Желание жить

Ветер над каменным лесом Гуюнь стоял резкий и колючий, очень ощутимо северный, принесённый с Драконьего хребта. Он трепал неровную чёлку, отбрасывая её назад, и настойчиво что-то шептал. Ли помассировал уставшие от головной боли виски и привычным жестом сложил на груди руки. Пальцы слегка подрагивали. Последнее время Чжун Ли плохо спал — почти не спал вообще — и дело было даже не во внезапно возросшем чужом либидо. Мысли приходили к нему по ночам, маслянистые и острые, как курица на пару, что так любили жители Ли Юэ, они то окунали его в чан далёкого шумного прошлого, вызывая образы чужих улыбок и искривлённых от боли гримас, то возвращали в непосредственное настоящее, непривычно шаткое и неопределённое. Ночь за ночью сбоку грело уютное тепло сопящего Тартальи, что во сне сворачивался в клубок и прижимался всем собой, путаясь в тонком одеяле, а потолок плыл под болезненным бессонным взглядом чернильной темнотой. Чжун Ли засыпал только под утро, когда за окнами поднимался плотный вязкий туман и едва-едва проглядывающее сквозь него блёклое солнце. Во сне его преследовали какие-то неясные тени, лица и слова, смысл которых понять не удавалось, и мужчина просыпался спустя пару часов, уставший и растрёпанный. С безумным взглядом и натужно стучащим в груди сердцем. Самым обычным человеческим сердцем, что поддерживало тело живым. В чужих объятиях было жарко, тесно и немного липко. Голос то и дело срывался на рваные стоны, теряющиеся во влажной шее, что так охотливо подставлял ему Чайлд. Его волосы вились на концах и распадались по белоснежной подушке литой медью, кадык двигался вверх и вниз, а дыхание сбивалось на свистящий шёпот, в котором проскальзывало надрывное «резче». Ли не знал, за что Тарталья хочет себя наказать, и хочет ли, но смотря в горящие азартом и едва ли не безумием глаза с искрами слёз в уголках, не смел ему отказывать. Вода снизу казалась отсюда прозрачной, отражающей в себе высокое голубое небо и искрящейся белыми бликами дневного солнца. Глаза слегка щипало из-за солёного порывистого ветра и многих ночей без сна, колючие кончики волос щекотали щёки, а пальцы всё не переставали дрожать. Уже не в первый раз в саднящую на затылке голову лезли дикие, непрошенные мысли: что будет, если сделать шаг вперёд, в бесцветную воздушную пустоту? Разобьётся ли его ныне не бессмертное тело о сыпучий раскалённый песок или каменный щит выдержит такое грубое к себе отношение? И будет ли кто плакать об Архонте, что уже однажды для всех умирал? Возможно, Путешественница расстроится, найдя его высушенное палящим солнцем и исклёванное чайками мёртвое тело в одном из своих бесконечных похождений по свету. Быть может, расстроится Чайлд. Из-за того, что так и не успел взять свой долгожданный реванш за обман. По нему так трудно, на самом деле, было что-то читать, по этому юноше. Иногда казалось, что все эмоции отражаются на лице, ясные и чёткие, проступают в уголках глаз и изгибе потрескавшихся губ, иссушённых солёным воздухом, ютятся в сердитых складках на лбу и подрагивающем кадыке. Чаще всего так и было. Тарталья не пытался скрывать свои эмоции, они расцветали на его лице подобно фейерверкам, угасая и сменяясь так же быстро, но за ними ничего нельзя было разглядеть. Они, словно наилучший отвлекающий манёвр, скрывали под собой чужие мысли, чувства и страхи, что, Чжун Ли знал точно, роились в чужой голове как насекомые. И пусть их методы сокрытия правды отличались — бесстрастное скупое выражение против пестрящего эмоциями лица — во многом Чжун Ли и Чайлд Тарталья были схожи. Они были слишком сильно сломаны где-то внутри и слишком сильно преуспели в том, чтобы этого никто не знал. Чайлдовы губы растягивались в косой улыбке, красные и опухшие, между ними проскальзывал узкий кончик языка, что пытался хоть как-то избавить их от сухости. В комнате стоял терпкий, нагретый двумя дыханиями воздух, от которого только сильнее сжималось горло и нестерпимо хотелось пить. Пахло сладковатыми маслами и солью. По спине Чжун Ли скатывался пот, тонкие когти принесённого из открытого окна ветра царапали свежие ссадины, оставшиеся после чужих ногтей, и прокатывались холодом по пояснице. Тарталья скользил горячими тонкими ладонями по напряжённым предплечьям, запястьям и пальцам, что настойчиво впивались в его бледные бёдра, остро улыбался и смотрел из-под прикрытых век тёмным голодным взглядом снизу-вверх. Горящий над кроватью светильник бросал на чужое лицо янтарные блики, закладывая где-то на дне глаз глубокие тени. Неспокойное синее море билось о песчаный берег с мягким шуршанием, поднимаясь вверх тяжёлым рокочущим гулом, солнце заливалось над головой ослепительным белым диском, единственном в этом безоблачном небе. Где-то на самом дне, погребённые под плотным слоем воды, покрывались солёной коркой останки древних Архонтов и недавно сброшенные туда реликвии Хеврии, что была слишком глупой и слабой, чтобы выжить. В мыслях отчего-то всплыл давно позабытый образ Гуйчжун, что улыбалась ему мягкой приветливой улыбкой, рассказывая о людях и их скромной недолгой жизни. Она в этих воспоминаниях была светлой и тёплой, как вода в гавани Ли Юэ, отчего на сердце стало лишь тяжелее. Две тысячи лет — очень большой срок для того, чтобы успеть кого-то забыть, и слишком маленький, чтобы перестать вспоминать. Проживая свою долгую бессмертную жизнь среди людей, наблюдая за их жизнью и принимая в ней непосредственное участие, бывший Гео Архонт так часто следил за простой и полной забот рутиной, что порой забывал о том, как мал человеческий срок. Его называли по-разному: богом контрактов, соглашений, коммерции и очага, но со временем Моракс всё больше ощущал себя богом смерти — так много жизней он видел и так много оборвал. Воздуха катастрофически не хватало, дыхание вырывалось из лёгких со свистом, а движения от усталости превращались в резкие порывистые толчки, от которых Тарталья под ним поджимал искусанные губы и откидывал назад голову, выставляя напоказ длинную бледную шею. Чжун Ли в такие моменты всегда наклонялся вперёд, входя чуть резче и глубже в тугую тесноту, слушая чужие надрывные стоны и слизывая с горячей кожи солёные капли пота, кусая до тягучей боли и ярких бордовых синяков. Тарталье нравилось — он это знал. Чжун Ли иногда казалось, что по чайлдовым венам течёт огонь вперемешку с азартом, его ладони всегда были горячими и цепкими, словно рыболовные крючки, и после них на коже оставались тёмные болезненные синяки. Неиссякаемая энергия, что бурлила в нём с рассвета до заката — чаще всего и после — выплёскивалась вокруг, окутывая Ли этим странным искрящимся коктейлем безумия, из которого отчего-то не хотелось выбираться. Порой Мораксу казалось, что в Тарталье он находит то самое желание жить, что так резко покинуло его после потери Сердца Бога. Ему не хотелось умереть вот прямо сейчас, но дикие, неправильные мысли, что посещали раздробленную болью голову всё чаще — вот как сейчас — его пугали, заставляли замирать на одном месте, словно каменное изваяние, и долго, слишком долго, всматриваться в окружающее пространство. После того, как у его жизни появился какой-никакой обозначенный конец, дни почему-то стали короче и ощутимей, а ночи — длинней, горячей и громче. Чайлд не отправился назад в Снежную, хоть его нахождение в Ли Юэ больше нельзя было оправдать заданием Царицы, он упорно не отвечал на редкие вопросы о своих мотивах, уклончиво переводя беседу в привычное им обоим русло бестолковых разговоров ни о чём, смотрел своим холодным льдистым взглядом и пил горячий чёрный чай. Чжун Ли позволял себе думать, что этот взбалмошный безумный ребёнок так же находил в нём что-то, помогающее окончательно не сойти с ума. В этом не было чего-то более — привязанности, романтики и любви — только что-то отчаянно-необходимое, искрящееся под самыми кончиками пальцев, когда их тела соприкасались. Поэтому по утрам они, сонные и ленивые, пили сладкий чай, сплетясь под деревянным столом босыми ногами, обсуждали какие-то дела бюро и банка и настойчиво изображали, что у них всё в порядке с головой. Если, думалось Чжун Ли, для Чайлда это было почти правдой, то для него самого — едва ли. Волны внизу рассыпались белой пеной, солёный воздух щекотал щёки и шею. Смотря на далёкий песчаный берег, искрящийся в солнечном свете спинами ракушек, Ли не решился сделать этот дурацкий единственный шаг вперёд. Дикие мысли отступили вглубь, подобно накатывающим на скалы волнам, Моракс поставил ногу назад, отходя от края этой манящей пропасти, выдохнул тяжёлый горячий воздух и, разворачиваясь, ушёл. Пальцы больше не дрожали. Лёжа на широкой кровати с влажными спутанными простынями, они какое-то время переводили дыхание, вслушиваясь в кружащую в комнате тишину, разбавленную трещанием сверчков и шелестом бамбука за окном. Фонарь светил в глаза мутным оранжевым светом, оставляя на сетчатке мыльные цветные разводы, и шевелиться не хотелось совершенно. От прохладного ночного воздуха, что слизывал с кожи остывающие капельки пота, тело едва потряхивало, а сердце всё никак не хотело униматься. Пальцы Тартальи бесцельно цеплялись за длинные чжуновы волосы на затылке, скользя между спутанными локонами в тщетных попытках их рассоединить. Боковым взглядом Ли видел чужие закрытые глаза и довольно растянутые в улыбке губы. В этом не было чего-то более — привязанности, романтики и любви — уже не в первый раз повторял себе Чжун Ли в попытках заглушить незнакомое ноющее чувство под рёбрами. Но здесь, в этой комнате, в этой остывающей кровати у него было трижды проклятое желание жить, и этого, пожалуй, было достаточно.