Каменный

— И вот… мы снова здесь. Урю посмотрел, как он разводит руками. Урю бы с удовольствием посмотрел на то, как он страдает и дохнет в муках. Урю почему-то был уверен, что этот человек (человек ли?) уже настрадался. По понятным причинам Урю знал, что этого человека (человека ли?) сей факт не оправдывает. Как и всех других Хоть бы они сдохли У него першило в горле. У нечеловеческого человека будто горла не было — он весь состоял из сплошных рубленных камней и скал и трогал тоже так: просто, грубо, твердо, не напрягаясь, скользил ладонями по нежной коже и жал, сминал, гладил на контрасте нежно и абсолютно без интереса к происходящему. Ему здесь не нравилось. Тогда зачем он здесь был? Песок — сплошное крошево мелкого камня — может заполнить собой что угодно, перетечь и захватить; песок постоянен и вечно бежит по пустыне и от пустыни, песок — сплошное крошево мелкого камня — глотает жизнь и природу. Он делает это изящно. Если друг на друга заходят литосферные плиты — они просто, грубо, твердо, не напрягаясь, убивают то, что встречается на пути; устоять не может ничто. Урю слышал, что от землетрясений вода в океанах поднимается огромной волной и смывает все на своем пути. Урю никогда такого не видел, но спокойная ярость в глазах каменного человека, и та решимость, и та незаинтересованность в его действиях вызывала страх больший, чем природа, и страх меньший, чем страх грядущего. Урю не особо думал про себя в тот момент Урю в тот момент в целом не особо думал. — Мы снова здесь, — повторил не человек — изверг, тварь, камень, скала, жалкий результат природного явления, чья непреодолимая сила и отсутствие понимания крушили и ломали несокрушимое — хрупкую веру во все хорошее, взращенную на возложенном Асахи чернозёме. Урю каждый день оберегал этот участок в своей душе и с каждым взглядом Асахи, и с каждым взглядом на Асахи площадь той веры увеличивалась. Грядку смяло землетрясением Семена унесло водой цунами Остатки клевали коршуны и пожирали мерзкие свиньи — Асахи трогали. Трогали те, кому нельзя было трогать. Трогали там, где трогать можно было только одному Урю. Трогали и смеялись, потому что сам он ни трогать не мог, ни думать, ни кричать: только стачивал друг о друга сжатые зубы и рвался вперёд, выворачивая из суставов ненастоящие пальцы. Не думая об их значимости, потому что один раз уже пережил такое. Такое же — переживет и второй. А вот такое… От такого он убьет сам себя на месте Урю получал пинки под сломанные ребра, удары в живот, в зубы, голову, глаза застилало кровью и хотелось, мучительно хотелось отвернуться, но он смотрел и смотрел, и шептал на автомате что-то грязное и грубое, и смотрел и смотрел потому что не смотреть тоже не мог. — Снова… — прошептал каменный и нырнул пальцами — всеми в узловатых шрамах — в нежное и теплое, куда погружался с нежностью и теплотой только Урю и куда только он и должен был погружаться, и куда погрузились уже шесть человек (не человек) и куда пристраивался седьмой. Каменный сел рядом и твердо схватил за волосы. Поднял голову так, что стало больно дышать, заломило страшно шею и кадык устремился вперёд, и на этот кадык каменный положил вторую руку и надавил пальцами — мокрыми, все ещё тёплыми — на бешено бьющуюся артерию. — Смотри. Урю смотрел. — У него стоит. У Асахи стояло. Асахи мутно смотрел куда-то в сторону Урю — смотрел, как статуя какого-нибудь идола — осуждающе смотрел, осуждающе и страдальчески, и бесстрастно, безразлично абсолютно. Асахи уже не понимал, что происходит. И у него было оправдание. — Знаешь — почему? — спросил каменный и надавил на шею. Надавил коленом на спину. Надавил и грузно осел сверху, и весил он правда, как скала, и давил, как скала, и от его давления хотелось трястись и орать, но приходилось сдавливать крики, как лёгкие сдавливал его вес и шею — его руки — сдавливать и терпеть, терпеть, и рваться вперёд, выкручивая из костей импланты. Их потерю — переживет. Потерю Асахи — нет. А то, что тут восемь мужиков, и все, как один, амбалы — неважно. Неважно. — Потому что вы — животные, — спокойно ответил на свой же вопрос каменный и с тупым каким-то деланным состраданием погладил Урю по голове. Это было унизительнее всего — принимать сострадание какого-то выблядка и наблюдать, впиваясь глазами, за тем, как не трахают даже — попросту случаются с человеком, который тебе дороже пальцев, конечностей, здоровья и даже жизни. Дороже всего. Наблюдать, как ломают человека, который помог починить тебя. Как ломают человека, которого ты поклялся защищать. Член влажно хлюпал в красной мокрой заднице, Асахи вел изломанными плечами куда-то назад — синяки узором ковра переливались по его коже; Асахи смотрел безразлично в глаза Урю, и вслед за стволом, пронизывающем его раз за разом, вытекала сперма И тянулась — на доли сантиметра — кишка. И кровь. Везде кровь. Его кровь. — Такие уроды, как вы, не должны существовать. Да? — Как у тебя язык поворачивается назвать кого-то так, как зовут на самом деле тебя? — вопросом на вопрос, разомкнув, наконец, склеенные кровью губы, разжав до дрожи сомкнутые зубы, распрямив плечи и выплюнув мерзкий сгусток мокроты на босую грязную ногу. Каменный припечатал лицом о влажную подвальную землю, которой пользовался грациозно и мастерски, и уткнул кровящим носом прямо себе в ногу, как нагадившего кота. Раз ткнул, второй, намекая на то, что надо слизать, и Урю — весь в своей крови и слюне — снова разжал зубы и впился ими в ступню И почти сломал челюсть сам себе от укуса за укреплённую дотоном кожу, и почти сломал себе челюсть о влажную подвальную землю, и почти умер, и лучше бы он правда умер, если бы Асахи отпустили, если бы с ним ничего этого не приключилось, если бы вообще ничего не произошло, если бы они никогда не встречались — быть может, ему было бы лучше умереть, или вовсе не рождаться. — Мои сегодняшние союзники видят в вас педиков. Мерзко ли это? Не более мерзко, чем то, что они вытворяют. Я к подобного рода случкам отношусь нейтрально. Почему здесь я? — он помолчал, и волосы его грязной толстой змеёй скользнули по кровавой луже. Зелёная лента окрасилась вишнёвым — Потому что ты — суновец. Вот так просто. Потому что суновец. — Почему насилуют его, а не тебя? Урю встрепенулся, готовый поменяться с местами, что угодно готовый сделать, пока протезы не поддавались и пока кожа рвалась медленно, пока саморезы и металл не желали отрываться от костей. Нужно было разозлить каменного так, чтобы оторвал пальцы. Возможно, тогда бы он смог сделать хоть что-то… хоть что-то… Но каменный не злился. Ему было плевать. — Потому что я так сказал. Вот так просто. Потому что сказал. Почему сказал? — Почему я так сказал? — каменный посмотрел сверху вниз прямо в глаза, и в его белках с лопнувшими от душевной боли капиллярами, в его бордовых радужках промелькнуло прошлое, и тупое деланное сострадание. — Потому что он лег под суновца. Вот почему. Вот так просто. Потому что он лёг. — Сука, — прохрипел Урю, дёргая плечами. Крохотные саморезы в костях поддались и роем трещинок пронзили кости, и роем боли — всё тело. Пальцы отрывались. Хорошо. — Сука, — согласно кивнул каменный и убрал с волос и шеи руки. Их заменили другие руки, но и те были теплее и живее, чем руки каменного. И те руки трогали Асахи. И неживые нечеловеческие руки каменного тоже трогали и обтерли влажный след из крови и спермы о щёку Урю, и эта жуткая субстанция коркой застыла на окровавленной щеке. — Стой, — тихо скомандовал он мужику, сгребшему за волосы Асахи. Урю прекрасно помнил, как ещё утром прижимался к этим волосам носом и вдыхал их запах. Асахи пах свободой, нежностью и любовью. Чем он пах сейчас — Урю было страшно представить, но он все равно хотел вдохнуть. Асахи бы пах… сломанными надеждами, искореженной черноземной почвой и кровью, и смертью, и безумием. И пустым взглядом, и разбитой душой. Вот чем бы он пах. А Урю хотел. Хотел почувствовать его. Хотел прижаться снова, хотел обнять, поцеловать, стереть с него все те мерзкие следы всех тех мерзких свиней, но он бы не смог, нет, не смог бы: такое не стирается, не забывается, как ни старайся. Все заранее было кончено. Возможно не только в их отношениях. Но и в жизни. — Будет же удобнее, если я сделаю… — мгновение сложенных печатей и густая веревка грязи потянулась к бессознательно открытому рту. Ввинтилась внутрь, поелозила там, сдирая нежный слой слизистой, и Урю захрипел, и стал пускать кровавые пузыри от того зрелища, и дёргал в который раз руками и пальцы его расшатывались, отрывались: он чувствовал на костяшках горячую кровь. — Боишься, что он не дышит? — каменный повёл плечами и рукой, и густые нити грязи брызнули из ноздей Асахи на стол и землю, — Зря. Он дышит даже так. — Пусти! — Урю рванулся, и первый палец — мизинец правой руки, с треском отошёл. Брызнула кровь. — И даже если я сделаю так… — капля грязи стекла из уголка глаза, смешиваясь с остальными слезами, — или так… — другая капля потекла из уха, и вместе с ней потекла кровь, — вряд ли он будет теперь слышать или видеть этим глазом, но дышать — да. Дышать он будет. Долго. Может быть. Может быть… итак, об удобстве… — Пустите!!! — указательный и средний правой, с треском, с мерзким чвоканьем выдранных жил, и указательный и мизинец левой, и кровь, льющаяся на сырую подвальную землю, и полумрак, и яркий осознанный взгляд очнувшегося Асахи… …и его крик, когда хлынувшая наружу затвердевшая грязь почти вывернула наизнанку его рот и выдрала с корнем несколько зубов. И он отключился. Снова. И он отключился, не слыша и не видя, как Урю вырывает остаток пальцев и бросается вперёд, попутно протыкая нескольких людей (нелюдей) солью. И он отключился, чтобы не наблюдать, как каменный, пропустивший смерть уже всех своих союзников, но сохраняющий бдительность сам, ударом сносит Урю к стене, и как он садится рядом. Как он бережно, по отечески, гладит его по выбитой набок челюсти. Как он не защищается от атаки. Как безразлично он трогает осколки соли, торчащие из собственной груди. — Ненавижу суновцев, — спокойно подмечает он, хватается за челюсть Урю, давит и рывком ставит ее обратно. — И тех, кто под них ложится. Урю заметил. Урю это заметил. Это все заметили. И это не оправдание. Кровь закапала с осколков соли в ребрах каменного. У него оказалось вполне человеческое сердце, которое качало вполне человеческую кровь. У него оказалась вполне человеческая оболочка с вполне человеческой душой. Ужасный человек. Ужасный и мёртвый. Хорошо, что мёртвый. А Асахи… Урю скинул с себя грузное тело, встал медленно на негнущиеся ноги, и попытался остановить кровь, льющуюся с обрубков пальцев, но ничего не выходило: прижечь было нечем, бинтов не было. Единственный медик лежал на столе без сознания, изувеченный и изодранный во всех смыслах этих слов. Урю помазал беспалыми руками по веревкам, и, чувствуя, что в глазах от недостатка крови темнеет, грохнулся на колени. Подцепил канат зубами, потянул. Подцепил — потянул. Сбитый зуб заболел, и он расшатал его языком окончательно и выплюнул на пол. Резец. Это был резец. Подцепил — потянул. Вытянул. Еле дополз до второй веревки. Еле развязал. До ног бы уже не добрался, а потому решил позволить себе маленькую слабость; отупевший от произошедшего и разливающейся от кровопотери анемии, лег рядом на стол и прижался носом к грязным окровавленным волосам. Под волосами была кожа. Кожа была теплая и живая. И пахла хорошо. Нежностью пахла. Любовью. Свободой. И плохо тоже пахла: кислой спермой, кровью и грязью, сломанными мечтами и осколками былого, хорошего. Но неважно, чем он пах, самое главное — Асахи остался жив. Думал Урю, растерянно водя по его груди окровавленной нелепой ладонью. Из некоторых мест торчали выкорчеванные саморезики, и он старался ими не оцарапать и без того изувеченную кожу. Хорошо, что они все, эти животные, и каменный — умерли. В глазах темнело, и испачканное грязью и кровью, но всё ещё узнаваемое, лицо любимого человека, плыло, становясь плохой карикатурой на самого себя. Урю ещё не решил, каково это: то, что он сам скоро, возможно, умрет. Хорошо. Или плохо? Плохо. Или хорошо?