карандашом, казалось, идеально (со всеми изъянами, порами, морщинками и линиями) изображены кисти рук, тянущиеся друг к другу. — Красиво? — он буквально светится. Тыльную сторону ладони Тода накрывает чужая кисть, медленно и едва заметно скользит, кожа о кожу. Но бумаги не касается, то ли боясь испортить, то ли не решаясь перейти последнюю грань. Зато не скупится на прикосновение к шее, по телу тут же разносятся волны трепета. К спине Элайджи прижимается грудь, и он чувствует тяжесть тела, приятную тяжесть. — Очень… А когда меня дорисуешь? — Да что Вы пристали ко мне? — шутливо возмутился Тод, и Лелуш рассмеялся. — Всё-всё, — отпрянул и выставил руки в защитном жесте. — Я молчу. — Я Вам первым сообщу, когда доделаю. Если понравится, то буду на холст переносить. — Но ведь может выйти не так, как на бумаге. Ты же не принтер. Элайджа, кажется, обиделся. Точно обиделся. Вон как на него смотрит. — Я не имею в виду, что будет хуже! Просто будет не точная копия. Я уверен, что будет потрясающе, — он потянулся к Тоду и обнял его. — Не обижа-айся! Элайджа только закатил глаза.***
— Что ты такой напряжённый? Может, чаю? — Линда пыталась разговорить Лелуша. Но сам экс-император если и собирался обсуждать что-то, то, кажется, передумал или погрузился в глубокие думы. Даже на вопрос не ответил, однако обычно отвечал хотя бы на отвали. — Знаешь, если ты будешь вот так и дальше сидеть, то я тебе ничем не помогу. На Лелуша это не особо подействовало. Он продолжал пялиться в одну точку с одним и тем же напряжённым выражением лица. Он думал о том, о чём и вчера вечером. И чем больше думал, тем сильнее корни беспокойства и страха разрастались в его душе, питаясь жизненными силами, как растения питаются водой или солнечным светом. Стебли их становились всё больше и прочнее, и даже стали появляться бутоны. — Это я виноват… — прошептал он наконец. — В чём? Так-то Кровавый император был виноват во многом. Но что именно беспокоило Лелуша… — Почему ты согласилась мне помочь? — Это относится к делу? — Линда нахмурилась. — Ты дорог Элайдже. Думаю, с ним всё будет хорошо, если ты будешь в порядке. Ви Британия горько усмехнулся: — Наверное, это так здорово, когда есть кто-то, кто готов даже Кровавого императора терпеть ради тебя. Женщина обвела кабинет взглядом и, кажется, поняла. — Ты винишь себя за неверные поступки прошлого? — Это из-за меня дорогой мне человек страдал. Из-за моего плана. Это я его прогнал, это из-за меня его мучают кошмары, из-за меня он ощущает себя недостойным, из-за меня чуть не пострадал… Он бы!.. — замолкает. — Почему я?.. Он так предан и… — морщится. — А я только и делаю, что причиняю боль. Линда протянула ему стакан с водой, но Лелуш отказался, просто помотав головой. — Ты больше не винишь других в своих бедах? Лелуш смотрит на неё как-то… непонимающе. Он тут же отводит взгляд и задумывается. Несомненно, другие заставляли его самозабвенно заниматься самообманом, но это ЕГО самообман, ЕГО план причинил столько боли Тоду… Он мог сколько угодно ненавидеть своё бывшее окружение за то, что из-за них он начал ощущать себя не тем человеком, Зеро, но нельзя исключать и его вины. И уж его вина здесь была куда больше, чем окружения. В конце концов, никто не заставлял его придумывать чёртов план, прогонять Тода из страха нарушить план или вообще разговаривать с ним… А может, всё наоборот, тогда… — Я не знаю! — Лелуш завыл и спрятал лицо в ладонях. — Не знаю! Линда смотрела на него очень печально. Пусть он и не говорил имя дорогого Лелушу человека, но всё было и так очевидно. — Я знаю только то, что должен рассказать ему о плане. Я не имею права его обманывать, он воспринимает меня не так, как должен! — А как должен? — Я же… Это же я виноват в его боли… Идиот, — выругался на самого себя. — Но я не могу! — Ты боишься его потерять? Лелуш закивал. — Я знаю, что так будет. Всегда так было… Я же тебе говорил, когда ожидания не совпадают с реальностью… Он просто разочаруется во мне. И бросит, — откинулся на спинку кресла и зажмурился. — Я не знаю, что мне делать. Как мне ему об этом рассказать? — Ты правда думаешь, что человек, который так по тебе страдал, настолько самозабвенно предан тебе, вот так просто отвернётся от тебя? — А вдруг он меня возненавидит? — Лелуш испуганно распахнул глаза и подался вперёд. — Они же все… — по отсутствующему взгляду было понятно, что он погрузился в воспоминания. — Все… — в глазах уже чётко был виден гиасс, алая римская птица мерцала на кровавом фоне радужки. — Когда он поймёт, кто виноват в его страданиях, он же… — зажмурился и затрясся. — И кто, — судорожный вдох, — у меня останется? — схватился за рубашку в районе сердца. — Кто?.. — Ты не думаешь, что он простит тебе это? Разве ты не преследовал благородную цель... — Да к чёрту эту цель! — Лелуш заорал, как бешеный, вскочил с места и смёл со стола фарфоровую вазу, та со звоном упала на пол и разбилась. — Она не была моей! Это же просто ложь! Линда дёрнулась, прикрыла глаза и глубоко вздохнула. А Лелуш растерянно смотрел на белые осколки: — Я… я… прости. Я перестал себя контролировать. — Это моя ошибка, — женщина поджала губы. — Ничего страшного. Прошу, садись. Лелуш виновато опустил взгляд и сел. — Ты не думал, что он может тебе это простить? — Простить? — ви Британия расхохотался, но этот смех грозился вот-вот перейти в рыдания. — Как такое можно простить? — сорвался на шёпот. — Разве ты был ему обязан? — Линда сложила руки на груди. — Лелуш, ты продолжаешь притворяться. Здесь ты говоришь мне, что хочешь быть самим собой, а там, — кивнула на дверь, — ты всё так же играешь. Даже с тем, с кем хочешь быть откровенным. — Ну а что мне делать?! Если настоящего меня никто не любит! — Откуда тебе это знать? Ты не показываешь настоящего себя даже тому, с кем хочешь быть. — Я просто знаю, что так будет! — Может, тебе стоит хотя бы попытаться? Иначе… — она помотала головой, — помочь тебе не сможет никто. Лелуш сжался и отвернулся, тяжело дыша. — Меня бросит даже собственный психотерапевт, — он нервно засмеялся. — Я тебя не брошу. Терапия — это в первую очередь работа пациента над самим собой, я только направляю. Но если ты отказываешься… — она развела руками, — как я тебе помогу? — И что, мне прийти и вывалить это всё на него? — нервно сжал руки, вот-вот он начнёт царапать костяшки. — Лелуш, — женщина тяжело вздохнула. — Сделай так, как тебе будет легче. И я не про дальнейшее молчание. Ви Британия замотал головой и вцепился в волосы. — Лелуш, — она присела рядом, — нужно переступить через себя, ты же знаешь, что это необходимо. — Ну если?.. — Значит, это не твой человек, — перебила. — Но если он и вправду тебя любит, то ничего страшного не случится. Любовь и предательство не стоят рядом. Если только это не предательство из-за любви. Когда его пытало коллективное бессознательное, Лелуш думал, что уже не способен на какие-то эмоции и чувства. Но всё-таки… в этот мир его привела жажда, жажда любви. И эта жажда широко распахнула ворота для страха. Безумного страха, страшнее смерти. Страха, который ему только предстоит преодолеть, — страха перед одиночеством. И это его, скорее всего, последний шанс избежать этого самого одиночества. Что ж… выбора у него особо-то и нет…