Звёзды.

Ну вот. Опять он чувствует дрожь в руках, которая ликует своей временно поднявшейся силой, растекаясь по всему телу. Жан был прав, ведь Марко не мог так просто отдаться титанам, а то есть это всё было подставлено. Ох, сколько же лет Кирштейн винил себя в смерти своего лучшего друга, сколько раз он думал об этом веснушчастом лице, с неизмеримо тёплой и одобрительной улыбкой. Тот, кого светловолосый всегда считал опорой, старшим братом, стеной, как бы смешно это не звучало, оказался самым настоящим предателем. Подонком. Хотя Жан и сам понимает, что Райнеру на самом деле жаль. В душе, что Жан, что Марко простили бы Брауна. Кирштейн в этом просто уверен. Бодт был бы тем, кто заставил Жана подумать дважды, прежде чем кидаться с кулаками. Тем более Жан уже и так простил. Но всё же…какого чёрта? Кирштейн еле передвигает ногами, пытаясь унять дрожь, закрывает уши. Позади он слышит попытки Ханджи остановить его, но бестолку. Он не знает куда идёт, ибо аналогично рукам он закрывает глаза, но сейчас так наплевать. В голове совершенно ничего нету. Только сияющие от своей же мечты глаза, что отдают цветом пожелтевших листьев от пришедшей золотой осени. А потом тот пустой взгляд, неживой, когда один оставшийся глаз смотрит в бездну, а половина тела просто отсутствует. Если бы только можно было вернуть время вспять, да оттянуть этого придурка от ненужной ему информации вовремя…они оба вступили бы в военную полицию, стали почётными людьми, и, почивая на лаврах, прожили бы оставшийся им срок в максимальном комфорте и спокойствие. Хотя светловолосый знает, что Марко бы пошёл в разведкорпус, и потянул Жана за собой. Точнее Кирштейн сам бы пошёл за этим болваном. Бодт всегда тянулся спасти всех кого только мог, пока Жан только делал вид что раздражается от попыток Марко помочь всем. На самом же деле Кирштейна всегда восхищали такие люди. Такими были и ребята из его кадетского корпуса, те, с кем он делил одну крышу три года. И где сейчас большенство из них? Правильно, на небе. Жан открывает глаза, медленно поднимая взгляд на слишком ясное, что удивительно, ночное небо. Руки съезжают с ушей вниз, будто устали быть прикованными к ушами. Хотя половину скрывают деревья, он видит эти хаотично разбросанные точки, что раскиданы кто где по тёмному сгустку, на котором также виднеется луна. И снова. Каждый раз, когда он видит звёзды, он вспоминает случай в одну из таких же ярких ночей. Тогда они оба, кажется, не могли уснуть, точно Жан уже не помнит. Помнит только то, что вышел подышать свежим воздухом, и наткнулся на Марко, который видимо также страдал от нежелания спать. Также он помнит только то, что после супер неловкого разговора, что очевидно было странным для них двоих, ибо такое редко бывало в общении, Жан смотря на небо выдаёт глупейшую фразу: «Твои веснушки, кстати, такие же яркие как эти звёзды.» Тогда же, под смех Марко, который тот скрыл с улыбкой под своей ладонью, Кирштейн может только и добавить: «А вот мог и не смеяться. Это правда!» И уходит. От возможного ответа Бодта, от своих мыслей и чувств. Хотя здравый смысл и говорил ему не произносить этого, для Жана часто бывало проблемой промолчать о чём-либо. Особенно перед человек, который ему дорог. Кирштейн никогда не умел выражать свои чувства нормально, и это часто проявлялось в разговорах с матерью, так что можно считать выше сказанное Жаном как целое признание в симпатии. И, что самое интересное, при всех ожиданиях Кирштейна об отказе, ибо он всё ещё был недостаточно уверен в себе, что очень странно учитывая характер светловолосого, отказа не последовало. Но, к сожалению, у них было слишком мало времени. Жан чувствует влагу на щеках, уже заранее зная почему. Всё что может сделать Кирштейн сейчас, это улыбаться небу, точно зная что Марко будет ждать светловолосого. И сражаться до последнего. К смерти Жан, пусть только мысленно, но готов уже давно. Так что как только Кирштейн доберёться до ‘веснушчастого’, то обязательно врежет, обнимет, и никогда больше не отпустит.