Wherever, anytime

Как придется, где придется, когда придется, как получится — заниматься любовью можно как угодно, но не так. Делать это можно как угодно, где угодно, когда угодно и как хочется, но не с каждым, с кем хочется. Так принято. — Мы чем хуже? Что, до нас с тобой ни один мужчина с другим не спал? — И спали, и спят. Но братья — не знаю. — Откуда знаешь, что и Маргрет не наша сестра? Батя наверняка свой конец совал во все, что движется, конунг хренов. А может, Рагнар вовсе не мой отец или не твой, мать наша не такая дура, чтобы одного его ждать месяцами. — Пусть и так, мать-то все равно одна. — Да какая вообще разница. Будь мы хоть близнецы, мне все это похер, — Хвитсерк говорил это, сидя в кровати Уббе. Рубаха измятая, штаны едва на бедрах держатся, косы распались, и у него разве что на лбу не написано, чем он был занят не так давно. Зайди кто-нибудь сейчас — увидел бы, что у обоих уши красные, услышал бы, как Уббе пытается спокойно и ровно дышать через нос, и уже к вечеру об этом знали бы все, даже вяленые рыбы. Если бы вдруг зашла Маргрет, то проще тоже не было бы — она не была против того, чтобы заниматься этим втроём, но окажись она вдруг третьей лишней, ее крики и ругань слышали бы во всех девяти мирах. Для служанки она слишком шумная. — А с чего ей молчать? Была простая рабыня, а теперь аж трёх детей Рагнара трахает, когда захочет. Я бы тоже орал об этом на каждом углу, а чего бы нет? — от Хвитсерка это звучало совершенно убедительно, как и то, что он и в самом деле орал бы об этом на каждом углу. — Так тут нечем гордиться. Вот если бы она с Иваром справилась — честь ей была бы и хвала. А уж если бы Бьорн захотел ее больше одного раза и запомнил бы, как ее зовут, — вот тогда бы она легендой стала. — Да брось, с Иваром и Фрейя не справилась бы. Стёрла бы или себе руки до костей, или ему член до основания, но ничего бы не вышло, — о бесполезном члене Ивара Хвитсерк тоже всегда рассуждал убедительно, и от таких шуток становилось почему-то легче, — Как думаешь, если у него вдруг встанет, он испугается? Или позовет лекаря, чтобы вернул, как было? — Тебе покажет, спросит, что это. — Да пошёл ты, — Хвитсерк тогда пихнул Уббе локтем в бок, — Ты у нас старший, потому если уж кому такое и показывать, то тебе. Вообрази, как этот придурок приползет к тебе аж из кровати и без штанов. — А потом поползет обратно и выколет глаза всем, кто видел. — Да сами ослепнут, я думаю. Хвитсерк вообще мог часами травить шутки про Ивара или болтать о чем угодно хоть целый день, не закрывая рта. Уббе не был уверен, что в этом есть какая-то закономерность, или что все это не его заблуждение, но мог сказать наверняка: чем меньше Хвитсерк вдруг треплется о какой-нибудь чужой сплетне или о том, кто кому бил вчера морду, тем более в скором времени они оба окажутся среди ночи или средь бела дня в каком-нибудь сарае, сеновале или, если совсем невмоготу, то просто за домом, у поленницы — сам Хвитсерк и потащит Уббе туда едва ли не за подол, или Уббе будет пинать его под столом весь ужин, пока Хвитсерк не догадается встать и выйти. Обычно это случалось за ужином, и почему-то никогда в таком случае кусок в горло не лез, а Хвитсерк даже не пил, и потом, оказавшись в абсолютно темном выстывшем помещении или под ночным небом, даже с задранной по плечи рубахой, на холоде, от которого иногда зуб на зуб не попадал, не говорил ни слова. Разве что мог отшутиться про «сам знаешь, тут холодно», удерживая ладонь Уббе у себя в паху, даже не распустив пояса штанов. Тогда все бывало быстро, потому что отлучаться надолго от общего стола было бы странно, и за это почти не было стыдно — штаны всегда оставались на месте, а красные уши Хвитсерка можно было свалить на холод. Когда такое бывало, Уббе просто гладил его бедра или спину, на холоде, под тонкой рубахой, почти горячую, и Хвитсерк целовал его шею — или же сам Уббе целовал его. Руки Хвитсерка в такие ночи Уббе помнил на своих локтях, плечах или животе, а затем на затылке. Если это случалось днём, что бывало реже, то виноват в этом абсолютно всегда был Хвитсерк. Это он мог средь бела дня схватить Уббе за плечи, утащить за угол, припереть к стене, быстро поцеловать мимо рта и свалить, пока не получил по шее, а через пять минут, когда Уббе вновь встречал его посреди улицы или под навесом у кузнеца, начинал разговоры о чем угодно, как ни в чем не бывало. Благо, днём такое Хвитсерк устраивал редко, и обычно мог вполне ограничиться тем, что клал ладонь Уббе на плечо во время беседы, на бедро или колено — за обедом. А мог просто напиться вусмерть, чтобы Уббе вынужден был волочить его на себе. — Ну что ты делаешь? — уже даже сгрузив пьяного Хвитсерка в его собственную постель, Уббе подолгу не мог уйти. Хвитсерк то хватал его за пояс или за подол, то вдруг садился на постели и обнимал его, начинал вдруг расплетать ему волосы или лез руками под рубаху. — А ты как будто не знаешь, что я делаю. — Ты на ногах-то не стоишь. — А я и не за этим, я просто так. — Чего просто так? — Просто. Спать хочу. Ложись со мной. — Отстань, — отцепить руки Хвитсерка от собственных волос если и удавалось, то редко. Обычно все это заканчивалось тем, что он вытаскивал из косы Уббе какой-нибудь шнурок и отказывался отдавать. — Ложись — верну, — наверное, пьяному Хвитсерку это казалось очень забавным. Конечно же, Уббе к нему не ложился, и шнурок свой назад не получал, или получал намного позже, когда сам расплетал Хвитсерку волосы, лёжа вместе с ним в куче хрустящей соломы или в едва теплой кровати охотничьего дома под кучей покрывал. Сеновал, например, не был самым удобным местом. Острые сухие травинки постоянно втыкались Уббе в спину даже сквозь какую-то грубую мешковину, наброшенную на кучу соломы, у Хвитсерка этими соломинами вечно были исцарапаны бока, травинки удивительным образом вплетались обоим в волосы. — Зато никто лишний не шарится, — это Уббе сказал в самый первый раз, когда притащил Хвитсерка на сеновал. В тот же раз он видел его совсем другим, каким не видел даже в охотничьем доме. Хвитсерк тогда прошел к снопам соломы первым, уселся на них сверху, стянул с себя рубаху. — Пойди сюда, — и Уббе подошел, — Ну снимай тоже, чего ты, — Хвитсерк тогда почему-то не стал пытаться снять с Уббе рубаху сам, и спокойно ждал, пока тот подумает все, что захотел подумать. — Теперь давай, сделай что-нибудь. Что хочешь, то и делай, — Хвитсерк сказал так и ничего не случилось. Уббе знал, зачем тащил его сюда, чем все это должно закончиться и все такое, но чего хотел, как оказалось, не знал. Хвитсерк тогда усмехнулся, глядя на этот внезапный ступор, а потом взял его руку, поместил ладонь к себе на плечо и снова ждал. Гладил его предплечье, но больше ничего не делал. — Да все как обычно, только никто не придет, хоть до ночи меня не трогай, хоть всю ночь на меня смотри или хоть до утра мне сказки читай. Уббе тогда и в самом деле готов был смотреть хоть до ночи: на свои ладони на груди Хвитсерка, на его животе, на его свежие татуировки, или на его руки на самом себе, на его лицо. Сказки рассказывать ему до утра, конечно, не хотелось, но Уббе сколько угодно слушал бы, как Хвитсерк просит: «Поцелуй», — и откидывает голову назад, выгнув шею, или «Обними», после чего сам тянет Уббе за руки и помещает их к себе за спину. Или «да подожди ты» — это Хвитсерк тогда говорил чаще всего, когда Уббе порывался стянуть с него или с себя штаны, или когда вдруг хватал его за зад, и даже когда просто собирался наконец лечь в солому и потащить Хвитсерка за собой. — Я так больше не могу, Хвиц, — бесконечно долго целоваться, касаться друг друга, как впервые, так даже и не раздевшись, как положено, пусть даже вокруг не холодно и никого нет, в какой-то момент было уже невыносимо. — Понятно теперь, чего Маргрет после тебя такая бешеная. — Ты сам-то ей хоть юбку поднял, или так, за косы потрогал и за руки подержал? — меньше всего тогда хотелось разговаривать о Маргрет, а больше всего хотелось Хвитсерка на себе или под собой, его рук у себя в штанах, и чтобы он ничего не говорил хотя бы немного. — И потрогал, и подержал, а потом уж и под юбки. Расскажу тебе как-нибудь, как это обычно делается. — Давай, но только не сейчас. Разговоры на этом сеновале тоже бывали, и долгие — тем дольше, чем хуже оба стояли на ногах в тот день, чем больше выпили. Начинались разговоры тогда, когда было понятно, что больше ни на что нет сил. — Ты как? — Уббе спросил это, когда Хвитсерк едва ли не плюхнулся на него, неспособный больше удерживать свой пьяный вес ни на вытянутых руках, ни даже на локтях. Упал на него — грудь к груди, живот к животу, — и выдохнул ему в самое ухо, а потом выговорил невнятно: — Я сейчас сдохну или усну. — Ничего, я тоже. — Хочу, но не могу. — И я, — Хвитсерк, пьяный и расслабленный, был невероятно тяжёлым и невероятно горячим даже сквозь две рубахи, как если бы у него был жар. Наверное, и щеки у него были красными, — Уббе этого не видел, но точно знал. Лежать так среди соломы, даже не раздетыми — разве что рубахи задраны, у Хвитсерка до лопаток, у Уббе до ключиц, — было ничем не хуже, чем здесь же, в полном сознании и без одежды, тратить силы и себя друг на друга. Хвитсерк всегда собирался спать или умирать, Уббе был согласен умереть с ним или под ним. Иногда Хвитсерк и в самом деле засыпал — на пару мгновений, не больше — а потом от выпитого у него развязывался язык. — Вот интересно, что с Иваром не так? Ну не встал. С каждым бывает. Да вот хоть сейчас. — Так мы же в дым. — Это я к тому, что со всеми это случается. Почему его это так беспокоит? — Давай хотя бы сейчас не о членах и Иваре, — ко второй или третьей пьяной фразе Уббе уже мог спихнуть Хвитсерка с себя — у него на это появлялись силы, и сам Хвитсерк снова мог хоть немного шевелиться. — Давай, — едва Уббе успевал опустить рубаху или даже накинуть на них обоих мешковину, Хвитсерк непременно вновь задирал его подол, чтобы устроить ладонь на его рёбрах или животе, — Давай, о чем хочешь. — Ты хочешь детей? — Не знаю. Не мне же их рожать. Может, хочу. А что? — Подумал, что я не хочу. Мне вас троих хватило. — Ну, это справедливо. Даже одного Ивара уже хватило бы. — Да ну его. Хвиц? — Ну. — Мы ведь не виноваты, что у нас всё так? — Бред какой-то. А как? — Ну, как есть. Вот так. — Да никто не виноват. — Останемся здесь? — Я никуда не пойду. — И я. Уббе, однако, был уверен, что если бы Хвитсерк умел вовремя заткнуться и вообще не открывать рот лишний раз, то никаких сеновалов, сараев и амбаров вовсе бы не потребовалось — можно было бы просто прийти к нему в постель или притащить его в свою среди ночи. Удивительно и то, что вообще молчать и не говорить лишнего, когда это не так нужно, Хвитсерк мог. В охотничьем доме, например, он мог не сказать ни слова. Мог стоять у Уббе за спиной, пока тот пытается как можно быстрее разжечь пламя в очаге, или совершенно тихо и неподвижно стоять у скромной кровати, глядя, как Уббе раз за разом толкает дверь, чтобы убедиться, что она вдруг не откроется сама собой. — Да не нужны мы никому, никого тут нет, — даже это Хвитсерк если и говорил, то тихо — от промозглого холода, бывало, перехватывало голос, или это естественное юношеское возбуждение подступало к горлу. В этом доме он мог молчать, даже когда Уббе сам пытался заговорить, — может, не хотел слушать, а может, просто хотел наконец оказаться в чертовой кровати, и сделать то, зачем оба здесь, наконец-то без одежды и без страха перед каждым шорохом. Молчал, даже если Уббе вдруг хватал его за руку, за бедро или за загривок слишком больно, может, потому, что и сам иной раз мог вцепиться в него так, что оставались синяки от пальцев. От Маргрет за такое можно было получить по лицу, иногда даже ногой, Уббе же вполне устраивали болезненные синяки у себя на плечах или на заднице, да и Хвитсерка тоже. Под одеждой все равно не видно. Даже после, остывая, обтирая бедра, животы или ладони влажной, ледяной от воды тканью, можно было долго слушать оглушительную, звенящую тишину — как что-то шипит в очаге, как ветер шуршит под крышей, как кровь гудит в висках, а заговорить так и не удавалось. Уббе тогда часто начинал говорить первым, а Хвитсерк садился в постели, натягивал бесполезные покрывала по пояс и принимался переплетать волосы, — Уббе гладил его спину и случайно мог договориться даже до того, что хоть сейчас готов всех и всё послать нахрен, в одиночку сделать из этого дома сносное жилище, а потом неожиданно для себя самого мог заснуть. Просыпаться у Хвитсерка на груди, у него за спиной или в его руках страшно не было — собачий холод сразу позволял понять, что вокруг ни души. Если же было лето, то было слышно ближайший лес, и снова было спокойно. Можно было сколько угодно валяться в остывающей кровати, едва ли достаточно широкой даже для одного, дышать сквозь долгий поцелуй, согреваться друг от друга, если холодно, или просто чувствовать друг друга разогретой кожей, пока есть время. День, два — дольше провести на охоте и вернуться ни с чем было бы смешно. Ивар однажды сказал, встретив их двоих дома, что даже ползком наверняка догнал бы хоть одного зайца за два дня, и после этого в следующий раз Хвитсерк и в самом деле собрался было пойти и хотя бы проверить все капканы в лесу: — Пусть подавится, гнида колченогая, — он даже успел было накинуть на плечо сумку для дичи, когда Уббе захлопнул перед ним старую, косую дверь. Захлопнул дверь, отнял сумку и, крепко взяв Хвитсерка за плечи, встряхнул его так, что голова мотнулась из стороны в сторону — иначе он бы не успокоился, пролез бы мимо Уббе и в самом деле ушел бы собирать задушенных зверьков по всему лесу. — Это просто Ивар. Он может думать, что хочет, и до тех пор, пока он ничего не видел, может хоть по улицам ползать и орать, что в голову взбредёт. — Он и начнет, с него станется. — Ну тогда все узнают, что боги не только без ног его оставили, но и без члена, и будут думать, что это он просто от обиды. — Не говори мне, что не боишься его. — Боюсь. Но пока бояться нечего, — Уббе все так же держал Хвитсерка за плечи, а затем взял в ладони его лицо. Гладил большими пальцами его виски, щеки, губы, пока Хвитсерк не перестал глядеть исподлобья куда-то мимо него, пока не успокоился сам. Обычно о том, чтобы идти в этот самый дом, не договаривались, по крайней мере словами. Один просто начинал вдруг искать всюду сумку для дичи, веревки для силков и что-нибудь подобное, а другой должен был понять. Несколько дней в году, впрочем, можно было не скрываться — со второго по последний день Йоль, когда пьяных на улицах уже легко можно было принять за мертвецов. Валяться у кого-нибудь в доме на шкурах вокруг праздничного стола, едва будучи в сознании, как и все остальные, заснуть друг на друге — Уббе мог вспомнить, например, как заснул, устроив голову у Хвитсерка на животе, и как держался за его бедро. Помнил, как на какой-то день, всего второй или третий, уже не знал, куда шел и зачем — может, просто помочиться, а может, ещё зачем-то, — но вдруг оказался с Хвитсерком сам не понял, где. Может, в кузнице, а может, на самой площади у позорного столба, или у чьей-то конюшни — все это было невероятно неважно, потому что у Хвитсерка были мокрые волосы, горячие ладони, пересохшие губы, и весь он — и губы, и шея, и лоб, и даже плечи и рубаха были на вкус, как крепкое, неразбавленное вино, неизвестно откуда привезенное, родной эль и дым отгоревшего очага. Очень хотелось пить, очень кружило голову и ноги едва держали, а собственное тело было таким тяжёлым, что казалось, будто Хвитсерк сломается пополам, если опереться на его плечо. Сам Хвитсерк тогда казался невероятно угловатым и жёстким наощупь, особенно когда лежал на нем или рядом с ним — всюду его плечи, острые локти и колени. Его голова на груди Уббе казалась невероятно тяжёлой, или рука, перекинутая во сне поперек живота, была просто неподъемной. В походах тоже пили, и пили много, но там не было даже дверей, которые можно было бы запереть. — Ночь длинна, Две ночи длиннее, Как вытерплю три? — где-то далеко, у костра, в три голоса пели подвыпившие мужчины. — Часто казался мне месяц короче, Чем ночи предбрачные, — Уббе говорил это с явным раздражением. Он пытался уснуть, и не выходило: мужчины орали слишком громко, походная лежанка была жёстче, чем камень, а палатку приходилось делить с Хвитсерком. Он, тоже выпив, вполне мирно сопел в своем углу, и уже больше недели не был ни в его постели, ни даже достаточно рядом, чтобы можно было его обнять. — Бестолковое было решение сюда тащиться. Зачем? Зимой они все равно все бы передохли от голода и холода, тут же ни земли нет, ни даже рыба не водится, — это был один из походов, предпринятых больше для развлечения, чем для какой-то общей пользы, на маленькую деревеньку едва ли не из десятка домов. Даже надежды на битву никакой, потому что было принято решение об осаде. — Ещё через неделю всем это надоест, десяток человек зайдут, вырежут там всех, и вернёмся домой, нахрен не надо было тащиться сюда всем подряд, — Хвитсерк за все это время даже не взял в руки ни топора, ни меча, а в основном таскался по округе и ловил деревенских кошек, таскал их к Уббе и даже приманил одного кота жить с собой в палатке, пытался сунуть палец ему в рот, когда тот зевает, и даже кормил с рук. Кот этот тоже ужасно мешал спать, когда начинал вдруг среди ночи лизать себе задницу и громко чавкать. — Чего говоришь? — песня Хвитсерка никак не беспокоила, но слова Уббе помешали спать. — Ничего, спи дальше. Орут свои песни уже по сотому кругу, сдохнуть можно. — Да похер, пусть орут. — Надоело. — Бесишься, потому что со страстью моей в мире ничья страсть не сравнится, но согласья не жду на счастье с нею от альвов и асов. — Что? — Спи сам, как вернёмся — так и подарит там Герд любовь сыну Ньёрда через девять ночей. Хотя, я думаю, раньше, девять дней тут делать нечего, — Хвитсерк даже не повернулся, и через тощую подушку слышно его было так себе. Но понятно было. — А сейчас? — А сейчас нет. Но ты ложись ко мне, если хочешь. — Так дверей нет. — А что такого? — Увидят. — Ну отрубишь тогда кому-нибудь башку вместе с глазами, если вдруг тебя спящим видеть никак нельзя, невелика задача. — Это будет трудно объяснить. — Кому? Зайди в любую палатку — найдешь не менее пяти в дрова пьяных мужчин, трое из которых будут валяться друг на друге, а четвертый будет без штанов. И ни одного из них не будет интересовать, спал ты со мной или один. Да и на хую они в общем-то вертели твои объяснения, похеру им. Давай, ложись уже, иначе до утра будешь беситься. Сам спать не будешь и мне не дашь, — Хвитсерк оторвал голову от подушки, сел кое-как и даже вроде бы открыл глаза, — Давай, тащи свои кости сюда. Ну? Уббе так и остался лежать, и даже отвернулся на бок. — Придурок, — тогда Хвитсерк сам перебрался в его кровать, — Спокойной тебе ночи теперь. Спиной к тебе лягу, а то ещё сдохнешь от стыда. Тот поход кончился закономерно — по возвращении пили так, как будто взяли осадой сам Йотунхейм, не меньше. — Напьются и без нас, правда? — за «главным» столом Хвитсерк откровенно скучал и был возмутительно трезв, но только потому, что протрезвел немногим ранее. — Точно, — Уббе тоже не пил, и тоже потому, что за несколько недель вялой осады почти не просыхал. — Ну тогда пойдем? — Куда пойдем? — Известно, куда. На охоту, конечно. — Что, вот так просто? — А чего сложного? И двери там есть. Ничего сложного, если подумать. У Хвитсерка всегда удивительно просто получалось сказать такие вещи. Уббе так не умел. — Ночь сегодня будет теплая. Уйдём? — Хвитсерк спросил об этом просто так, без какого-либо повода. Уббе тогда чуть с лавки не свалился, а нож, который пытался выправить и наточить, выронил из рук. — Куда? — Да хоть в лес, говорю же, будет тепло. Или: — Уже вторая луна, как ты ни с кем не был и на меня не смотришь. Признайся, от Ивара известную болезнь подхватил? — Ты серьезно сейчас? — если бы Уббе мог, он бы тогда отвесил Хвитсерку подзатыльник, но уже вторая луна с начала зимы, как он валялся в постели, едва имея силы даже ходить по дому. Каждую ночь мучал жар, ребра и живот болели от постоянного кашля, и от него же было больно разговаривать. — Скажи ещё, что я не прав, — глаза у Хвитсерка тогда были красные, под глазами — пергаментная кожа и серые тени под скулами. Видимо, уже была ночь. Прошла всего неделя с тех пор, как Уббе помнил себя каждый день и различал времена суток. Хвитсерка около себя он помнил всё время. — Ты придурок. Зачем тут сидишь? — около своей постели Уббе давно уже заметил широкую лавку, а тогда впервые увидел на ней убогую подушку и кусок какой-то шкуры. Весь дом, как и последние несколько недель, пах какой-то травой, жженой корой и свечами, а от Хвитсерка явственно тянуло элем. — А вот помрёшь — первым об этом узнаю. Вот зачем. — Кто-то ещё болен? — Нет, все ещё только ты. — А я уже почти здоров. Ложись рядом, зачем тебе вообще эта лавка. Хвитсерк тогда заснул сразу, едва закрыл глаза. Очевидно, каждую ночь он был где-то рядом, как и каждый день. Уббе долго гладил его плечо, затем вытянул из-под него одеяло и накрыл им, и Хвитсерк даже не пошевелился. Удивительным образом не хотелось кашлять, и уже не подступал озноб. Утром Хвитсерк, едва открыв глаза, снова выдал: — Лучшая моя ночь с тобой за последнее время, — и тогда всё же получил от Уббе хоть и не подзатыльник, но символическую пощечину.