Сокрытый в объятиях ненависти

      Император, наступающий на бессмертных, ненавидит Чу Ваньнина — это общеизвестный всему заклинательскому миру факт, который не ставится под сомнения. Но замечающие только верхушку айсберга, никто не знает, что скрывается в глубине мрачных вод — больше всего Тасянь-цзюнь ненавидит раны на нем.       Он с нескрываемым наслаждением представляет, как самолично вспарывает острыми зубами это тонкое горло, как жадно испивает сочащийся из него хрип, как его пальцы впиваются в узкие бедра до остающихся после следов, а член безжалостно терзает чужую горячую тесноту.       Ему нравится с неспешным удовольствием дегустатора изысканных лакомств смаковать эти красочные образы в своей голове, чувствуя вкус чужой кожи на кончике языка и расплывающееся по всему телу жаркое томление. Но только потому, что эти раны, черт возьми, имеет право наносить только он!..       Ни один смертный, бессмертный и даже сам чёртов бог больше не дерзнет и пальцем тронуть наложницу этого достопочтенного! Любого, кто осмелится навредить Чу Фэй, он самолично поджарит живьём на ритуальном костре посреди дворцовой площади в назидание остальным.       Вот только проблема заключалась в том, что в этот раз никто не причинял вред Чу Ваньнину.       Он сам виноват в том, что без своего духовного ядра оказывается слишком неосторожен и рассеян, и, держа в руках несколько свитков, не успевает вовремя придержать длинную тонкую ветвь, хлестнувшую ему по щеке и распоровшую нежную кожу.       Рана остаётся неглубокая, но рубиновые капли, собравшиеся подобно зернам граната, истекают алым соком и время от времени срываются с ее краев, соскальзывая вниз по щеке. Чу Ваньнин даже не морщится, лишь прикладывает пальцы к царапине с выражением досады на красивом лице: какая глупая оплошность.       Когда Тасянь-цзюнь сталкивается с ним перед дворцом Ушань, смотрит на его лицо и замечает порез, который совершенно точно не был оставлен им прошлой ночью, его охватывает яростная ревность и неприятие: будь это хоть природная стихия, он сокрушит все, что решит себя вправе оставлять на нем след.       Эмоция, словно вспыхнувшее пламя, пожирает его во мгновение, и вот уже он бесцеремонно хватает учителя за отворот ханьфу, рывком дергая к себе и таща во дворец вслед за собой, ударом ноги распахивает дверь в собственные покои и вталкивает в комнату слабо сопротивляющегося Чу Ваньнина.       Но вместо того, чтобы привычным жестом прижать своим телом пленника к постели, наказывая за неосмотрительность, Мо Жань рывком усаживает Ваньнина на край кровати, припечатывая резким «сиди!», а сам начинает рыться в ящиках, доставая необходимые для обработки принадлежности.       Чу Ваньнин молчаливо сидит на краю роскошной постели, упрямо поджимая бледные губы, пока император крепко держит его лицо за подбородок, испепеляясь от сжирающего его изнутри пламени гнева.       И тогда он ведёт подушечкой большого пальца под царапиной, смазывая гранатовые подтеки под линией скулы.       Преисполненное недовольством выражение тёмных глаз вдруг становится странным и нечитаемым, и выстреливающий искрами костёр его раздражения вдруг оказывается пепелищем, через которое прорастает почти детская обида и чувство чего-то горького, саднящего в грудной клетке, словно старый болевший шрам.       — Почему ты не защитился? — сцеживает он, самостоятельно и тщательно обрабатывая чужую рану, не собираясь подпускать к лицу этого гордеца постороннего человека. — Кто сказал, что ты имеешь право относиться так небрежно к тому, что принадлежит этому достопочтенному?       Почему ты позволяешь такому происходить с тобой?       Почему?       В мгновение взрастившееся чувство кислоты на кончике языка, отравляющее его негодование, вызывает у Тасянь-цзюня ещё большее раздражение. Словно раненый своими же ощущениями, своей неспособностью удержать под собственным контролем движение облаков и ветра, он мечется и злится, и в то же время ощущает себя абсолютно потерянно.       Чу Ваньнин не шипит, когда раствор начинает ядовито пощипывать рану. Он чувствует, как челюсть постепенно немеет под натиском чужих пальцев, но лишь мрачно сверкает холодными глазами из-под густых ресниц, не понимая, что за странное выражение присутствует на лице его ученика.       Неужели он… сожалеет?       Мысль эта жалит куда больнее раствора — Чу Ваньнин вырывается из чужих рук и ускользает в сторону, прижимая кончики пальцев к горящей щеке.       — Достаточно. Я могу сам.       Спокойно разжавшиеся пальцы Мо Вэйюя, выпускающие платок, вызывают ощущение ещё большего беспокойства. Словно оглушенный своими собственными чувствами, Тасянь-цзюнь какое-то время тупо смотрит на свою ладонь, пока не сжимает её в кулак и не разворачивается в рывке, взмахнув полами императорской мантии, как крыльями величественного дракона.       В два шага он настигает Чу Ваньнина, звонко перехватывая поднятое к лицу запястье. Раньше, чем тот успевает издать хоть звук, он сгребает его в объятия, прижимая к крепкой груди, о которую билось обжигающе горячее сердце, и утыкает за затылок в меховой ворот своих одежд.       От его одежд пахнет роскошью и пряностями, тогда как от Чу Ваньнина чувствуется запах яблоневых цветов под снегом.       В своих объятиях он пытается вжать его в свое тело, словно стремясь срастись с ним костями и плотью, будто только это поможет избавиться от этих странных и чужеродных чувств.       Возмущение Чу Ваньнина застревает где-то у него в горле, когда властные руки окутывают его теплом, а под собственными ладонями он ощущает, как взволнованно бьётся чужое сердце.       Словно Мо Жаню и в самом деле не было все равно…       Такая глупая призрачная надежда.       Такая близкая.       Чу Ваньнин закрывает глаза, и упавший платок лепестком ложится возле их ног. Даже если он ошибается, что с того? Разве ему еще осталось, что потерять? Пока Мо Вэйюй так обнимает его, непривычно потерянный и притихший, он может позволить себе сделать вид, что вокруг больше не существует ничего, кроме них вдвоём.       — Я ненавижу тебя, Учитель, — бессильно шепчет Мо Жань, сжимая объятия, но как бы сильна и искренне ни была его ненависть, никто и никогда не задумался бы о том, что куда сильнее он ненавидит другое: когда что-то причиняет Ваньнину вред.       Поэтому он прижимает его к себе крепче, считая, что чем сильнее будут его объятия, тем меньше шансов, что что-то прорвется сквозь них к сокрытому в его руках человеку.       Чу Ваньнин.       Ваньнин.       Я ненавижу тебя за то, что испытываю это.       Но я буду защищать тебя в своих руках.