Ты есмь мое искушение

и день как ночь и ночь как вечность и только вера в человечность мне не дает сойти с ума

Вокруг было холодно и сумрачно - Глаша не затопила камин, а свечи Аркадий сам не зажигал уже несколько вечеров подряд, предпочитая сидеть в темноте и наблюдать за тем, как она сгущается в стылой просторной комнате вплоть до наступления ночи. Он пил, опустошая бокал за бокалом, даже не замечая, как они пустеют в руках, не чувствуя даже вкуса вина. Опьянение никак не подступало к утомленному рассудку и не дарило долгожданного облегчения. - Так дальше нельзя... - пробормотал Аркадий, наливая себе еще и капая вином на обивку дивана, куда он забрался с ногами, сбросив ботинки еще у дверей, - я дольше так не выдержу. Голос гулко отдавался под сводчатым потолком комнаты, отражаясь от лепнины, а потом ухал в пустоту, и никто не отзывался в ответ. Всего-то месяц назад он мог бы отправиться пить кофе с сослуживцами, поехать гулять или кататься на коньках, но сейчас не хотелось общества. Не хотелось видеть людей. Даже разговаривать с матерью о простых домашних делах было невыносимо. Причем, Аркадий ясно понимал, что в подобную изоляцию он отправил себя сам, и в сложившейся ситуации не виновен никто, кроме него же лично, однако радости сие понимание не доставляло никакой. Месяц назад отгремела по столице триумфальная постановка "Ромео и Джульетты", где Аркадию - даже не актеру, а так, страстному поклоннику театра - позволили сыграть роль Ромео. Да, Александринский театр подобного себе не позволял обычно, но Алекс, если ему чего-то хотелось, добивался этого моментально, словно бы по щелчку пальцев. Им обоим рукоплескали все. Говорили, что "возлюбленные из Вероны" получились уж очень колоритными и трогательными, а какая органика, какая гармония, знаете, когда нет войны, у офицеров высвобождается масса творческой энергии! Месяц назад Алексу надоело играть в паре с Аркадием, и он попросил постановщика найти ему другого Ромео. Охотников было много, и на роль юного Монтекки поставили ангельское создание - Матвея, кудрявого купидона с розовыми щеками, глазами в половину лица и наивными детскими манерами. От Трубецкого он отличался буквально во всем - и ростом, и десятью годами возрастной разницы, и умением деликатно, но одновременно с этим напористо отыгрывать доверенные роли. Как сообщил Аркадию пьяным шепотом Алекс всего-то пару дней назад, в штанах у него тоже все было совершенно другим. Трубецкого отлучили от театра, но он все же приходил упрямо на каждый спектакль. Из Алекса и Матвея "влюбленные из Вероны" получились восхитительные, и смотреть на это было совершенно невозможно. Момент с трогательным поцелуем Джульетты вызывал в душе Аркадия такую бурю эмоций, что он переставал себя контролировать, закатывая любовнику отвратительные скандалы. Тихо звякнул бокал, выпавший из разжавшихся пальцев, но Трубецкой не обратил на это никакого внимания. Он был настолько погружен в раздумья, что даже не услышал тихих шагов под дверью своей комнаты, где в уединении, стремясь изолировать себя от всего мира, проводил вечера. Алекс. Актеришка, родившийся в незнамо каких трущобах, но обладающий внешностью, голосом, ловкостью и повадками маленького дьяволенка. Мальчишка, полностью отказавшийся от мужских ролей и эпатирующий самый приличный театр столичных кругов. Продвинувший себя по карьерой лестнице смазливой мордочкой, длинными русыми кудрями и болтливым ртом. Вчерашний избалованный удачей ребенок, ради которого устраивали дуэли и закатывали пирушки. Сердцеед с губами и руками в крови и кое в чем похуже, погрязнее. Аркадия предупреждали. Аркадия предостерегали. Умоляли, в конце концов, а он все равно влюбился и потерял голову без надежды на улучшение. Эта болезнь, поразившая его сердце и рассудок, уже веками мучила мужчин и женщин, не давая им шансов на успешное исцеление и спасение. Первым, с кем Трубецкой прервал любое общение, помимо рабочего, стал его лучший друг, Митя, второй после Аркадия в отделении красавец, повеса и карьерист. Митя возмущался одержимости Трубецкого больше и громче всех, настаивая на том, что другу нужна помощь специалиста, что привело к ссоре - она случилась в самом начале этой бесконечной и безрадостной зимы. Аркадий выслушал в очередной раз все доводы сослуживца, веско уронил что-то про непонимание и мелочность бывшего друга, развернулся и ушел. Больше они не разговаривали, и Трубецкому было наплевать на это. Никто не должен был стоять между ним и Алексом. Даже Митя, черт бы его побрал. Ведь именно он же год назад - потехи ради - сводил князя в театр поглазеть на "новую приму сезона" в роли Антигоны. Потеха зашла слишком далеко, когда после спектакля вместо похода в ресторацию Трубецкой вынудил товарища прождать час на морозе у служебного входа в ожидании Алекса. Трагедия Софокла - и актер, который сильно запал Аркадию в душу - почему-то вызвали такой отклик, что князь готов был стерпеть и мороз, и любое другое неудобство. Ту первую встречу Аркадий помнил даже слишком хорошо. Они уже начали замерзать, Митя откровенно лязгал зубами и растирал ладони в перчатках, когда невзрачная дверь открылась, и оттуда на заплетающихся ногах вывалился мальчишка в огромном потрепанном пальто, которое сменило античную тунику. В тщедушном теле, скуластом лице, забранных под шапку волосах не угадывалась гордая и жертвенная стать греческой героини, а вот в безумных блестящих глазах - вполне. - Гос-спода, чем обязан? - поинтересовался Алекс, разглядывая Аркадия с таким жадным и голодным выражением лица, что всем, кроме него же самого - по причине пьяных глаз - стало неловко. Тогда Аркадий оправдал для себя его нетрезвое состояние страшным нервным напряжением. В "Антигоне" Алекс и правда играл на разрыв аорты да так, что у зрителей наворачивались слезы. Подобное требовало какого-то расслабления, сброса накопившейся внутренней боли - вот юноша и позволял себе напиться после спектакля. Оказалось, что Алекс в принципе не трезвеет никогда. Тогда они втроем поехали в ресторан - отметить знакомство и восхождение новой звезды. Алекса еще не узнавали в приличных местах, и посидеть им удалось славно. Когда юноша напился, окончательно перестав себя контролировать и перейдя границу от легкой развязности к пьяной распущенности, Митя здраво заявил, что поедет домой. А Аркадий остался - хотя после долгого дня на службе и спектакля он очень сильно устал. Видимо, сказалось его гипертрофированное чувство долга. Алекс забрался к нему на колени - они сидели на диванчике, поэтому это было вполне осуществимо - и полез целоваться. Аркадий оторопел, но оттолкнуть его не решился, да и не смог бы, наверное. Потом юноша потянул его куда-то - ориентировался он довольно неплохо даже в пьяном виде - и проснулись они в полном неглиже на роскошной кровати в номерах Гостинного Двора. Трубецкой был в ужасе, и причин у него на то было множество - начиная от того, что него это был первый опыт с человеком одного с собою пола, продолжая тем, что Алекс, дремлющий рядом с ним, оказался весь в крови, и заканчивая тем, что Аркадий даже не знал, сколько его случайному любовнику лет. Правда была не так страшна, какой казалась на первый взгляд. Алексу было семнадцать, кровь осталась от неудачных попыток Аркадия спьяну добиться всего и сразу, а первый опыт запомнился как нечто волнующе стыдное, прекрасное и настолько развратное, что повторить это хотелось до дрожи в коленях. Первые два-три месяца они были счастливы настолько, насколько это вообще возможно для простых смертных, коим был Трубецкой, но точно не был Алекс. Эти дни князь вспоминал, как вспоминают прекрасный, но неожиданно оборвавшийся сон. Во время этого сна они вдвоем разделяли бок о бок каждую минуту, которую удавалось провести вместе - Аркадий специально начал уходить со службы раньше, чтобы провожать Алекса на репетиции или вечерние спектакли. Над ним начали подтрунивать, после это перешло в серьезные насмешки, но Трубецкой не обращал на это внимания. Алекс оказался настоящим чертом в ангельском обличии. Маска его неминуемо покрывалась трещинами, но Аркадий ничего не замечал - он был опьянен и ослеплен фальшивым и обманчивым блеском красоты и наигранной наивности юного возлюбленного. Правда всплывала постепенно - и только спустя год мучений Трубецкой наконец-то осознал и увидел картину целиком. Алекс изменял ему. Нет, никаких договоренностей они не устанавливали, кольцами не менялись и в церкви не венчались, но Тарасов будто бы не мог себя сдерживать совершенно. Он получил место в труппе благодаря краткому, бурному и еще не прервавшемуся роману с управляющим театра. Он получал желанные роли благодаря тому, что с каждым из режиссеров имел связи такого рода, что следовало бы краснеть, рассказывая о подобном. Он влюблял в себя всех - всеми же пользовался без зазрений стыда и совести, и однажды Аркадий застал его прямиком в объятиях Мухи. Муха работал в театре разнорабочим и заодно охранял Алекса от посягательств поклонников, которых становилось все больше и больше. Его простецкая, вечно злобная рожа и хамская пролетарская манера общения заставляли Аркадия кипеть от злости - и вот, Алекс не брезговал отношениями даже с таким человеком. Тогда они впервые поссорились по-настоящему, с рукоприкладством - и ссор таких впереди было еще великое множество. Аркадий не рассчитал силу, он вообще плохо соотносил свои возможности и возможности Алекса. Потом юноша признавался, что та пощечина чуть не сломала ему челюсть, а последовавшая за ней оплеуха, может, и шею. Муха вступился за него, и завязалась отвратительная драка. Работники театра, прибежавшие на шум, конечно, растащили князя с пролетарием в разные углы, но скандал был великолепным. Репутацию Алекса испортить еще сильнее не могло уже ничто, а вот имидж Трубецкого, который устроил разбирательства непонятно с кем - и ладно, из-за девушки, так ведь из-за мужчины - серьезно пострадал. Ссоры были ужасающими. Алекс умел манипулировать, давить, издеваться на чувствами любящих его людей так виртуозно, что порой напоминал Аркадию прирожденного садиста. Он разыскивал самые болезненные точки в разуме, душе и эмоциях другого человека и при любом конфликте давил на них с такой силой, что калечил судьбы играючи, буквально ради развлечения. В приступах ярости Трубецкой обычно начинал распускать руки, и Алексу крепко доставалось - он все почему-то терпел, прикладывая к синякам лед, а к ссадинам платки. Его горящие глаза и возбужденно приподнимающаяся грудь отпечатывались в сознании Аркадия клеймом, и он просыпался ночами в холодном поту от кошмарных снов, в которых его руки душили Алекса, выдавливая из него жизнь. Но когда в ярость впадал юноша, это не шло ни в какое сравнение как ни с рукоприкладством Аркадия, так и ни с чем подобным вообще. У Алекса было два состояния: холодный гнев, во время которого он методично доводил окружающих до бешенства, обвиняя их во всех смертных грехах, и слезливая истерика, благодаря коей он мог бы с легкостью пробудить чувство вины даже у каменной статуи, возникни вдруг у него такое желание. Причем, Аркадий был не уверен в том, что и во время ссор, и в пылу страсти, и в редкие минуты интимной нежности, Алекс был искренен. В конце концов, актером он и вправду был очень и очень талантливым. Любое чувство он мог сыграть и демонстрировал это свое умение сотни раз. Поэтому даже в те мгновения, когда Тарасов бился в истериках, размазывая по лицу слезы и жалобно рыдая, доверия к нему не было никакого. Казалось, что даже подобное он имитирует, изображает, на самом деле сохраняя внутри себя железное непоколебимое спокойствие человека меркантильного, расчетливого и эгоистично жестокого. Помимо ветрености и страсти к скандалам Алекс имел за душой еще несколько весьма неприятных недостатков, которые портили жизнь не только ему самому, но и окружающим. Аркадий, думая об этом, испытывал физическую сердечную боль. Тарасов пил. Пил запойно, пил постоянно, пил как матрос, как проститутка, как сапожник - у Трубецкого не было эвфемизмов на то количество алкоголя, что юноша заливал в себя, предпочитая употребление водки и вина. Он никогда не был трезвым, а в гримерной его стоял такой ассортимент бутылок, что им можно было бы затмить любое питейное заведение. И ладно, это еще полбеды. Главное было не попадаться под руку в периоды злости, когда Алекс огрызался на весь мир или же по-черному страшно тосковал. Но помимо шампанского и прочих спиртосодержащих напитков актер употреблял гадость, падкими на которую были многие сослуживцы Аркадия. Поэтому он всегда ходил с покрасневшим кончиком носа и полной белого порошка пудреницей. Представить себе юношу без бокала, сигареты или кокаина в руках - он попеременно травил себя и тем, и другим, и третьим - было невозможно. Трубецкой пытался это контролировать. В итоге, сам же и пострадал - они поссорились прямиком в ресторане, и Алекс, мило улыбаясь, вылил бокал вина прямо ему на голову, а об ладонь затушил уголек сигареты, вынув ее из длинного мундштука. От этого возле костяшек остался розовый крошечный шрам. Пытался разделить. От курения вылез кашель, от дыма слезились глаза, пить столько Аркадий, несмотря на лошадиное здоровье не мог, да и на службе это не поощрялось, а один раз попробовав кокаин, он выпал из жизни почти на сутки, и было ему так плохо, что от белой мерзости князь зарекся раз и навсегда до конца жизни. Признаваться самому себе было сложно, но Алекс под кокаином ему нравился больше, чем трезвым или же пьяным. От наркотика юноша расслаблялся, становясь добрым, кротким, веселым и даже в чем-то послушным, а уж как охотно и с каким пылом он отвечал на любые ласки... Кокаин разрушал как его тело - если год назад оно было просто худощавым, то ныне напоминало скелет, а землистый цвет лица приходилось маскировать пудрами и румянами - так и душу, но останавливаться, несмотря на увещевания, Алекс явно не собирался. Напротив, он наслаждался всеми дарами дурмана - и удовольствием от его употребления, и болью от его отсутствия. Порой Аркадий даже забывал, что глаза у его любовника зеленые, потому что в обычном и привычном их состоянии они пугали своей завораживающей притягательной чернотой. Все эти недостатки до поры до времени искупались тем, как Алекс после любого своего проступка вымаливал прощение. Никто и никогда не извивался так в руках Трубецкого, не выстанывал его имя столь страстно и отчаянно, не выпрашивал к себе снисхождения на коленях, не представлял собою живое воплощение ласки и покорства. Ожидая милости со стороны любовника, Алекс, казалось, готов был вытерпеть все, а Аркадий, к стыду своему, этим пользовался. Несколько раз он, прекрасно зная и представляя масштабы собственной силы, намеренно причинял Тарасову вред - даже не сколько из желания отомстить, сколько из желания понаблюдать за тем, как юноша терпит усиливающуюся физическую боль - раз, по его же словам, моральная ему недоступна. Правда, привыкая за время ссор, что Алексу можно мять ребра, а мраморную кожу покрывая кровоподтеками, Трубецкой переставал рассчитывать усилия в периоды затишья, поэтому они стали частыми гостями Мариинской больницы. Старенький доктор, который специализировался на мышечных разрывах, только сочувственно качал головой, иногда выписывая назначение к хирургу, который посмеивался над очередным вывихом и вправлял Алексу обратно суставы или накладывал лубки куда требовалось. Их отношения представляли собой цикличное искривление нормальных человеческих чувств. В те редкие дни, когда Алекс был спокоен и рассудителен, ласков и чуток, жизнь напоминала рай, но рай и покой актеру были скучны, и он, по собственному выражению, начинал чудить, попадая в полицию, устраивая публичные скандалы или даже ввязываясь в совершенно невообразимые истории. После следовали жуткие ссоры - каждый раз словно в последний, со взаимным припоминанием друг другу всех бед, проступков и провинностей, который были прощены ранее, возможно, с обоюдным рукоприкладством, швырянием вещей, расставанием - на неделю-две, после чего Алекс по обыкновению не выдерживал, приползал к любовнику извиняться, вымаливал себе прощение, воцарялась идиллия, а затем мучительный цикл, дробящий все чувства и доводы рассудка в труху, повторялся вновь. - Аркаша, - послышалось за дверью, - lass mich rein kommen*. - Нет, мама, я занят и хочу быть один, - отозвался Аркадий, выныривая из тягостных раздумий, - позвольте мне избежать разговора перед сном. Но дверь уже приоткрылась, и княгиня Трубецкая в домашнем платье появилась на пороге. Она смотрела на Аркадия с таким сочувствием во взгляде, что тому становилось тошно. - Аркаша, я волнуюсь за твое душевное здоровье, - произнесла женщина, складывая руки на груди - иначе она сразу же принималась терзать край своего шелкового рукава, - скоро праздники, а ты просиживаешь все вечера и ночи без сна. Что с тобою происходит? Аркадий злобно покосился на мать краем глаза и напомнил себе переехать в отцовские покои на другой стороне крыла, чтобы прочие домочадцы не смогли шпионить за тем, что он делает по ночам в свое законное свободное время. - Мама, я не желаю это обсуждать, - проворчал он, наклоняясь за упавшим на пол бокалом, - да, сейчас у меня период уныния, хандры, если угодно, однако это пройдет. - Скажи, это из-за того юноши? - проницательно осведомилась женщина, оглядывая комнату. Глаза ее несколько расширились, зацепившись за опустевшую бутылку на столике. - Мама, это не ваше дело! - вспылил Аркадий, со стуком ставя бокал на подлокотник дивана, - прекратите лезть в мою жизнь! Княгиня Трубецкая на дух не переносила Алекса, тот щедро отвечал ей взаимностью. Аркадий понял, что знакомить их не стоило ни в коем случае уже в ту секунду, когда матушка его поинтересовалась у актера, где тот имеет честь служить. Алекс смерил женщину безразличным взглядом с ног до головы, моментально спародировал ее позу и изрек с чопорным видом: - Я служу Мельпомене телом и душой. Телом чаще. Дело было на приеме у общих друзей семьи, людей крайне приличных и консервативных, Алекс притащился туда вслед за Аркадием исключительно из скуки и развлекался как мог, эпатируя публику. Матушка Трубецкого эпатироваться не стала, и с тех пор ее отношение к актеру было где-то на уровне брезгливого любопытства к насекомому, которое нельзя почему-то раздавить домашней туфлей. - Аркадий, не смей грубить матери! - слегка повысила голос княгиня. Она нетерпеливо притопнула ногой, указывая на напольные часы у стены, - уже седьмой час, ты давно вернулся со службы и пьешь в одиночестве. Словами не передать, как это дурно! Аркадий медленно встал с дивана, оказываясь выше матери почти на две головы. Он стиснул пальцы, сдерживая внутренний гнев и с нарочитым спокойствием произнес: - Маменька, ступайте отдыхать. Мне тридцать три года, я сам как-нибудь разберусь со своими юношами, пьянством, бокалами и посиделками в приступах хандры. Княгиня направилась к дверям, но на полпути обернулась, не преминув уколоть сына побольнее: - В том и дело, что тебе тридцать три года. Ты же не Илья Муромец, чтобы лежать на диване и смотреть в стену. - Причем здесь Муромец, - вспылил все же Аркадий, торопливо обуваясь. Напоминание о времени вывело его из раздражения. Вечерний спектакль начинался в семь, и успеть на него хотелось ровно в ту минуту, как мать указала ему на часы. - А притом, что... - начала было пояснять свою шпильку княгиня, но Аркадий вновь ее перебил: - Он лежал на печи из-за проклятия! А я могу лежать там, где мне вздумается хоть тридцать лет, хоть шестьдесят! И вообще, раз уж вы вспомнили богатырей, то из детских сказок мне больше Финист Ясный Сокол нравится, - говоря это князь проследовал к гардеробу и извлек оттуда парадный мундир вместе с белыми перчатками, - он хотя бы шастал по чужим окнам. - Лучше б ты тогда женился, - сокрушенно изрекла матушка, - любовь к юноше из такого круга не доведет до добра. - О любви речи не идет, - Аркадий стремительно сменил мундир, поправил блестящие пуговицы, встряхнул невесомый шелк перчаток, - я вернусь рано, пусть Глаша комнату протопит, а то я вчера озяб. Княгиня только неодобрительно поджала ему вслед губы. Ее доводы Аркадий слышал уже много раз и повторения не жаждал. Путь до театра оказался слишком коротким. Даже пешком Трубецкой добрался до него за жалкие двадцать минут. Внутрь идти, сталкиваться плечами с публикой, смотреть на цветы, шампанское и фальшивые улыбки не хотелось, потому, кутаясь в пальто, Аркадий решил побродить вокруг здания, по окрестным улицам - заодно протрезветь после выпитого и вновь предаться воспоминаниям. Алекс стремительно начал терять к нему интерес. Чтобы хоть как-то притормозить этот процесс, Аркадий, зная, как легко юноша увлекается всем новым и любопытным, сам предложил сделать новую постановку и даже согласился исполнить в ней роль, хотя за такое его преспокойно могли турнуть со службы. Уже тогда он не видел никого, кроме Алекса, не мог думать ни о ком, кроме него, но осознать это также был не в силах. Юноша же загорелся идеей совместного спектакля и с жаром принялся за дело. Двадцать минут в кабинете управляющего - и тот разрешил Аркадию играть хоть все роли, если ему заблагорассудится. Трубецкой даже не спрашивал, как Алекс добился такого великолепного результата. Аркадий смотрел на газовый фонарь сквозь густо падающий снег, чувствуя, как начинает замерзать в осеннем пальто и тонких перчатках без шарфа. Морозы на Святках ожидались нешуточные, следовало утепляться. Те блаженные месяцы, когда он все свободное время проводил с труппой - практически без сна, с приемами пищи на бегу от отделения к театру, с вечерними спектаклями и ночными репетициями, запомнились ему лучше всего. На некоторое время Аркадию удалось погрузиться в состояние постоянной творческой лихорадки, которая безостановочно терзала Алекса, подпитывая его удивительный талант. Стихи, цветы, долгие посиделки со свечами, читки, атмосфера искусства, которое пропитывало каждую минуту существования - все это приносило им обоим обоюдное удовольствие. Вместе им удалось поставить "Ромео и Джульетту", "Двенадцатую ночь", "Бесприданницу" и восхитительный "Маскарад". Маски, балы, дуэли, смерти, отравления и самоубийства, колючая проза и хлесткая лирика превратили летний сезон Александринского театра в одно сплошное представление. Сколько раз Аркадия вызывали в кабинет к начальникам самого разного масштаба и требовали прекратить это безобразие. Сколько раз Алекса приходилось забирать из полицейских участков, куда его забирали из чистого любопытства. Сколько раз Трубецкого грозились рассчитать, разжаловать - и угрозы оставались без последствий, все же служил он без нареканий, ревностно и много лет. На некоторое время Алекс вновь влюбился в своего партнера по многочисленным ролям. Он обожал своего Ромео, Орсино, Арбенина и Паратова, и часть этой любви перепадала Аркадию, который, в свою очередь, не мыслил себя без Джульетты, Виолы, Нины и Ларисы. Все это давно уже было за гранью нормальных чувств, но пока Алекс был с ним, Трубецкой готов был стерпеть все, что угодно. Но для юной звезды, которую все чаще и чаще начинали приглашать в творческие салоны, на домашние вечера и престижные приемы, он был недостаточно хорош. Недостаточно красив. Недостаточно молод, богат, знатен. Поклонников у Алекса хватало всего, а теперь они становились все знатнее и родовитее, так что юноша мог выбирать. Чем он, в общем-то, и занялся. По его же собственным жестоким словам, Аркадия он держал при себе только в качестве запасного варианта, а также источника весьма недурственных любовных утех. Все же прочие его любовники были слишком молоды, чтобы иметь подходящий уровень опыта. Подобное положение для Трубецкого было унизительным, но он был готов даже с этим смириться, лишь бы Алекс подпускал его к себе хоть изредка и впредь. Однако совсем недавно любое общение их прекратилось. Аркадий пришел встречать любовника после репетиции и встретил в компании Матвея, Мухи, Графа и еще каких-то людей, все были пьяны, веселы, игриво настроены, и, с легкой подачи Алекса, подняли Трубецкого на смех за долгое ожидание на морозе. Видимо, в тот вечер Алексу было дурно. Видимо, звезды сошлись так, что он давно не нюхал кокаина и не пил, пребывая в наисквернейшем настроении. Видимо, Аркадий устал терпеть издевательства над собой. Но тогда они разругались так страшно, что казалось - все, кончено, более никогда. Трубецкой промучился несколько дней, убеждая себя не идти на поклон и не мириться.Не сдержался и теперь наворачивал вокруг Александринки круги, любуясь плясками разгулявшейся вьюги. Любое воспоминание приносило с собой целый ворох сожалений и страданий. Время, отведенное на них, было на исходе, следовало торопиться. Каждый раз, подходя к величественным колоннам у входа в театр, Аркадий думал, что его не пустят внутрь. Однако пускали, и даже ложа его традиционно была свободна. В этот раз он чуть было не опоздал к третьему звонку, и, схватив программу, поспешил сразу же к своему месту, избегая прогулки по просторному роскошному холлу, стены которого были увешаны афишами и фотографиями. Бумажный буклет с гофрированными золотыми кистями любезно сообщил, что через пять минут его ожидает премьера новой постановки Шекспира по пьесе "Макбет", где Тарасов А. исполняет роль леди Макбет. Зал был полон. На днях почтенная и жадная до зрелищ публика пышно отпраздновала Рождество - Аркадий провел всю ночь в своей комнате, напиваясь и бессвязно молясь попеременно всем известным ему святым и чертям, лишь бы только они избавили его от тоски. Во многом из-за Алекса на спектакли продавались - и выкупались сполна - все билеты, даже на неудобные и дешевые места. И не зря. Труппа - хорошо сыгранная, слаженная, несомненно талантливая - представляла трагическое действо вполне увлекательно, но Алекс был настоящим ее украшением. В момент первого же его появления Аркадий направил на юношу бинокль и больше взгляда не отводил от тонкого тела в тяжелом панцире красного бархатного платья. Трубецкой уже наперед знал, что о спектакль напишут критики - начитался вдоволь, принимая участие в других постановках, зубы заранее сводило от клишированной пошлости штампованных фраз: "Ах, юная звезда поднялась по небосклону искусства еще выше. Смелое решение костюмеров - красные цвета и оттенки в костюме, гриме и волосах леди Макбет - как бы подчеркивают ее жертвенную сущность, что толкнула главного героя трагедии на преступление против данной королю клятвы..." . Матвей, исполнявший роль юного принца Дональбэйна, был как всегда прелестен, актер, воплощавший Макбета, вызывал у Аркадия раздражение, а Алекс, напротив, желанием любоваться неотрывно. Безумие, что по сюжету захватывало женщину, взявшую на себя преступление вопреки совести супруга, юноша отыгрывал настолько достоверно и ярко, что каждое его появление отмечали бурными аплодисментами, известнейший предсмертный монолог леди Макбет вообще сопроводили овациями, а гибель порочной и жестокой героини, которая в полной мере испытала на себе мстительность злопамятной судьбы, зал встретил затаенным дыханием, напряженной тишиной и слезами. Шекспировский ямб, напоминающий сердечную пульсацию, в непревзойденном переводе Кюхельбекера отзывался в груди Аркадия болью. Он шел на спектакль с намерением попрощаться с Алексом и окончательно порвать любые контакты с ним, но глядя на то, как юноша простирает к залу руки в длинных перчатках, как он плачет, и лицо его искажается внутренней мукой раскаяния, Трубецкой понимал, что никуда уйти от него не сможет. Все равно, промучавшись некоторое время, вернется в эту ложу - вновь следить горящими глазами за тем, как мечется по сцене окровавленная фигура, с губ которой срываются хлесткие горькие слова о любви, пороке, власти и воздаянии за грех. Выбеленное лицо Алекса с густо подведенными глазами, красными волосами, ниспадающими на высокие скулы, было ему дороже всего. От желания прикоснуться к алебастровой шее, покрыть ее поцелуями, а затем прижать юношу к себе и не отпускать его с рук Аркадий медленно, но верно сам чувствовал, что начинает сходить с ума. А Алекс, будто бы насмехаясь над ним, тянулся куда-то вверх, в темноту зала, и слова его летели под потолок, падая, как камни в воду, уходя на дно, порождая круги вокруг себя. Тишина колебалась вокруг него, и он управлял ею и людскими сердцами, намертво приковав к себе помыслы всех, кто смотрел в его сторону. Со своего места Трубецкой видел, как слезятся его глаза - Алекс очень плохо переносил бьющий прямо в лицо свет с рампы. Эти слезы на длинных ресницах придавали взгляду какой-то вовсе уж нестерпимой драматичности, казалось, что юноша и вправду плачет. Наблюдая за ним, а затем, когда судьба его персонажа завершилась вполне заслуженной гибелью, досматривая финал истории, Аркадий вспоминал, как сам находился на сцене, пребывая будто бы в совершенно ином мире, по ту сторону стены из света подмостков и тьмы зала. Они играли пару лучше, чем кто-либо и когда-либо - во всяком случае, по отзывам критики и по его собственным ощущениям. Ощущение эйфории от возможности несколько часов побыть кем-то другим да еще и получить за это признание Аркадию нравились, а шанс выразить свои чувства к Алексу, будучи Хоревом, Ромео или кем-то еще - тем паче. Даже несмотря на косые взгляды коллег и выговоры от начальства. Да, на службе подобное не поощрялось, и вообще - не пристало офицеру заниматься лицедейством - однако ж упорства у Аркадия было немало. Когда Малкольм вышел на сцену с отрубленной головой Макбета, короновался на троне Шотландии, и пьеса завершилась, Аркадий вскочил со своего места одним из первых. Он отбил себе ладони, аплодируя дольше всех. Ему хотелось спуститься из ложи в партер и сделать так, чтобы юноша заметил его, но у сцены и без того скопилась немаленькая толпа, и даже с таким преимуществом, как двухметровый рост, делать там было нечего. Алекс выходил поклониться публике несколько раз, принимая все новые и новые охапки цветов. Затем он протянул к зрителям руку, и помог стройному молодому человеку в военной форме подняться на сцену, ставя его рядом с собой. Люди вокруг возбужденно переговаривались, Аркадий почти не слышал, как офицера представили толпе, но слова Алекса о том, что все желающие приглашаются отпраздновать премьеру в фуршетный зал, все же разобрал. Дмитрий Романов - подойдя поближе Аркадий узнал юного великого князя - собственнически придерживал актера под локоть, следуя по анфиладе театральных залов и коридоров. Аркадий шел за ними в некотором почтительном отдалении, изводясь от ревности - видимо, актеришка нашел себе очередного покровителя побогаче и познатнее прежнего, да к тому же молодого - с чьими чувствами легко и без сопротивления можно поиграть, растоптать их и выбросить. Очень по-кошачьи - вытянуть мягкими лапками мышонка из ловушки, повозиться с ним и растерзать когтями. В фуршетном зале играл небольшой струнный ансамбль, у стен расставили столы с закусками и десертами, Муха с Графом - ох, знакомые лица - разносили шампанское. Кто-то - в том числе и Алекс с Романовым - начали танцевать, многие гости разбились на группы, началась непринужденная светская болтовня, и Аркадий вновь почувствовал себя брошенным. Всего четверть часа назад вокруг него творилась магия театра, сейчас же он чувствовал себя одиноким и абсолютно потерянным - вокруг него пролетали вальсирующие пары, мимо проходили радостные и довольные своим сладостным бездельем люди, будто бы князь был пустым местом. Несколько знакомых обменялись с ним приветственными улыбками - дань вежливости, только и всего. Общаться с Трубецким не желал никто, он сам оттолкнул от себя всех, погрузившись в пучины добровольной изоляции. Необходимость смотреть на то, как Алекс шепчет что-то - наверняка какие-то масляные пошлости - на ухо великому князю, едва шевеля напомаженными губами, вынуждала Аркадия чувствовать что-то сродни самому жестокому гневу - на себя, на окружающих, на весь мир. Этот гнев скапливался в груди черной свинцовой злобой, которая нагревалась, плавилась, подступала к горлу, жгла все изнутри, растворяла похлеще кислоты. Когда очередной танец закончился, Романов откланялся, щелкнул каблуками и покинул сборище, оставляя Алекса в одиночестве. Тот, поболтав с Матвеем и пару раз расцеловав юношу в обе щеки, на что тот сердито потупился, извинился перед гостями и, лукаво сверкнув глазами в сторону Аркадия, сообщил, что направляется в свою гримерную. Трубецкому хватило сил ровно на пять минут. Затем он сорвался с места и, ураганом миновав зал, последовал за Алексом известной до боли дорогой. Найти гримерку этого подлеца Аркадий смог бы с закрытыми глазами. Столько всего было в этой тесной комнатушке, что забыть путь к ней попросту не представлялось возможным. Дверь оказалась не заперта, а Алекс, не удосужившись даже переодеться - только смыв толстый слой грима - восседал в кресле, словно на троне, тяжело и хрипло дыша сдавленной в корсете грудью, видимо, только что как следует нанюхавшись своей дряни. Глаза его - расфокусированные, неестественно черные - уставились куда-то в стену, лицо расслабленно и глупо пересекла дурная улыбка. Однако на скрип двери Алекс все же отреагировал, слегка поворачиваясь и вяло взмахивая рукой. Он выглядел настолько утомленным и в то же время спокойным, что тревожить его было выше всяческих сил. - Извиниться пришел? - без особого интереса осведомился юноша, закидывая ногу на ногу - под бархатной юбкой видны были только колени и выпирающие жилистые голени. Аркадий не знал, что ответить. Он замер на пороге, кусая губы и не решаясь войти, пока Алекс сам не поманил его. - Заходи, ну же, - мягко засмеялся он, откидываясь на спинку своего кресла, - понравилось тебе? - Ч-что? - сбивчиво переспросил Трубецкой, привычно пригибаясь и входя в комнатку, - спектакль? - Платье мое, - снова усмехнулся Алекс, - не запирай дверь. Ко мне Матвей должен зайти. - Ах, Матвей. - С нарастающей яростью повторил за ним Аркадий, нарочито аккуратно прикрывая за собой дверь, - зачем? - Поиметь меня, пока я под кокаином, - как маленькому пояснил Алекс, беря с трюмо мундштук, спички и портсигар. Его пальцами в багровом шелке перчаток хотелось неотрывно любоваться - и тем, как ловко, несмотря на наркотическую негу, он закурил, тоже. - Как грубо, - Аркадий неловко опустился на край дивана - среди подушечек и покрывал, щедро наваленных на него, Алекс часто ночевал, а еще на нем же они неоднократно оскверняли храм Мельпомены своими криками и стонами. Мысли о том, что здесь же Алекса трахал кто-то еще, повергали Аркадия в странное состояние брезгливого любопытства, смешанного с вожделеющим желанием взглянуть на это. - Не вижу смысла прикрывать истину изящностью формулировок, - свой янтарный мундштук Алекс пятнал сочными отпечатками губ, перемазанных в помаде. Во время их последнего занятия любовью он тоже был в костюме, тоже накрашен, и точно такие же округлые следы оставлял на члене Трубецкого, а также обильно покрыл ими его руки, бедра и живот. Это было настолько пошло, развратно и жарко, что даже воспоминания повергали князя в дрожь. До судорог в коленях хотелось это повторить. - А я не сгожусь вместо Матвея? - с осторожностью спросил он, снимая перчатки, - если еще не стал тебе окончательно противен. Алекс задумчиво возвел глаза к потолку, хмыкнул и изрек, явно что-то прикинув: - Я с тобою давно не был, уже навыки все растерял. Может, если ты согласишься лечь и... - Нет, - сразу же отрезал Аркадий, - мне одного раза хватило. Не так уж и давно, когда Алексу стало совсем уж скучно, он - наполовину алкоголем, наполовину уговорами - вымолил себе право немножко покомандовать. Подошел к делу основательно, приготовил масло, воду, полотенца, и все у них вроде бы получилось, но новый опыт Трубецкому категорически не понравился, несмотря на новые и приятные даже отчасти ощущения. Ему больше по сердцу было брать, а не отдавать себя в чужие руки - пусть даже такие маленькие и ласковые. - Тогда смотри, - улыбнулся ему Алекс, - я тебя напою и возьму, все равно по-моему будет, но не сейчас, так не сейчас. Смотри, любуйся. Один из флакончиков с трюмо блеснул в его пальцах. Со звоном на столешницу отправилась затычка, по комнате разлился запах персиков. - Налей себе чего-нибудь, - гостеприимно предложил Алекс, щедро наливая масло себе на правую руку. Мундштук он в это время зажал в зубах, из-за чего речь стала невнятной. Не отводя взгляда от его ладоней Аркадий машинально - руки помнили все - дотянулся до настенного шкафчика, извлек оттуда бутылку с вином. Сочно грохнула пробка, первый глоток опалил горло, приятным теплом полился в пищевод. Алекс на кресле закинул ногу на подлокотник, другую согнул в колене, поднимая подол так высоко, что стали видны бледные бедра. Скользкие, блестящие пальцы, плотно сведя их вместе, юноша медленно протолкнул в себя, ограничившись двумя и даже не сняв перчаток - все равно тесный шелк так плотно облегал руку, что напоминал вторую кожу. - Платье... ох, - Алекс выгнулся на кресле, еще шире разводя ноги. На его узкой ступне, упертой в подлокотник, едва держалась туфля с неприлично высоким каблуком, щиколотка подрагивала в такт движениям, колыхался тяжелый подол. - Платье я оставлю на себе, тебе же так больше нравится. Аркадий согласился бы с чем угодно в этот момент. В горле у него пересохло - несмотря на зажатую меж коленями бутылку вина, глаза загорелись, а вся кровь устремилась от головы куда-то внутрь, в распаленные глубины тела, там застаиваясь и начиная кипеть от невыносимой похоти. Ему хотелось сорваться с места, навалиться на Алекса, зажать его, задушить, замучить до смерти за те мучения, что тот доставлял ему, но пока что юноша живой и здоровый - более чем живой и здоровый, развалился в кресле, всем своим видом выражая готовность исполнять то, что ему прикажут. - Раз уж ласкаешь себя, так ласкай как следует, - потребовал Трубецкой, стискивая дрожащими пальцами бутылочное горлышко, - чуть глубже. От кресла раздался короткий дрожащий стон, и, отхлебнув вина, Аркадий, старательно избегая взгляда на пальцы в алой перчатке, посмотрел Алексу в глаза. Тот встретил его своим вечно невинно-искренним взглядом цвета пыльного малахита. Взгляд этот затянулся до тех пор, пока юноша не начал прикрывать дрожащие веки, закатывая зеленую радужку с булавками зрачков вверх. Спрашивать об ощущениях его было бесполезно: за год Аркадий изучил худощавое тело вдоль и поперек, прекрасно понимая, что на лице Алекса сейчас не то немая просьба о пощаде, не то состояние, близкое к обморочному. - Чуть мельче, - небрежно приказал он, и юноша, тихо заскулив, безо всяких возражений повиновался, вытягивая из себя пальцы на длину одной фаланги и лишаясь весьма ощутимой доли удовольствия, что была ему доступна. И даже несмотря на разочарованный стон, что последовал за этим, Алекс наслаждался ситуацией, наслаждался своей неудовлетворенностью, наслаждался собственной извечной готовностью ублажать кого-то сильнее и грубее. - Глубже, - снова потребовал Аркадий, ненадолго переводя дух и освежаясь очередным глотком вина - бутылка в его руках опустела на треть. Юноша глухо застонал и трепетно задрожал всем телом, начиная постепенно сдавать позиции. Тогда Трубецкой поднялся со своего места, оставив вино на полу возле дивана, и приблизился к креслу. Опустился на подлокотник - Алекс поспешно отдернул руку - и неспешно провел ладонью по всклокоченным русым волосам - любовник уже снял парик, но еще не успел привести свою прическу в порядок. - Хочешь, чтобы я помог тебе? - проурчал Аркадий, интонациями напоминая наигравшегося сытого кота - и это несмотря на бушующий внутри неутолимый голод. - Да, - отрывистым, свистящим шепотом выдохнул Алекс, - пожалуйста. Трубецкой почти ласково погладил его по щеке, но на последнем слове цепко и хищно, будто когтями, вцепился в подбородок, вынудив мальчишку рывком запрокинуть голову. - Пожалуйста - что? Их губы оказались на расстоянии пары сантиметров друг от друга, но глаза Аркадия смотрели холодно, обещая все, что угодно, кроме поцелуев. - Пожалуйста, Аркаша, пожалуйста, - рука, оказавшаяся под подолом платья, начала трястись, и Алекс сладко всхлипнул. Аркадий вопросительно изогнул бровь: признаний, за которыми он пришел, было слишком мало. На мгновение пришлось выпустить лицо юноши из хватки и освободить ладони от перчаток - кожа уже пылала от жажды прикосновений. - Пожалуйста, милый, я твой, - обреченно, но в то же время то и дело срываясь на стоны от возбуждения, прошептал Алекс. - Я твой, я хочу принадлежать тебе. Только тебе. Он попытался прикрыть глаза, пунцовея щеками, но все же удержался: - Я хочу ощутить твои пальцы. А потом... - голос окончательно сел, в уголках изумрудных глаз скопились слезы, и Аркадий решил, что с мальчишки пока хватит, милостиво опуская руку между разведенных колен Алекса. - Ты прав. Еще одна порция масла растеклась по его пальцам, Аркадий размазал тягучую жидкость по подушечкам, провел рукой по ноге Алекса, поднимаясь от колена к бедру и касаясь внутренней его стороны. Попытки не двигаться на этот раз увенчались успехом, и Алекс упрямо замер, опустив голову, хотя бедра его дрожали, колени ныли, а рука, на локоть которой он опирался, подгибалась от усталости. Он бы мог простоять так и куда дольше, но ощущение двигающихся внутри него пальцев совершенно в этом не помогало. Аркадий позволял себе порой не двигать рукой вообще, порой лениво давить на стенки, не растягивая пошире, а лишь издеваясь, небрежно поглаживать изнутри и одной подушечкой пальца на долю секунды прижимая самые чувствительные точки. И всё это Алекс, привыкший уже всегда жестко трахаться так, как ему хочется, должен был терпеть без единого звука и телодвижения, чтобы не унизиться моментально до умоляющего скулежа. Сидеть на подлокотнике было неудобно, кресло опасно кренилось в сторону, и Аркадий - как бы не было ему приятно нависать над Алексом, хозяйничая под его юбкой, все же спустился на пол и встал перед раздвинутыми ногами юноши на колени. Самые кончики пальцев в очередной раз отыскали напряженный узелок нервов и остались на нем - еле ощутимо, без намека на облегчающее муку давление. Алекс не сдержал очередного приступа дрожи, но стиснул зубы, чтобы услышать, как совсем рядом с ним раздается негромкий смешок, и палец колючим ребром ногтя соскальзывает по железе. Это было слишком жестоко, и как бы Алекс ни старался сдерживать себя, он наконец-то сорвался на жалобный и жалкий вой, инстинктивно подаваясь всем телом вперед, чтобы насадиться на эти невозможные пальцы сильнее в надежде получить больше. Ответом ему послужил звонкий шлепок по блестящей от масла коже. На внутренней стороне бедра остался розовый отпечаток ладони Аркадия. - Аркаша, пожалуйста, перестань меня мучить, - умоляюще попросил Алекс, - я же не заслужил, я такой славный, такой послушный мальчик. - Неужели? - Аркадий приподнялся, и его свободная рука забиралась под подол платья еще выше, скользя по животу юношу и подбираясь к его груди. Корсет ужасно мешал прикосновениям, но между его стальными ребрами ткань была совсем тонкой, и Трубецкой ласково гладил покорное тело, периодически задевая чувствительные соски, но никогда не уделяя им внимания, а пальцами другой руки двигая все скорее, напористее и ритмичнее в плену растянутых мышц. Юноша обреченно прикрыл глаза, сдерживая в груди очередной скулящий стон. Он неловко двигал дрожащими бедрами, бесстыже истекая смазкой и мечтая лишь о том, чтобы Аркадий сжалился над ним и приступил к более решительным действиям, прежде чем он превратится в безвольную бесполезную лужицу. Трубецкой не без удовольствия наблюдал за этим, продолжая поглаживать горячие упругие стенки, поворачивая пальцы - их уже стало три - так и эдак, периодически едва ощутимо, чтобы не навредить, быстро сдавливая меж подушечек пульсирующий узелок. От этой ласки тело Алекса пылало словно в адском пламени, для разрядки ему, привыкшему к сильным ощущениям, не хватало крепости, нажима, и юноше оставалось только уронить голову, а затем взмолиться о пощаде, когда низ живота и напряженный член начало сводить болью. - Аркадий! - захлебываясь неполноценным мучительным удовольствием, вскрикнул Алекс, но тут же заткнулся и с громким стоном вытянулся вверх, роняя со ступней все же на ковер злополучные туфли. - Аркаша, прошу... Пальцы покинули его тело, оставляя саднящую пустоту и пульсирующее где-то рядом удовольствие. Широкие сильные ладони, только что гладившие кожу на бедрах и животе, подхватили его под поперек живота, стянули вниз, поставили на пол и крепко надавили на поясницу, вынуждая прогнуться и сильнее подставить задницу, попутно упираясь скрещенными руками в кресло. Аркадий не стал тянуть и протолкнулся в призывно подставленное тело. Он брал свое - грубо, сильно, быстро, торопливо, заставляя Алекса под собой кричать, извиваться и умолять. Правда, поза быстро ему надоела, да и к невысокому мальчишке приходилось сильно наклоняться, чтобы прихватывать зубами его загривок и жарко опалять дыханием бледную щеку. Слишком это было по-звериному, слишком просто. Поэтому он отстранился, рывком встал с колен - перед глазами от резкого движения попылили огоньки - и сам сел в кресло, пристраивая Алекса верхом на себе. Тот, быстро уловив, что от него требуется, сам насадился на член Аркадия, снова выгибаясь в спине и слегка отклоняясь назад. Трубецкой впился хищным поцелуем в худое плечо, сдвинув ворот платья в сторону. Пару раз толкнувшись вверх Аркадий вцепился в волосы Алекса, собрав их в кулак и натянув пряди с такой силой, что на глазах у юноши выступили слезы. Настойчиво и властно князь заставил юношу взглянуть в зеркало - картина в нем открылась настольно развратная, что у обоих перехватило дух. Распаленный, измученный долгими ласками и наркотическим бредом Алекс в потрепанном платье, с размазанной по губам помадой и разлохмаченными волосами воплощал собой порок, от невинности не осталось ни следа. - Смотри, - прорычал Аркадий, продолжая трахать отзывчивое, расслабленное тело, вынужденно удерживая его в одном положении перед зеркальным трюмо, - смотри на себя, любуйся! Ты никого, кроме себя не любишь! Внезапно заскрипела дверь. На пороге вырос Матвей, и удивленные его глаза, распахнувшиеся шире некуда, заставили Аркадия расхохотаться, портя пафос момента. - П-простите, - ойкнул актер, собираясь ретироваться, но тут Алекс застонал так пошло, громко и жалобно, что Матвей замер на месте, и на щеках его разлился алый румянец, делая и без того миленькое лицо очаровательным. - Сядь на диван, - грубо приказал ему Аркадий, махнув рукой, - живо, сядь! Матвей даже не подумал возражать. На негнущихся ногах он прошел к дивану и рухнул в гору подушек. - А его ты любишь? - вкрадчиво поинтересовался хриплым шепотом у Алекса Трубецкой, опять хватая его за волосы. От звуков этого низкого разъяренного голоса на шее Алекса появились мурашки, он завыл, выгибая спину, а затем отрицательно покачал головой, насколько это позволяла властная рука на затылке. - Как можно не любить такого херувимчика, - мрачно усмехнулся Аркадий, разворачивая кресло так, чтобы зафиксированный и мелко трясущийся в его руках Алекс смог взглянуть Матвею прямо в глаза. - Я никого не люблю, - сквозь зубы мучительно протянул Тарасов, хватаясь рукой за подлокотник, чтобы не рухнуть с кресла, - Матвей, пошел вон! Убирайся! Мальчишка подскочил с дивана, пылая так ярко, что об его красные щеки можно было зажечь пару спичек. Из комнаты он ретировался настолько быстро, что только пятки засверкали, да дверь оглушительно хлопнула вслед. Алекс усмехнулся: - Тебе мало зрелища? Хочешь зрителе-е-ей... - последний слог пришелся аккурат на особенное приятное движение Аркадия и потому сорвался на стон, но юноша быстро взял себя в руки, - по аплодисментам соскучился? Так я тебе устрою зрелище! Он подался вперед - Трубецкому пришлось обхватить его поперек живота, чтобы не уронить с колен. То, что было дальше, Аркадий помнил смутно, но после любовной лихорадки они очень долго лежали в обнимку без движения и без слов. Кровь на теле Алекса подсыхала корочками, но ссадин и ранок было не так уж и много. - Ты у меня такой красивый... - спокойно и даже с какой-то нежностью произнес в конце концов Тарасов, лежа на груди Аркадия и поглаживая кончиками пальцев его шею и плечи, вычерчивая каждую линию, словно на скульптуре, - самый красивый. - Давай одеваться, а? - предложил вместо ответа на сомнительный комплимент Трубецкой, аккуратно снимая расслабленное тело с себя и садясь на диване. Алекс немедленно вскочил, самодовольно фыркнув. - Я все колени стер, - капризно посетовал он, разминая спину и распрямляясь с выражением удовольствия на лице, - болят теперь! Аркадий медленно опустился на пол, с любопытством оглядывая тонкие ноги любовника. На острых коленях действительно появились ярко-красные пятна, и кожа казалось стертой о жесткий ворс ковра, устилавшего пространство перед креслом и столом. Алекс взирал на Трубецкого сверху вниз не без удивления, но притом с изрядным любопытством, попутно собирая истрепанные волосы в небрежный пышный пучок на затылке. Аркадий осторожно дотронулся до хрупкой щиколотки и повел пальцы вверх, обводя ими голень и подводя подушечки к колену со внутренней стороны. Взгляд его был во время этого трепетного таинства настолько преданным и влюбленным, что Алекса пробирала внутренняя дрожь. - Ты похож на пса сейчас, - задумчиво изрек он, опуская ладонь на голову Трубецкого и машинально поглаживая светлые пряди, - будешь лаять, если я тебе прикажу? Не разрывая зрительного контакта с его изумрудными насмешливыми глазами, Аркадий прикоснулся к натертому колену губами, а через мгновение горячий язык проскользнул выше, к стройному бедру. Алекс вскрикнул, ощущая прохладное веяние воздуха в тот момент, когда Аркадий отстранился, чтобы упереться руками в стену позади него, а мгновение спустя вновь прильнуть к чужой коленке, лаская ее кончиком языка. - Бога ради, мой песик, ну что же ты не лаешь, а? Может, хоть хвостом повиляешь? - лукаво поинтересовался Алекс, трепля Трубецкого по макушке и почесывая ноготками за ухом, - будь умницей, и я позволю тебе приласкать меня еще немного. Давай, порычи. Аркадий глухо и зло заворчал - действительно, вышло очень похоже на звериное рычание, а затем раздраженно тявкнул - глупо, но как получилось, и Алекс все равно залился смехом, откидывая голову. Оскаленные зубы матово заблестели в свете лампы. Трубецкой дернул плечами и продолжил ласкать его бедную коленку, руками, меж тем, настойчиво двигаясь к бедрам и ягодицам. Алекс, отсмеявшись, слегка наклонился вперед и принялся унизительно трепать и трясти голову коленопреклоненного офицера так, словно тот и вправду был породистым псом. Аркадий заворчал, но стерпел, и даже рявкнул по-собачьи еще раз, почувствовав холодные пальцы за ушами. - Умница, славный песик, славный, - пробормотал Алекс и положил маленькую ладонь Аркадию на затылок, - заслужил. Трубецкого с силой, настойчиво и требовательно прижали щекой к гладким бедрам, пальцы стиснули волосы на загривке, вынуждая склониться ровно так, чтобы можно было продолжить дразнящую ласку языком в куда более интимном месте. - Ты всегда меня принуждаешь к этому, так давай, - подначивал его Алекс, - ну же, мне тоже хочется. Будь послушным песиком. Трещинки в уголках его рта, остававшиеся всякий раз после того, как он сам оказывал подобные услуги Аркадию, подживали быстро, но сами по себе служили неприятным напоминанием о саднящей боли в растянутом горле. Алекс неровно и тихо дышал, привалившись к стене. Его ноги мелко дрожали, и Трубецкому, помимо того, чем он был повсеместно увлечен, приходилось удерживать юношу в вертикальном положении, чтобы тот не повалился на пол. Когда его губы и язык касались перенапряжённой натянутой кожи, Алекс только резко и негромко вскрикивал - сил на стоны у него уже не было. Смотреть на него - послушного, тихого, покрытого царапинами и ожерельями из синяков, да еще и снизу вверх было до невозможного приятно. Такому Алексу хотелось дарить как можно больше удовольствия, поэтому Аркадий старательно ласкал ртом, в какие-то моменты отпуская, чтобы вдохнуть поглубже, и сразу возвращаясь к движениям и ласкам. Алекс бережно удерживал его за волосы, все сильнее притягивая голову любовника к своим бедрам. Трубецкой гладил его ноги, щекотал и щипал, шаря ладонями по коже, в какой-то момент он провел кончиками пальцев под коленями, и Алекс захныкал, изливаясь ему в горло, кусая собственную ладонь, прижатую к губам, чтобы опять не оглашать комнату криками. - Ты мое платье порвал, - ворчливо заявил юноша, когда, повторно передохнув, они принялись собираться, - ну, ничего, завтра подошьют. Или даже новое сделают. Это мне не нравилось. Вместо красного он вынул из шкафа зеленое платье - очень свободное, с открытой спиной и бесформенным подолом. Пока Аркадий собирался, приводил себя в порядок и приглаживал взъерошенные волосы, Алекс немного поколдовал с булавками, подобрал шелк так, чтобы тот собирался рельефными складками на бедрах, и получилось очень даже мило, правда, сверху все равно легло легкое черное пальто, сминая все эти художества. - Может, брюки для разнообразия? - предложил Трубецкой рассеянно, подбирая с пола брошенные туфли, - на улице холодно. Алекс снова сыпанул щедрой рукой на столешницу кокаин, вдохнул его, встряхнув волосами - волнистые пряди торчали во все стороны из импровизированного пучка, скрадывая острые черты лица и делая его более женским. - Не замерзну, - сипло пообещал он, смахивая белую пыль с носа платком, - внутри меня пламя. Аркадий предпочел промолчать, хотя с языка и рвалась язвительная пошлая шутка на тему того, что там еще внутри Алекса обретается. Он привычно подал Алексу шейный платок - если юноша выходил в общество в платье, то предпочитал закрывать шею, чтобы не ловить недоуменные взгляды на своем кадыке, к тому же сейчас его горло было багровым от синяков, саднило от порезов, да и след ремня угадывался слишком явственно. Эйфория от только что пережитого слилась с выпитым алкоголем, затем по обостренным рецепторам с силой ударил трескучий морозец, и то, что происходило дальше, Аркадий запомнил очень смутно. Алекс явно потащил его в ресторан, где неприлично напоил - вспышками оседали в мозгу отрывочные воспоминания: вот они стоят у фонаря на проспекте, курят одну сигарету без мундштука, Алекс смеется, ловя языком снежинки, кружится в снопе света; вот сидят за столиком в кафе и пьют омерзительно крепкий кофе, морщась от горечи и стараясь протрезветь хоть немного, подходит хозяин и сообщает, что заведение закрывается, кофе приходится допивать залпом; вот Алекс пританцовывает на площади под музыку, которая льется со стороны маленького оркестрика - прямо на морозе устроили гулянья с плясками, а затем, зажав в одной руке подол своего платья, а в другой сигарету, встает на пуанты, вытягиваясь вверх, как балерина - и его довольное лицо оказывается почти наравне с лицом Аркадия; вот идут мимо церкви и спорят о Боге - отчаянно и до хрипоты, Алекс утверждает, что на небесах пустота, и в аду тоже, потому что все черти бродят среди людей, цитирует что-то из Достоевского, Ницше вспоминает, а Аркадий смотрит на него, любуется ледяными искрами на растрепанных волосах, и будто бы не было между ними никаких ссор и расставаний, измен и ревности. И никак не хочется верить в то, что такой искренний, солнечный и прекрасный Алекс все это время лгал ему, притворялся, актерствовал, лишь бы получать то, что ему будет угодно. Что и сейчас, по-доброму дурачась, он лжет, делает вид, что общество Аркадия ему приятно ради какой-то своей скрытой цели. Когда Алекс начал проваливаться обеими ногами в снег и чуть было не потерял ботинки - он упорно называл их ботинками, хотя это все же, скорее, были туфли со шнуровкой, Аркадий взял его на руки. От холода у них обоих покраснели носы, уши и щеки. Более-менее Трубецкой очухался только в каком-то кабаке, куда Алекс втянул их, чтобы отогреться. На столе чадила свечка, отбрасывая блики на полупустую бутылку вина, чье содержимое было разлито по бокалам, помещение, погруженное в полумрак, разрывалось от какофоничной плясовой музыки, накуренного едкого дыма и гула пьяных голосов. Голова князя клонилась на сложенные руки, но усилием воли он заставил себя взбодриться. Алекс сидел напротив, снова выпуская колечки дыма - только уже не табачного, а опиумного, сладкого, даже приторного до головокружения. Он задумчиво покусывал припухшую от поцелуев губу, непроницаемо глядя на Аркадия. Затем, видимо, устав строить глазки, поднялся и подошел ближе. Его движения казались ласковыми, плавным, и этим он просто напрашивался на очередную грубость. - Ты в порядке? - спросил Алекс, наклоняясь над сидящим Аркадием - единственная возможность почувствовать себя хоть немного выше. Трубецкой отставил свой бокал с вином и потянулся к чужой шее, замотанной в платок, рукой, когда Алекс еще сильнее наклонился к нему. Голая ладонь - перчатки потерялись где-то в пути - крепко сжала горло, обрамленное зеленым шелком, и грубо дернула к себе, вынуждая юношу почти упасть на Аркадия сверху. Алекс издал какой-то жалкий сдавленный звук, упираясь одной рукой в плечо Трубецкого, послушно склоняясь ближе, а потом и вовсе сползая на пол, повинуясь чужой крепкой хватке. Из-за опьянения начала кружиться голова. - Ну какая же ты все-таки блядь, - произнес Аркадий медленно, почти смакуя. А Алекс сразу же заулыбался в ответ на это - тонко, красиво, с внутренним довольством, будто бы от комплимента, и, кажется, не фальшивя, хотя уверенным в этом было до конца быть нельзя. Обычно юноша не терпел оскорблений, и все вокруг него это знали. Трубецкой искренне считал его безумным, потому что он не понимал - и всегда, и в данный момент, как можно наслаждаться подобным. Его тошнило от Алекса, казалось, что юноша невозможно жалок в своих капризах и прихотях, но раз за разом крепко сжимая его горло, чувствуя ладонью, как он пытается вдохнуть и не может, Аркадий сходил с ума от приятного ощущения власти над чужой жизнью. Вокруг на них не обращали ни малейшего внимания - все были слишком пьяны, чтобы удивляться очередной парочке, которой приспичило поиграть у всех на виду. Трубецкой с нажимом огладил дергающийся кадык, сдвинув ткань, провел по нему большим пальцем, дав Алексу возможность вдохнуть. Юноша слегка поморщился от боли, но не отстранился, конечно, только вскинул голову, подставляя шею, напрашиваясь на новую пытку. От него исходил жар ненормального возбуждения, которое в теле Аркадия отзывалось сильнее в несколько раз. Князь шумно выдохнул заставляя Алекса подняться, а потом устроиться сверху, у себя на коленях - второй раз за вечер. - Ты любишь меня? - улыбнулся вновь ему прямиком в губы юноша, обхватывая обеими руками красивое лицо Аркадия и приближаясь к нему настолько тесно, что не осталось пространства ни на что, даже на взмах ресниц. - Люблю, - Трубецкой крепко обнял его за талию, - больше жизни и только тебя одного. - Здесь есть комнаты... - Алекс отстранился, момент напряженной интимности сгинул, но появилось предвкушение, - допей вино, я пока что пойду и ключи возьму, ладно? Аркадий послушно опустошил бокал и вновь наполнил его, пока юноша спрыгнул с его колен и удалился к стойке, пьяно покачиваясь и продолжая курить свой опиум, распространяя вокруг удушливый аромат. От него - а еще от вина, у Трубецкого вновь закружилась голова, и путь по лестнице в жилые комнаты на третьем этаже он почти забыл. В памяти осталось только шипение Алекса, который, хрипя от натуги, тащил его буквально волоком, позволяя опереться на свое плечо. - Что же ты такой кабан... - пробормотал юноша, сталкивая свою ношу на кровать в маленькой комнатушке, освещенной только десятком свечей. Аркадий не ответил - приняв горизонтальное положение, он моментально уснул и уже не услышал недовольного ворчания. Он начал приходить в себя, когда Алекс развернул его на кровати поудобнее - ногами к краю, опять же, не без труда, полностью раздел - и, сложив вместе пальцы, вылил на них половину флакона с маслом, которое он еще в гримерке предусмотрительно сунул себе в карман. Удостоверившись в том, что смазки достаточно, на пробу двинул ими. Во сне Аркадия накрыло это странное ощущение заполненности, он завозился на постели и, поняв, что не в состоянии ни лечь как хочется, ни сесть, распахнул глаза. В комнате было темно, горела жалкая россыпь свечей позади фигуры Алекса, медленно трахающего его пальцами. Юноша забавно прикусил кончик языка, словно желая попробовать на вкус весь ужас очнувшегося любовника, и красиво облизнулся, когда понял, что тот в полном сознании. - Что ты делаешь? - Трубецкой дёрнулся, но грамотно связанные поясом руки не дали ни на сантиметр отодвинуться от пальцев, надавливающих внутри на болезненно набухшую железу. - Какого чёрта? Сейчас же отпусти! - С чего бы? - Алекс действительно отстранился, но пальцы продолжали мучить Аркадия, двигаясь внутри ритмично и ласково. - Любовь моя, я так давно мечтал это сделать, почему же ты мне отказываешь, м? Я никогда не противился. - Вспомни, к чему это привело в прошлый раз! - Аркадий отвернулся и застонал, сжимая зубы: проникновения, возмутившие его, никуда не девались, вынуждая чувствовать и удовольствие, приносимое ими. - Ты хочешь ещё один раз заставить страдать нас обоих? - Нет, что ты, - Алекс с пошлым влажным звуком вытянул пальцы и наклонился к кровати. - Я хочу заставить тебя, мой гордец, почувствовать всё удовольствие с другой стороны. Вот увидишь, ты ещё сам будешь упрашивать меня продолжать, у самого колени и бёдра подмахивать устанут. - Мы уже пробовали! - Трубецкой всё ещё дёргался, пытаясь разорвать трещащий шелк и свести ноги вместе. Как собственная открытость, так и вынужденная беззащитность заставляли его гореть от стыда даже перед Алексом, - отпусти меня, я не хочу! - Вот бы и ты всегда спрашивал, чего хочу я, а после вопроса ещё и слушался, - Алекс быстро прикрыл ему рот скользкой ладонью на второй половине фразы. - Тихо, тихо. Он нагнулся и оставил на губах Аркадия лёгкое прикосновение - не поцеловал, а как будто велел молчать, пристально глядя в глаза. Трубецкой весь передёрнулся, когда его погладили теми же перепачканными в масле пальцами по груди, больно щипнув по очереди оба соска, - опять стало неудобно и неприятно от этого прикосновения, чужим вдруг показалось всё тело, - по поджавшемуся животу, по бёдрам вниз. - Ты такой красивый, - пьяно застонал Алекс, откровенно любуясь стройным и сильным телом под собой, - слишком белый, слишком прекрасный для меня. Он лёг всем телом на любовника сверху, тонкая ткань задранного платья не скрыла мурашек, разбежавшихся по его коже, и глубоко поцеловал Аркадия в губы. Пальцы легли на оба их члена вместе, Алекс плавно двинул рукой, не давая отодвинуться и целуя непрерывно, подушечки пальцев надавили на рельефные вены, покрыли невесомыми щипками нежную кожу. Трубецкой уже задыхался, и поцелуй юноша на секунду разорвал, зато рукой повёл снова, не давая вдохнуть полной грудью. Так и мучая удушением и лаской, Алекс понемногу ощущал, как под его рукой теплеет и напрягается полнокровная плоть. - Ты выдержишь, - он щёлкнул любовника по носу и сел на нём, наблюдая с усмешкой, как тот тянется ещё за поцелуями, но не может даже приподняться, - иначе больше никогда меня не получишь, мой хороший. Дождавшись покорного кивка, он вновь вскочил, проверил, крепко ли пояс держит ноги Трубецкого, приподнял его бёдра над постелью - тот уже в струну вытянулся, замученный и ожидающий хоть какой-то, любой ласки, - и размашисто вошёл в него, растянутое пальцами нутро легко приняло его, но непривычный к этому Аркадий застонал и зарычал, напоминая раненого зверя, и от его бессловесной просьбы Алекс почувствовал, как внутри загорается непереносимое желание. - Ты умница, мой дорогой, - ласково проговорил он, медленно и размеренно - в противовес движениям - поглаживая член любовника и буквально любуясь им, - очень славно держишься. Тебе же приятно? К вящему сожалению Алекса, значительная разница в росте не позволяла им целоваться и дальше. Да что там говорить, даже удерживать бедра Аркадия ему было очень тяжело, и руки начинали неизбежно дрожать. Но стоны любовника и его метания искупали все неудобства. - Умница, хороший мальчик, мой Аркаша, - ворковал Алекс, стараясь обходиться без снисходительности, но Трубецкой его, кажется, и не слышал. Он выгибался, сотрясая кровать, и держать его в одном положении было практически невозможно. От тяжести чужих мышц, которые ходуном ходили в его руках, у юноши темнело в глазах. Он неотрывно смотрел на красивое лицо Аркадия, на то, как он прикрывает глаза, кусает губы, и как его прекрасные светлые волосы на мокрых от пота висках завиваются кольцами. Ему мучительно хотелось занежить и зацеловать Трубецкого до невменяемого состояния, но даже одних только его движений вполне для этого хватало. - Я люблю тебя, - в исступлении прошептал Алекс, наклоняясь, и, не прекращая толчков, принялся вылизывать бугрящуюся от напряжения кожу на животе и груди - до куда получалось достать, чувствуя на языке чужой пот. Аркадий извивался в своих импровизированных путах, пытаясь хоть немного вытянуть руки и дотронуться до него, но тщетность попыток и невозможность прикоснуться к тому, кто его восхитительно трахал, заставляла его рычать и стонать ещё громче. Алекс чувствовал, что надолго его не хватит - вместе с наслаждением усилилась и усталость, и он принялся гораздо быстрее работать ладонью, сильно сжимая сплетения вен. - Ты, - прошептал Аркадий, сам пытаясь толкнуться в его руку, - ты должен был сделать так давным-давно... только, пожалуйста ещё, ещё! Алекс вздохнул, желая прямо сейчас закрыть ему поцелуем рот, и несколько раз так двинул бёдрами, что они заболели у него самого, но боль отступила, когда он услышал, как Трубецкой кричит. Он продолжал двигаться и с крайним удовольствием наблюдал, как Аркадий то краснеет, то идёт пятнами, то пропускает вдох, стараясь удержать себя на грани такого незнакомого ему чувства. Когда он успокоился, Алекс и не подумал ослабить ленты. Он забрался на кровать поднялся и прямо на коленях переступил вперёд, усевшись у Аркадия на плечах. - Теперь мой черёд. Мутные от удовольствия глаза Трубецкого надо было видеть. Он плыл, пытаясь справиться с дрожью выше локтей и ниже колен, почти ничего не слыша вокруг себя. Подобный опыт уничтожил восприятие бедного Аркадия на несколько минут, и Алекс, понимая это, выждал и потряс его за плечо: - Я тоже хочу. Давай, мой песик. Аркадий моргнул, сбрасывая остатки своей довольной неги, и приоткрыл рот. Ему было вновь непривычно: руками он помочь себе никак не мог. Алекс от души рассмеялся, поймав его растерянный взгляд. - Ты сегодня мой, ты принадлежишь мне, - мурлыкнул он, заправляя упавшую на глаза прядь за ухо. - Твоя задача сейчас только быть умницей. Ты уже отлично справлялся с ней. Он гладил любовника по лицу, пробегал ногтями за ухом, наслаждаясь нежной кожей и шелковистыми волосами, а когда Аркадий заурчал, распознав ласку, Алексу немедленно захотелось снять с него все эти чёртовы ленты, стиснуть в объятиях, долго-долго целовать и уснуть головой на его груди. После завершения новой и необычной игры сон застал их обнаженными, замученными, грязными, и Аркадий, засыпая, подмял юношу себе под бок, навалившись на него и устроив щеку поверх широкой ссадины меж острых лопаток Алекса. Утром он проснулся уже в гордом одиночестве и со страшным похмельем. День на службе, сочувственные взгляды коллег и смутные воспоминания о пороке, которому они предавались в треклятом кабаке, испортили его настроение, но надежда на то, что с Алексом они помирились, в груди все же теплилась. Испарилась она в тот момент, когда Трубецкой заявился вечером в театр на репетицию. Пересекая торопливыми шагами Малый зал, он видел фигуру Алекса - наконец-то в мужском костюме - на сцене. Юноша с листами бумаги в одной руке и мундштуком, в котором дымилась сигарета, в другой стоял возле занавеса, что-то бормоча себе под нос и явно ловя происходящие рядом с ним действия, чтобы вступить в нужный момент. Он покачивался на одном месте и одного только взгляда на булавочные точки его глаз было достаточно для того, чтобы понять - совсем недавно очередная порция кокаина отправилась в его легкие. - Алекс, я тебя подожду, вы долго еще? - негромко спросил Аркадий, стараясь не мешать ходу репетиции и потому садясь в одно из кресел в первом ряду. На него почти не обращали внимания, только посмеивался Муха, который таскал перед рампой какие-то коробки, да покраснел на сцене Матвей. - Можешь не ждать, - высокомерно заявил сверху юноша, выпуская облачко дыма, - я с тобой не поеду. Поиграли - и хватит. - Как прикажешь это понимать? - холодно переспросил Аркадий, стискивая подлокотник и ощущая очередной прилив беспомощной ярости, от которой он так надеялся избавиться. - Аркадий Михайлович, мы с вами друг другу никто, - растянул губы в улыбке Алекс, даже не поворачивая голову в его сторону и все внимание направляя на разворачивающееся на сцене действо, - извольте не изводить меня ожиданиями. - А как же... вчера... - Трубецкой оторопел, лишаясь дара речи от подобной наглости в свой адрес. - Ночные дела остаются ночными, - отмахнулся Алекс, - вы мне скучны, ступайте прочь. - Алеша, ты реплику свою пропустил! - напомнил ему Матвей. Юноша согласно кивнул, сделал пару шагов к остальным, собираясь было совсем оставить разговор с Аркадием, но тот сорвался с места и гневно рявкнул: - Я же тебе не игрушка! Крик эхом отразился от потолка и увяз в бархате занавеса. Муха уронил реквизит, все остальные повернулись к Трубецкому, но Алекс, замерев на месте, даже не подумал на него смотреть. Он выжидал. - Я живой! Ты своими играми мне больно делаешь! Будь же ты человечнее! - продолжал распаляться Аркадий, не думая о том, как недостойно он себя ведет, устраивая скандал у всех на глазах. - Человечность - глупый социальный конструкт, - Алекс развернулся на каблуках, - но даже подобного ты не заслужил. - Что я тебе такого сделал, а, леди Макбет Мценского уезда? - с отвращением выплюнул Трубецкой, - ты ведешь себя как ребенок! Капризный избалованный ребенок! - А ты, в таком случае, ребенка трахаешь, - ехидно парировал юноша, вынимая из своего мундштука сигарету и докуривая ее жадной затяжкой так, зажав в пальцах, - нравится? Тешит твое самолюбие? Уголек в его руке обжег кожу, но Алекс равнодушно сдавил его, чтобы не испортить сцену подпалиной. - Ты говорил, что любишь меня! Вчера говорил! - в спокойном состоянии Аркадий никогда не выложил бы на публике подобные подробности, но сейчас он был доведен до исступления. - Я солгал, - ухмыльнулся уголком губ юноша, - я всегда тебе лгал. - Задушил бы тебя собственными руками, - пригрозил Трубецкой с мрачной решимостью. За словами он совершенно не следил. Алекс оскалил зубы. Весь вид его излучал какое-то надорванное жестокое отчаяние - не пустое фиглярство игры, а настоящий внутренний излом человека, готового на все. - Я знаю, - сквозь зубы вытолкнул он, - я потому тебе вчера нож в руки вложил! Актеры на сцене наблюдали за перепалкой с таким интересом, что им впору было спускаться в зрительный зал и занимать там места. - Если ты так хочешь умереть, то перестань перекладывать ответственность за это на других, страдалец, - со всей возможной ненавистью приказал Аркадий и решительно развернулся к дверям, не желая продолжать диалог. - Я же велел тебе убраться! Умница, послушный песик! - хлестко крикнул ему вслед Алекс, а затем рассмеялся. Весь путь до выхода из зала Трубецкой преодолел под клекот этого страшного булькающего смеха, к которому присоединились и смешки остальных. Чувства рвали душу Аркадия изнутри раскаленными когтями, а слова Алекса, врезавшиеся в память, лили на оставшиеся раны кислоту. Притягивать к себе, привязывать прочными красными нитками, а затем отталкивать, как собаку ногой, жестоко, безжалостно, игры ради - терпеть все это было выше любых человеческих сил. Черный поток ярости, ненависти и злобы затопил его рассудок, выжигая каждую здравую мысль мучительно, безвозвратно, безжалостно - как Алекс только что вытравливал его из своей жизни насмешками и едкими словами. А затем все это схлынуло, оставив после себя опустошенную решимость и прямое понимание того, что следует делать дальше. Январский вечер быстро опустился на город пуховым одеялом, принеся с собой снегопад. Труппа расходилась по домам, последним - не считая Алекса - здание театра покинул Матвей, возбужденно переговаривающийся о чем-то с хорошенькой девушкой. Аркадий проводил их взглядом, посмотрел на часы и приступил к выполнению своего плана. Для начала следовало найти извозчика... Алекс всегда задерживался, и Трубецкой успел замерзнуть, ожидая его у служебного входа. Наконец дверь скрипнула, и юноша с неизменной сигаретой в зубах появился на пороге. Он слегка пошатывался, улыбаясь собственным мыслям, и совершенно не ожидал нападения. Алекс успел только ойкнуть, когда Аркадий схватил его за локти и потянул за собой в экипаж. Сигарета сверкнула золотым угольком и отправилась в снег. - Аркаша, ты с ума сошел? - нервно, но еще пытаясь храбриться, спросил юноша, пытаясь вырваться из стальной хватки, - Аркаша, пусти! Выпусти меня! Куда ты меня тащишь?! Аркадий обнял его за плечи и одной рукой как бы невзначай зажал рот, в кожаную перчатку моментально впились зубы, но Трубецкой только хмыкнул на это, вталкивая юношу в коляску. - Ты мне еще спасибо скажешь, - пообещал он, толкая извозчика в спину, - не смей орать, понял? Алекс сверкал на него глазами, моментально протрезвев и разъярившись до невозможного. Он вырывался, трепыхался, кусался, но все это было бесполезно - Аркадий мог удержать его на месте одной рукой без малейших усилий. Когда коляска остановилась на берегу канала, Трубецкой вынес свою ношу наружу и поставил стоймя на ноги. Алекс огрызнулся и поежился - на ветру у воды он моментально озяб в своем пальто, под которым не было ничего, кроме легкой рубашки и шелковых штанов. Двери высокого здания со скрипом отворились, пропуская мужчин в пустой гулкий холл. Алекс видел этот дом снаружи и знал, что Аркадий живет в нем - как-никак, фамильное имение Трубецких, но внутри ни разу не был. - Помогите! - вскрикнул он, как только ладонь убралась от его рта, - помогите, пожалуйста! - Кричи, - с ледяным спокойствием произнес Трубецкой. От звуков его голоса Алексу стало нехорошо - словно эти холод и лед физически сгустились где-то в желудке, причиняя боль, - кричи, только вот не услышит тебя никто. Аркадий протащил Алекса по лестнице - юноша глухо посчитал ступеньки каблуками своих туфель, и повел в левое крыло дворца - в былые времена там располагалась прислуга, а в правом же семья, дети, их бесчисленные спальни и кабинеты. Тарасов с удивлением оглядывался, встречая на своем пути лишь мрак, пыль и запустение. Внезапная догадка молнией поразила его рассудок. - Дворец заброшен, да? - обреченно спросил он, - ты живешь здесь один? - Еще мать и Глаша, но они в другом конце здания, и нам не помешают, - любезно пояснил Аркадий, проталкивая Алекса через длинную анфиладу тесных комнатушек, - а для тебя есть место здесь. Эта комната была чуть больше прежних, и высокие потолки давали иллюзию простора. Широкая кровать, огромный камин с плотной кирпичной кладкой и окно в половину стены делали это помещение уютным, но толстый слой пыли всюду, куда падал взгляд, сразу же разрушал всевозможные ожидания. Удерживая Алекса поперек тела одной рукой, Аркадий извлек из кармана длинную цепь с наручниками и один из них застегнул на запястье юноши, а другой пристроил на металлическом штыре в спинке кровати. - Зачем это? - понимая беспочвенность своих попыток Алекс все же дернул на пробу рукой - цепь звякнула, - чтобы я не сбежал? Аркадий снял шинель, повесил ее на крючок у двери, туда же отправил пальто Алекса - причем, правый рукав ему пришлось распороть, а затем, встав у постели, рывком усадил юношу на несвежее покрывало. - Тебе нужна помощь. Слишком ты стал нервным в последнее время. Я читал, что если человек не может себя контролировать, то ему нужны отдых, уход и забота. И никакого алкоголя, и уж тем более кокаина. - Ты что, врач? - яростно зашипел на него Алекс, мотая запястьем - его рука была худой, тонкой, но недостаточно для того, чтобы проскользнуть в металлический браслет. - Нет, я тот, кто тебя очень сильно любит, - мягко возразил Аркадий, - ты проведешь некоторое время здесь. Со мной, как и обещал. Я буду о тебе заботиться. Впервые в глазах Алекса появился страх. Он в последний раз дернул руку, а затем бессильно уронил ее, взирая на Трубецкого снизу вверх с выражением недоуменного ужаса на лице. - Я сам могу о себе позаботиться, - совсем неуверенно сказал юноша, чувствуя, как леденеет от понимания всей абсурдности ситуации спина. - Нет, не можешь, - терпеливо вздохнул Аркадий, - ты разрушал свое тело, изводил душу, ты мучил других, но я тебя за это прощаю. Тебе всего лишь нужна помощь. Ты не виноват, ты творил все это по незнанию и немощи. - И как долго я здесь буду торчать на цепи? - Алекс усилием воли взял себя в руки - не хватало еще распсиховаться и начать умолять князя, которому не помешала бы консультация у хорошего мозгоправа. В конце концов, явно от него зависела теперь свобода юноши. Ключ от наручников покоился в брючном кармане Аркадия, но рваться за ним сейчас было бесполезно, Алекс прекрасно понимал, что любая затрещина или оплеуха в исполнении Трубецкого отбросит его к стене, и сразу же пострадает прикованная цепью рука. Да и вообще, снова получать по голове не хотелось - до сих пор саднил лоб от удара об зеркало. - Столько, сколько потребуется, - сообщил Аркадий, снимая с юноши жилет и тоже безжалостно его распарывая по шву, - пока тебе не станет лучше. - Ты звучишь как сумасшедший проповедник, - злобно огрызнулся Алекс, но князь пропустил оскорбление мимо ушей, - несешь какую-то чушь! - Если чушь целительна, то почему бы и нет, - Аркадий наклонился к нему и целомудренно поцеловал в лоб, - это все только ради тебя. Он собрал снятые с юноши вещи, сложил стопкой и взялся за дверную ручку. - А можно ради моего блага камин растопить и белье постельное сменить? - крикнул ему вслед Алекс. Из-за двери донеслось: "Я пришлю к тебе Глашу", а затем обреченно щелкнул запираемый замок. Глаша в комнату так и не явилась. Алекс остался один - и очень надолго. Сгустились сумерки, протянулась бесконечная ночь - чтобы не замерзнуть в вымерзшей комнате, юноше пришлось кутаться в простыни и одеяла, наплевав на их чистоту. Уснуть ему так и не удалось - он лязгал зубами, трясся и согревал онемевшие пальцы дыханием. К утру, когда зыбкий рассвет сделал комнату немного уютнее, Алекс начал думать о том, что и Глаша, и княгиня Трубецкая - это плод воображения его спятившего любовника, и что дом вправду опустел окончательно. Мысли эти были жуткими - огромный дворец за дверями комнаты давил на юношу своей мертвой громадой брошенных комнат, запыленных вещей и портретов, которые наверняка таращились со стен своими рыбьими глазами. Все эти стены возводил неведомый архитектор с целью создать нечто прекрасное, изысканное, наполненное светской болтовней, веселыми голосами или музыкой. В комнатах должны были играть дети, танцевать парочки или беседовать чопорные тетушки с пряденьем или томиками стихов в руках, а сейчас все это напоминало скелет разложившегося до костей животного, которое сдавливало своими ребрами Алекса, душило его и утягивало за собой - в безмолвное безумие, за которым ожидала своей очереди смерть. Алекс пробовал кричать. Цепь не пускала его дальше пары шагов от кровати, поэтому ни к окну, ни к дверям подойти не удавалось, но он орал так, что сотрясалась ваза на каминной полке. Никто не отозвался и не пришел. От холода заложило нос и сел голос, от голода закружилась голова, к вечеру минули сутки с последнего приема пищи. Алекс рвался из наручника с такой силой, что разодрал себе все запястье, но цепь так и осталась на нем. Аркадий явился к вечеру. В это время у Алекса началась абстиненция, и он уже перестал чувствовать холод, напротив, обливаясь потом и едва дыша от боли, что терзала его тело. Юношу тошнило и рвало, но пустой желудок извергал только желчь, поэтому когда Трубецкой возник на пороге с корзиной на сгибе локтя и лампой, открыв дверь, Алекс представлял из себя жалкое зрелище. Он лежал на животе с самого краю кровати, тяжело подвывал, порой начиная корчиться от очередного приступа выламывающей кости и суставы судороги. - Тебе стало хуже, но это временно, - вместо приветствия констатировал Аркадий, ставя корзинку и лампу на столик у стены, - боль пройдет. Зато тебе больше не захочется употреблять кокаин. - Чтоб тебя черти драли, Трубецкой, - устало изрек Алекс, переворачиваясь на спину, - ты принес еду? - Тебе нужно очиститься от дряни, которой ты себя травил. Пару дней поголодаешь, и Глаша сварит тебе бульон. - Мне не нужен бульон через пару дней! - вскрикнул с истерикой Алекс, тело его подбросило на кровати, выгнуло дугой, затем боль схлынула, оставляя пустоту и мутную тошноту, - мне нужен кокаин! Нужен, пожалуйста, добудь его! Совсем немножко! - Даже не пытайся меня уговаривать, - строго осадил его Аркадий, вынимая бутылку из принесенной корзины, - это тебе должно помочь. - Поможет мне твое вино, как же, - прорычал Алекс, - хотя бы окно открой, мне нечем дышать! - Ты будешь кричать, люди на улице могут тебя услышать и неверно все истолковать, - терпения в голоса Аркадия было больше, чем нужно. Громко звякнуло бутылочное горлышко, вино полилось в два неказистых, но крепких бокала, Алекс чутко повел головой на звук. - Неверно истолковать? Ты, полицейский, держишь человека на привязи против воли! - раздраженно заявил он, - садист! - Все ради твоего блага, - отшутился Аркадий, помогая ему сесть и вкладывая в слабую руку бокал, - пей, тебе станет легче. От первой порции Алекса опять вырвало на пол, но затем резь в желудке будто бы умерилась, и от вина после суток голодания юноша очень быстро захмелел, а опьянение действительно облегчило судороги, и боль отступила. Некоторое время они просто молча опустошали бутылку, разделив вино на двоих, пока Алекс наконец-то не расслабился - в голове его закружился туман, но тело разогрелось, сосущее ощущение голода пропало, и он даже повеселел. - Я же говорил, - усмехнулся Трубецкой, обнимая любовника за плечо, - я не сделаю тебе плохо. - Может быть, - заплетающимся языком согласился Алекс, почти падая князю на грудь и обнимая его слабыми руками, - т-ты говоришь, что любишь меня. - Это так, - согласился Аркадий, принимая объятия, - крепкий сон, целительное одиночество и отдых тебя исцелят. Я правда желаю тебе только добра. - Я с-сам не могу с-себе помочь, - обреченно вздохнул юноша, - з-значит, поможешь ты. Ох, как же быстро я захмелел. - Позволь, я оставлю тебя на пять минут, нужно развести огонь в камине, чтобы мы с тобой не замерзли, - Трубецкой расцепил его руки, а затем бережно уложил Алекса в постель. - Н-не уходи, - невнятно попросил тот, устраиваясь на подушке, - без тебя опять будет плохо. - Я вернусь, - пообещал Аркадий. Через пять минут в камине действительно начали весело потрескивать дрова, а по комнате разлилось блаженное тепло. Алексу все еще было дурно - прошло слишком мало времени для окончания абстиненции, которой он всегда панически боялся и потому постоянно держал при себе кокаин. Но тепло, вино в желудке и близость кого-то после постылого одиночества делали свое дело - боль постепенно отпускала его, и даже на какое-то время юноша затуманившимся рассудком допустил мысль о том, что Трубецкой прав в своих благих намерениях. Они занимались любовью на скрипучей, но добротной кровати, и было ли тому виной опьянение или же долгожданное облегчение от судорог, но настолько тягучей и приятной нежности Алекс не испытывал давно, тем более, что Аркадий был с ним очень аккуратен. Они уснули бок о бок, и юношу обнимали со спины сильные заботливые руки, которые дарили веру в то, что все и вправду будет куда лучше, чем было. Пусть даже таким путем. Пробуждение же оказалось невероятно тяжелым и мучительным. Сначала пришла тошнота - мутная, зародившаяся где-то в желудке, но слабая, непохожая на тошноту абстиненции, и только когда она схлынула, превратившись в головную боль, Алекс позволил себе открыть глаза. Аркадия рядом не было, как не было его одежды, разбросанной вчера по полу, который, кстати, был тщательно вытерт от вчерашних пятен. С чрезвычайной осторожностью юноша сел на край постели, пытаясь собрать свои чувства в какую-то более-менее целостную картину. Получалось с трудом, но одно все же Алекс понимал точно - его кумарило, совсем слабо, но неприятно, и очень сильно хотелось нырнуть обратно в блаженный кокаиновый вихрь. Но вместо желанных бурлящих пузырьков в голове вяло ворочалась мерзкая жирная слизь, и юноша, горестно вздохнув, обреченно подергал цепь, которая за ночь никуда не делась с его руки. Ситуация повторилась точь-в-точь. Вечером Аркадий вернулся с новой бутылкой вина, опять напоил Алекса до невменяемого состояния и уложил его спать. Правда, перед сном все же отвел в уборную, отстегнув цепь. У юноши мелькнула мысль о побеге, но от слабости и с пьяных глаз его пошатывало так сильно, что он чуть было не убился, поскользнувшись в огромной мраморной, но очень грязной ванне. Когда он вновь уснул мертвым сном на истерзанных подушках, Аркадий, который в этот вечер пил совсем немного, остался сидеть рядом, баюкая юношу и любуясь его спокойным умиротворенным от алкоголя лицом. Таких моментов близости и покоя между ними было так мало, что Трубецкой готов был пойти на все, лишь бы продлить эти минуты. Его рассудок был затуманен, болен похлеще, чем у Алекса, но если юношу психическая болезнь сделала истеричным, нервным и возбудимым, то Аркадий страдал иначе. Его боль превратилась в манию, и князь свято верил в правильность своих действий. Себя он видел исключительно целителем и спасителем, а Алекса - несчастной жертвой, которая нуждалась в настойчивой помощи. О том, что такая помощь может довести юношу до могилы, Аркадий даже не задумался. Он вообще мало стал задумываться о чем бы то ни было в последнее время. Ходить на службу было все тяжелее, окружающие начинали замечать его странное заторможенное состояние, рассеянность выдавала болезнь Трубецкого с головой, врать матери было опасно, тем более, что ее расспросы становились настойчивее - в конце концов Аркадий просто принялся ее игнорировать, сразу проходя в комнату Алекса, зная, что в заброшенное крыло для слуг княгиня не пойдет. При всем этом, свято надеясь на то, что его действия помогут юноше, Трубецкой забывал какие-то банальные простые вещи, как, например, то, что людей нужно кормить. Он помнил, что Глаша должна сварить для Алекса бульон, но затем эта мысль улетучилась из его головы, даже несмотря на то, что его пленник настойчиво просил еды. Нет, благодаря ежевечернему вину, которым Аркадий поил его, голодная смерть ему не грозила, но и здоровой такую диету назвать было нельзя. Юноша чудовищно ослабел, он даже не мог вставать - а если и пытался, то голова его начинала кружиться, и он падал обратно на постель. Он предпочитал - все равно выбора не было - проводить все время, которого стало хоть отбавляй, во сне, но сны его - такие же бесцветные, туманные и мутные - как и его рассудок, больше напоминали кошмары или предсмертный бред. Они будто бы погружались в забытье - каждый в свое и с разной скоростью, но все же неизбежно и безнадежно. Аркадия мучила совесть - ему казалось, что он совершает что-то дурное, каждый вечер склоняя безвольного Алекса к близости, но и обходиться без этого он уже не мог. Он уверял себя в том, что происходящее - это не насилие, а всего лишь болезненное исцеление. Алекс не мог ни согласиться, ни отвергнуть это мнение - его состояние после пролитых слез, выпитого вина и бесконечной усталости в клетке тесной комнатушки все больше и больше напоминало оцепенение, близкое к невменяемости. Муки совести тоже стерлись из души Трубецкого. Порой, когда Алекс приходил в себя и умолял его выпустить, обещая все, что его мучителю будет угодно, Аркадий начинал все же чувствовать что-то похожее на раскаяние, но никакие мольбы уже не смогли бы прорвать ту пелену сумасшествия, что окутала его разум. Половину действий он делал машинально, половину - по инерции. Машинально работал, машинально отвечал на заданные вопросы, машинально комментировал слухи, от которых сотрясалось общество - видите ли, известный актер пропал бесследно, никто его не видел, Аркаша, так это же твой полюбовничек был, небось, доигрался он, ведь бешеный же был, вот и прирезал его кто-то из ревности, видать, пора бы и поиски уже начать. Заморенный голодом актер в то время дремал или бился головой о стены своей тюрьмы - куда дотягивался, если позволяла цепь. Заключение в каком-то смысле пошло Алексу на пользу - он стал до невозможного покладистым. Ради вина, которое еще как-то поддерживало в нем жизнь, тепла в камине, возможности попасть в ванную комнату или же ласки - пусть даже и от мучителя, он был готов на все и беспрекословно выполнял - и терпел - все, что Аркадий приказывал ему делать. Правда, проблески рассудка пополам с инстинктом самосохранения требовали продолжать попытки вырваться и освободиться, и порой мольбы его становились совсем уж душераздирающими. Алекс обещал всю жизнь провести рядом с Аркадием. Тот возражал: "Но ты же и так сейчас рядом со мной", обещал всю жизнь быть ему верным, отказаться от театра, чтобы прожить свой век так, как Трубецкой пожелает, обещал что-то совершенно бессвязное и бредовое, особенно, после очередной бутылки вина - обвенчаться, до смерти носить платье, быть женой или мужем, но Аркадий почти не отвечал, продолжая поить его, насилить или засыпать рядом. Ключ от цепи в один из вечеров, разозлившись от очередного потока просьб со стороны юноши, Трубецкой демонстративно выбросил, распахнув на мгновение окно. С этим ключом последняя надежда на спасение Алекса была потеряна. Будто бы лишившись остатков своей воли юноша окончательно погрузился в свое полузабытье, в котором вместо кошмаров стали появляться четкие образы и события из его прошлого - совместного с Аркадием, конечно, потому что даже во сне от мучителя не было никакого покоя. Отчаянная тоска по театру преображала грезы в воспоминания о том, как они совместно работали, творили что-то подвластное человеческому чувству прекрасного. Особенно ясно и приятно Алексу было думать, будто бы прокручивая в голове чреду синематографических кадров, о "Ромео и Джульетте" - в то дивное лето они с Аркадием еще любили друг друга, и эта любовь делала все, за что бы они не брались, восхитительным. Им сшили великолепные костюмы - персиковое платье с пеной кружев и легким корсетом для Джульетты и строгий камзол с узкими брюками для Ромео. На примерке - незадолго до премьеры - любовники откровенно любовались друг другом. Аркадию уложили волосы, зачесав их назад, пристроили на шею жесткий воротник, опоясали стройную талию поясом с перевязью и шпагой. Гример порхал вокруг него с кисточками и пудрой, густо подводя светлые глаза, чтобы было выразительнее, Алекс красил себя сам, стараясь сделать болезненно бледное лицо чуть посвежее и порозовее. Платье ему нравилось, в нем приятно было кружиться, поднимая вверх руки. Когда все разошлись - на последней репетиции всегда задерживались допоздна, стараясь проработать постановку до последних мелочей, хоть перед смертью и не надышишься - Аркадий уже принялся было расстегивать свой камзол, который вышел красивым, но до крайности неудобным, но Алекс его остановил. - Давай пройдем еще раз, - попросил он, умильно складывая ладони на груди, - я волнуюсь за финал. Ляг на свой стол и просто лежи, я сам все сделаю. Аркадий, недовольно ворча, все же выполнил просьбу. Вокруг них высились мрачные декорации, зал тонул во мраке, но сцена освещалась несколькими лампами, и антураж склепа из-за того рисовался все ощутимее. Проговорив на всякий случай свои последние слова, Трубецкой свалился без сил, демонстрируя смерть отравленного Ромео. Склянка с ядом покатилась по доскам к краю. - Что вижу я! В руке Ромео склянка! - начал слезливо Алекс, подходя к столу. Каблуки его легко постукивали по сцене, от платья пахло духами и свечным воском. Аркадий не мог видеть его во время монолога Джульетты и очень сильно об этом жалел - наверняка юноша был очень красив. - Так яд принес безвременную смерть. О жадный! Выпил все и не оставил. Ни капли милосердной мне на помощь! - совсем рядом с ним возопил Алекс, шурша шелком и кружевом. Он говорил так проникновенно, что его, несмотря на условность происходящего, хотелось обнять и утешить. Лежать с закрытыми глазами и неподвижно, изображая мертвеца, для Аркадия было попросту невыносимой задачей. - Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них еще остался, он мне поможет умереть блаженно, - простонал Алекс, наклоняясь над лицом Аркадия. Тот решил, что для повторения всего сказанного достаточно, открыл глаза и перехватил губы юноши поцелуем весьма далеким от посмертного. Алекс удивленно охнул, когда сильные руки подхватили его, сдавив талию, и уронили на стол, вынуждая улечься поверх мнимого Ромео. - Ты все испортил! - попытался было возмутиться он, пока его переворачивали, обнимали, обшаривали ладонями, задирали юбку, попутно ставя на колени, - ну чего тебе вдруг приспичило! Аркаша, перестань! Нельзя осквернять храм искусства! - Мы его каждый день оскверняем в твоей гримерке, маленький лицемер, - жарко прорычал ему на ухо Аркадий, - так какая разница? Он настойчиво встряхнул любовника за плечи и заставил его наклониться, опираясь на локти. Алекс засмеялся. - Представь, что это часть спектакля, - нервно прошептал он, облизывая губы, - и на нас смотрят сотни людей в свете ламп. Нравится? Аркадий стал покрывать поцелуями шею и плечи Алекса, одновременно влажными от слюны пальцами торопливо его растягивая. Юноша привычно приспособился делать так, чтобы было не больно от несвоевременных порывов Трубецкого: он прогнул поясницу и выставил расслабленные бедра, так чтобы распаленному любовнику стало удобнее. - Весь день мечтал, как мы придем домой, и я оттрахаю тебя, как в последний раз, - признался тот, вжимаясь в тело юноши буквально всей своей сутью. И он вошел в него, неприлично плавно, даже с какой-то кощунственной нежностью, и стал медленно толкаться внутрь, чувствуя, как и Алекса постепенно охватывает возбуждение, подхлестнутое нервным напряжением из-за репетиций и завтрашнего спектакля. Когда любовник начал стонать и подмахивать ему, Аркадий выскользнул, отстранился и перевернул его на спину. Яркие зеленые глаза смотрели на него с загримированного, утомленного, но все еще красивого лица. Аркадий порывисто выдохнул юноше в губы, приказывая: - Смотри на меня, хочу видеть, что тебе тоже хорошо. Алекс нервно облизнул припухшие губы - в такой позе ему всегда было больше больно, нежели приятно, но отказать сейчас он совершенно точно не мог. Трубецкой слегка согнул ему ноги и развел их в стороны. - Возьми себя под колени. Алекс послушно исполнил требование и оказался полностью открытым для действий любовника. Тот поправил сползший подол платья, налег на юношу и толкнулся перенапряженным членом в тугие мышцы. Тарасов вскрикнул от боли, глаза его широко распахнулись. Не разрывая зрительного контакта, Аркадий вошел еще глубже, так, что бедрами прикоснулся к ягодицам любовника. Тот тихо застонал, кусая губы, глаза его прикрылись. Аркадий дал ему пару мгновений, чтобы приноровиться, а затем взялся руками за плечи Алекса и стал двигаться быстро, рвано, мощно, сминая мягкую ткань под собой. От этого юношу накрывало такое сильное возбуждение пополам с болью, что он потерял голову, крича и прижимаясь к любовнику. Он просил "еще, еще", раскрывался ему навстречу, насаживался, выгибался и умолял приласкать. В голове его пульсировал страх перед завтрашним днем, который, сталкиваясь с жаром разнузданного секса, заставлял тело плавиться и сгорать. - Господи, Кеша-а, Кеша, пожалуйста, - скулил он тогда между грубыми поцелуями Аркадия, - люби меня, не оставляй меня, не оставляй! Они целовались, как сумасшедшие, стукаясь зубами и задыхаясь от желания, и завершились почти одновременно, переплетаясь в тесных объятиях так, что было уже неясно, осталось ли что-то от костюмов после подобных экспериментов. Сил у Алекса осталось ровно на то, чтобы поправить подол платья и благодарно поцеловать любовника в губы. Но все это осталось в далеком прошлом только в виде воспоминаний воспаленного мозга, который, словно издеваясь, вынуждал тело испытывать отголоски ощущений, которые тревожили его во время любовной лихорадки. В какой-то момент Алекс очнулся из своего забытья. В комнате было холодно, вокруг царили ледяная тишина и темнота, нарушаемые лишь звуками его дыхания и облачками пара, срывающимися с губ. Чувство времени растворилось в зубкой границе между сном и бодрствованием, но приблизительно юноша понимал, что сейчас вечер шестых суток на этой постели. В голове плавал туман - после сна, да еще и от голода - но в целом сознание постепенно прояснялось, появлялись силы. Алекс прокашлялся, садясь на выстывшей кровати в куче затхлых простыней, деликатно позвал, сипя севшими связками: - Аркаша! Аркаша, где ты? Голос гулко отразился от высоких потолков, звякнул ветхими оконными рамами и вернулся обратно без ответа. Алекс без особой надежды звякнул цепью, а затем почувствовал, как тяжесть металлического браслета сползает по запястью ближе к ладони. Боясь спугнуть нежданную надежду он поднес руку к лицу. Истончившаяся кисть практически целиком пролезала в наручник. Нужно было только приложить немного усилий. В том месте, где обруч упирался в круглую косточку указательного пальца, Алекс прикусил кожу зубами, чувствуя вкус крови во рту. С жидкостью дело пошло быстрее, и наручник удалось сдернуть с запястья. Натертая до красноты рука ныла, но ее больше ничего не тянуло, и цепь повисла дохлой змеей вдоль спинки кровати. Тарасов с наслаждением размял запястье, спрыгнул с постели на пол и прошелся по комнате, разгоняя остатки тепла и возвращая себе контроль над телом. Так прекрасно было вновь двигаться, ходить, подпрыгивать - совсем немного, насколько хватало истощенных голодовкой сил. В темноте приходилось ориентироваться ощупью, но Алекс неплохо запомнил, где и что располагается во время этих бесконечных дней на цепи, потому, минуя углы, он сразу же прошел к окну. Небо зияло мраком и непроглядной пустотой закружившейся зимней вьюги в городе без звезд, но внизу ярко горели фонари - целая цепочка, подобно золотым елочным огонькам. Юноша приложил ладонь к стеклу - оно оставалось последней преградой к миру, от которого он был так грубо и жестоко отрезан. За дверью послышались тяжелые шаги. Словно застуканный на месте преступления Алекс развернулся спиной к подоконнику, чувствуя, как разом ускорилось сердцебиение. Маленький мышечный комок словно порывался выскочить, проломив себе дорогу сквозь ребра. С щелчком повернулся в замке ключ, за ним появился желтый свет - в руках Аркадий удерживал лампу, освещая себе дорогу. - Зачем ты встал из кровати? - миролюбиво спросил он, ставя керосинку на полку у двери, - ты же знаешь, что у тебя постельный режим. - Я больше не могу здесь находиться, я с ума схожу, - едва слышно произнес Алекс, сдвигаясь от окна к стене и вжимаясь в нее всем телом, - пожалуйста, выпусти меня. - Я не могу тебя выпустить, ты же знаешь, - разъясняя ему простую истину как во время разговора с неразумным ребенком, сказал Аркадий, вытянув вперед руки и медленно надвигаясь на Алекса через всю комнату. - Я больше не останусь здесь ни минуты! - с истерикой в голосе вскрикнул Алекс, кидаясь вперед и подныривая под ладони Трубецкого. Если обычно сила и рост Аркадия оказывали ему добрую услугу, то теперь служба оказалась дурной. Юркий и легкий Алекс кружил по комнате, никак не даваясь в руки. От слабости у него подламывались колени и кружилась голова, но жажда свободы подстегивала все чувства. В какой-то момент юноша толкнул окно - трухлявые створки с треском распахнулась, впуская в комнату ледяной порыв ветра со снегом. - Выпусти меня, или же я спрыгну вниз и разобьюсь, - пригрозил Алекс. Аркадий ухмыльнулся и сделал к нему шаг. - Четвертый этаж, внизу брусчатка, сугробов нет, ты разобьешься насмерть, - метко заявил он, протягивая руку, - иди сюда. Пора обратно в постель, не упрямься. Эти слова повергли Алекса в отчаяние. Юноша готов был и правда броситься на камни мостовой, лишь бы не оставаться более ни одной минуты в комнате, которая превратилась для него в тюрьму. В отчаянии даже слабый человек способен на многое. Поэтому, как следует оттолкнувшись спиной от подоконника, Алекс бросился вперед и врезался в Аркадия всем телом. Разница в весе могла бы свести на "нет" все его усилия, но Трубецкой пошатнулся и рухнул назад, сшибая спиной столик и падая головой прямиком на кладку каминной полки. Алекс стремительно, не давая оглушенному мучителю очнуться, перебрался по распластанному телу выше и, схватив его за волосы, принялся методично бить Аркадия виском, затылком - да куда придется - об крошево кирпича. Тот пару раз вяло дернулся и затих, светлые глаза закатились, голова поникла в красную пыль. Некоторое время Алекс сидел рядом с ним, мелко дрожа и глядя с ужасом на свои руки, а затем он отчаянно разрыдался, поникнув и прижавшись к леденеющему лицу Аркадия. В том, что тот мертв, не было никаких сомнений - от лица отлилась вся кровь, а затылок князя превратился в сплошное месиво из хрящей, костей и омерзительных сгустков. Алекс устроил голову любовника у себя на коленях, баюкая его словного уснувшего, а вовсе не скончавшегося человека. Ладони юноши скользили по бледным впалым щекам, ледяным губам, слипающимся от крови волосам Аркадия, а слезы капали на ладони сверху, начиная застывать на холоде. - Я так заигрался, милый, - бормотал Алекс, давясь слезами и глотая рыдания. Пальцы его продолжали блуждать по лицу Аркадия, словно стремясь его запомнить вплоть до каждой черты, - я не хотел, я правда не хотел делать тебе так больно. Плач душил его получше, чем эти покоящиеся вдоль тела руки, мешая дышать, говорить, действовать. Алекс готов был вечность провести возле Аркадия, уснуть рядом с ним и больше никогда не просыпаться, но желание жить оказалось сильнее апатии. Тем более, что температура в комнате стремительно понижалась, юноша замерз пуще прежнего, а топить разбитый местами камин было нечем. Найдя в себе силы, Алекс поцеловал Аркадия в губы - от прикосновения к мертвой плоти его передернуло, опустил на желтеющие белки глаз веки и встал. Нужно было выбираться из особняка, пока тот не стал могилой для двоих. Алекс пробовал выбить дверь, но сил ему не хватало, и он только раскровил и расшиб себе плечо, даже несмотря на то, что преграда была хлипкой. Он обшарил карманы Аркадия по нескольку раз, но ключа от старомодного замка так и не отыскал, видимо, тот был где-то в комнате, и Трубецкой его выронил. Лихорадочные поиски не дали ровным счетом ничего. Оставался только один путь - открытое окно. Первый же вдох полной грудью вышиб из глаз юноши слезы - так снаружи было холодно. Однако эта морозная боль обоженного дыханием горла напомнила ему о свободе вне клетки с застоявшимся нечистым воздухом. В крови забурлила долгожданная эйфория, и была она посильнее, чем от целой бутылки шампанского или же порции кокаина. Алекс решительно вскарабкался на подоконник, распахнул створки - трухлявая рама рассыпалась под пальцами, высунулся наружу и, стараясь не смотреть вниз, забрался на внешний карниз. Карниз этот был узким и обледенелым. Алекс ступал по нему босыми ногами, его ступни жгло, будто бы он прыгнул в костер, а ветер хлестал заплаканные мокрые щеки, принося мелкое снежное крошево. Едва-едва балансируя на одной ноге в поисках опоры, юноша уже успел десять раз пожалеть о своей опрометчивой идее лезть в окно. Можно было выломать дверной замок, можно было получше поискать ключ, можно было, в концов, использовать кочергу как рычаг... Ветер с визгом захлопнул оконные створки за его спиной. Путь назад был окончательно отрезан. Держась руками за бортик кровельной черепицы, Тарасов сделал еще пару шагов по карнизу и замер, глядя вниз. Падать на мостовую с четвертого этажа ему хотелось меньше всего, но и держаться в опасном положении на самом краю под крышей, пока не закончатся силы, коих осталось и без того очень мало, он тоже не рвался. Пальцы сжимались на черепице, кожа примерзала к металлу и приходилось ее время от времени отдирать, передвигая ладони на сантиметр в сторону туда и обратно. Ветер растрепал нечесаные отросшие волосы, погладил холодными пальцами по затылку. Внизу он же намел небольшой сугроб. По улице промчался экипаж, до Алекса донеслось щелканье кнута и звон подков. Нужно было что-то решать - или ползти обратно по карнизу в ненавистную комнату с мертвым телом, где без пищи, воды и тепла продержаться можно было день-два, не больше, или же прыгать в надежде на чью-то помощь там, внизу. Да, рано или поздно запахи разложения просочатся через дверь, но как быстро они распространятся по дому? Если никто не приходил на крики, придет ли хоть кто-то из-за вони? Какой-никакой шанс, решил Алекс, зажмурившись. Он разжал пальцы и сделал шаг в пустоту, умоляя самого себя не смотреть на приближающуюся землю, ориентируясь только на заунывный свист ветра и чувство падения, так хорошо известное ему из предрассветных ночных кошмаров. Удар был сильным, и юноша на некоторое время потерял сознание. Очнулся быстро - от сильной боли, которая поселилась, по ощущениям, во всем его теле. Однако, пару минут приходя в себя, Алекс все же сосредоточился и понял, что болят сильнее всего ушибленные - если не сломанные - ребра, висок - мокрый и теплый от крови наощупь, и правая нога. Вот она, а, если точнее, колено и голень, разрывалась, пульсировала и ныла так сильно, что Алекс застонал. Боль навалилась на него неожиданно, мучительно, зверски, и, чтобы понять, что же там такого случилось с ногой, юноше пришлось собрать всю свою стойкость. Он перевалился с живота на спину и сел, опираясь на стену дома, который стал для него тюрьмой, но уже не станет могилой. Находиться в сугробе было очень неприятно - снег таял, вытягивая из слабого тела тепло, и тут же смерзался обратно хрустящей коркой. Алекс чувствовал, что замерзает, понимал, что сидеть неподвижно нельзя ни в коев случае, но и сдвинуться с места пока не мог. Обледеневшие пальцы ощупали бедро, спустились к колену и угодили в теплую, вязкую жижу, из которой торчало что-то колючее, свисали лоскутки. Алекс дотронулся до колена несколько раз, пока не осознал, что эти изломанные раздробленные куски мяса и костей - его стройная и красивая нога, превратившаяся в месиво от удара о мостовую. Видимо, весь вес тела пришелся на нее, и сустав не выдержал давления. Нужно было двигаться - даже от нескольких минут в одном положении у юноши начали леденеть пальцы. Мороз был крепким - градусов двадцать в минус, не меньше, и драная рубашка с шелковыми штанами от него совершенно не защищали. Алекс, еще раз для надежности ощупал колено - от его крови поднимался пар - и удостоверился окончательно в том, что идти нет никакой возможности. Тогда он перевалился на живот и пополз, подволакивая за собой ногу. Локти сразу же стерлись об мостовую. Двигаться было тяжело, и Алекс все сильнее замерзал, передвигая руки почти машинально. Больше всего мешала боль. Теперь в колене стреляло, отдаваясь по костям вверх - прямиком к позвоночнику. Поначалу юношу пугала мысль о том, что ногу ему ампутируют после такого-то перелома. Затем это страшить перестало, и Тарасов задумался о том, что попросту не доползет до проспекта и не успеет позвать на помощь до того момента, как обледенеет окончательно. Впереди мела вьюга, бросая снег прямиком ему в лицо, и голову приходилось опускать, чтобы не резало глаза. Каждый раз поднимать ее было все труднее и труднее, но упрямства Алексу было не занимать. Когда он был маленьким, отец - еще живы были родители - брал его на охоту. Там показывал подранков, особенно Алексу запомнился лис, попавший в капкан и сломавший себе лапу, лишь бы выбраться. Лис полз по опавшей листве, волоча перебитую лапу и пушистый хвост. Он тихо скулил, и на черной мордочке виднелись слезы. Алексу ужасно было жаль раненого зверя, но отец все равно взял лиса за шкирку и перерезал ему глотку широким ножом. Тогда ребенок заплакал, растирая щеки грязными кулачками - а сейчас, замерзая, стесывая кожу об шершавый камень, чувствуя, как тяжело дышать и как бьются легкие в клетке переломанных ребер, юноша мечтал, чтобы кто-то подошел и добил его. Улица все никак не заканчивалась, и, несмотря на равнодушный золотой свет фонарей вдоль канала, была самым безлюдным местом на свете. Где-то далеко позади грохотали взрывы салюта. Алекс плохо ориентировался и совсем не чувствовал время, но ему казалось, что сейчас на набережную Грибоедова аккуратно надвигается новогодняя полночь. Он не был уверен в том, что правильно определил свое местоположение, но других вариантов не было, а обернуться и посмотреть, есть ли за спиной собор, Алекс уже не мог. Силы стремительно заканчивались, он полз все медленнее, заставляя себя двигаться, но от слабости и беспомощности хотелось расплакаться. Обидно было умирать от холода всего в нескольких метрах от спасения. Впереди блистали огни - сквозь подмерзающие на ресницах слезы Алекс видел их, тянулся к ним, но не мог сдвинуться с места. Слышал развеселые пьяные голоса и пытался звать на помощь, но от холода голос сел и изо рта вырывалось только хриплое жалобное рыдание пополам с крошечным облачком пара. - Помогите... - шептал юноша, поднимая над головой руки - кровь на левом запястье засохла, смерзлась, ее хотелось соскрести, смыть. Мимо по проезжей части промчался экипаж. Распластанного на тротуаре Алекса, изрядно запорошенного снегом, никто не заметил. Все праздновали наступление нового тысячелетия, столетия, года, и никому не было дела до умирающего от холода мальчишки. Если бы не нога, он за минуту бы добежал до проспекта - пусть и в рванье, и босиком, а там уж люди, полиция, часовые в своих полосатых будках, там нет свистящего ветра и нет одиночества. Но нога ныла, ныли ребра, кружилась голова. Алекс продолжал ползти. Четкая темная тень накрыла поникшую от страшной усталости голову, губы, глаза, брови, волосы, покрытые инеем, да все, в сущности, полузамерзшее тело юноши оказались в полумраке. Сочно захрустел снег под ногами в блестящих ботинках. Кто-то высокий перегородил Алексу путь и замер. До него оставалось проползти всего несколько метров, юноша приподнялся на руках, откидываясь назад, чтобы рассмотреть того, кто увидел его и все же пришел на помощь. Ослепительный свет вновь ударил ему в глаза, лицо напротив находилось слишком высоко, чтобы можно было разглядеть каждую его черточку. - Помогите, - простонал, едва шевеля губами Алекс. Ветер стих, и его надорванный шепот разнесся далеко, отдаваясь эхом от равнодушных каменных стен и слепых до чужого горя окон. Медленно опускался снег на светлые волосы человека напротив, снежинки сияли и блестели. Рука, затянутая в кожаную черную перчатку, потянулась к Алексу навстречу. - Пойдем со мной, - спокойно произнес знакомый голос.