***
Своё первое письмо — ответ от Даиáн на просьбу слать на новый адрес — Марк получил через восемь дней. Даже спустя неделю он до сих пор не обзавёлся планом действий. Первое письмо должно было обрисовать произошедшее без уклона в детализацию и лишнего кипиша по всем фронтам: «Привет. Это Марк. Я остаюсь в Лондоне на***
«Видела Саймона у школы, он выглядел… странно. Болезненно. По-моему, он мог стать наркоманом. Я бы очень не хотела, чтобы он стал наркоманом, наркотики превращают людей в биомусор…»
Марк обустроился в съёмной однушке: общий санузел, кровать, коробка-телевизор и окна с выходом на кирпичную кладку соседнего здания — ему не нужен был пентхаус, хотя позволить, наверное, мог бы, если бы захотел. Хоть и работа тоже была не особо нужна, он устроился в конторку, продвигающую недвижимость под аренду: сомнительное предприятие, но скучать не приходилось — бесперебойное общение, деловой прикид, звонки, телефоны, куча новых слов, термины-хуермины и иллюзорное ощущение собственной значимости в ячейке ещё не до конца присохшего лондонского общества… Словом — куча отвлекающих от скуки и самокопания факторов.«Он со мной не говорил, он, кажется, даже меня не видел, но я его узнала, это точно был Саймон. Он тоже не знает, где ты, да?
Хоть кто-нибудь знает?»
Марк зачем-то ляпнул последнюю глупость — мол, уехал на заработки. Собирается, мол, сам оплатить себе учёбу. Какая, правда, учёба без документов и с его-то успехами?.. Но и эту порцию вранья он решил оставить на разгребание будущему себе. Даиáн, судя по скорому ответу, пришла в восторг, и на время вопросы о произошедшем поутихли, возвращаясь в каждом втором письме.«Ты не беспокоишься за него, Марк? Вы ведь были так близки.»
Эта строчка надавила на больное. Как последний мазохист, Марк вчитался в слова ещё раз, и ещё, и напоследок ещё разок — как в синяк потыкать: неприятно, но палец так тянется. Ответ вышел особенно коротким:«Нет, я не сказал. И не скажу. Мы с ним больше не друзья, Даиáн. Мы больше друг другу никто».
***
Дохлый стал ширяться в два раза чаще. И в два раза чаще оставаться у сестры, невзирая на протесты со стороны её муженька и при этом упорно храня причины своих внезапных перемен в строжайшем секрете. Карлотта ни о чём и не спрашивала — знала ведь: если Саймон на полном серьёзе задумывал о чём-то смолчать, то выпытать даже словечко становилось невыполнимой задачей. Вместо бесполезных, портящих атмосферу допросов они подолгу сидели в комнате, смотрели фильмы или с притворной беззаботностью распивали чай на кухне, хоть и при взгляде на его осунувшееся лицо с синеющими на контрасте воспалённых белков впадинами под глазами внутри неё всё дребезжало от ужаса. Она до умопомрачения боялась, что он либо опять плотно подсядет на иглу, либо уже подсел и успел подхватить тот самый вирус, о котором все вокруг говорят только шёпотом. Боялась, что что-то непоправимое уже успело произойти, и теперь ей, заботливой старшей сестре, не оставалось ничего, кроме как наблюдать мучительный процесс разложения дорогого ей человека. Дохлый же каждую неделю предпринимал очередную безысходную попытку выловить Даиáн у школьных ворот, но каждый раз заранее разочаровывался, только завидев шпили учебного учреждения. В бестолковой беготне за бесследно исчезнувшим Марком пролетела вся зима. Он ходил к дому Рентонов чуть ли не каждый вечер, заглядывая в окна на дистанции, но не решаясь постучать. В доме кипела жизнь, за шторами в будничном вальсе маячили два силуэта — мужской и женский, но третий за несколько месяцев так и не появился. Как не включился и свет на втором этаже. Даиáн избегала его как чумы, то и дело встречаясь взглядами, когда он в очередной отчаянной попытке выпытать ответы выжидающе подпирал спиной кирпичный бок здания средней школы. Она не пряталась, не поднимала тревоги — просто не приближалась и не давала ему возможности приблизиться самому, ошиваясь исключительно в спасительном круге из стада хохочущих школьниц. Школьниц, среди которых Марка, вполне ожидаемо, не находилось. Весной прибавилось работы — безнадёжно больная тётка упросила его поглядывать за чахленьким пабом на другом конце города, чем он остался весьма доволен. Так появились новые знакомые, деньги на таблетки и дорожки, подержанный транспорт и красивые девушки, которые охотно вешались на него за халявный стаканчик. Жизнь проплывала в бесконечном круговороте суетливых дней из безликого секса, щадящих наркотиков и затяжной апатии, пускающей корни всё глубже и глубже. В один из смазанных вечеров на парковке с напомаженным ртом на члене и гудящим затылком, упёртым в сидение побитого Гранд Чероки, в голове его проскочила мысль явиться к Рентонам на Пасху с корзинкой выпечки и искренним беспокойством за пропавшую душонку, но идея растворилась вместе со спермой, через пару минут исчезнувшей в безымянной женской глотке, больше, как и владелица глотки, ни разу к нему не возвращаясь.***
Марк перезимовал на съёмной однушке, а с приходом первых весенних деньков начал задумываться о поездке на родину. Родители звали на Пасху, а тоска по Даиáн, которая всё это время поддерживала с ним сам собой сложившийся обмен двумя письмами в неделю, становилась большим, чем недостаток женского тепла в постели. Марк уже радовался густо надушенным конвертам, как ребёнок Рождеству: в четверг всегда спешил домой, зная, что почтовый ящик не будет пустовать, а в субботу поднимался за час до прихода почтальона, перехватывая утреннюю почту из ставших знакомыми рук. У Даиáн за это время ничего не изменилось: школьная рутина, подружки, читательский клуб после занятий… Марка тревожило расстояние, но он убеждал себя, что контролирует ситуацию даже дистанционно. Даиáн любит его и в письмах, и наяву. Даиáн уважает его решение и готова ждать до тех пор, пока последствия всех неувязок и путаниц не осядут на дно. Даиáн как никто другой верит в светлое будущее, не омрачённое ни тенью минувших месяцев, ни чем-либо уготованным судьбой на месяцы грядущие. Марку стоило бы поучиться у своей девчонки оптимизму, но чем старше он становился, тем тяжелее ему давалось поддержание улыбки на лице. Он облизнул клейкую сторону конверта ещё до того, как опустить в него свежее послание. На этот раз письмо было тяжелее: в довесок к приятным вестям — целых пять честно заработанных сотен. Сложно поверить, но Рентон за это время даже поднялся вверх по карьерной лестнице, минуя основную часть бюрократических излишек и общение с недовольствующими: теперь он много катался по городу, показывал жилплощадь новоиспечённым претендентам на обитание в её стенах, расхваливая те нараспев и заливая в чужие уши ниагарского масштаба водопады обещаний про сладкую-пресладкую жизнь в местах лучших из лучших… Получалось неплохо. Марку нравилось, что люди с охотой внимают его словам, не ставя под сомнение правдивость сказанного. Ему нравится — он получает доход — ему нравится вдвойне. Отличная, выходит, схема. От дорожной сумки, как от груза прошлого, он избавился с первым же переездом, а содержимое заложил в надёжном месте; заключив, что сейчас такие деньги — не то, что нужно человеку, учащемуся жить по-новому. Да и совесть не дала бы так просто тратить. Вот ведь ирония. Заработок позволял существовать почти безбедно: оплата счетов, аренда кассет в прокате, нескудное, способное даже похвастаться разнообразием пропитание… Он частенько напоминал себе перед сном, что время океаном выплюнет стекло на берег, и стекло тогда уже не будет стеклом — все углы сгладятся, прозрачность уйдёт, оставив только часть былого, ставшего безобидным, невзрачным и не таким уж и существенным… Кто из ребят был главным осколком в океане его размышлений определить было сложно. Или просто не хотелось. Он не был уверен. Рассуждения о предательстве и гложущей нутро вины постепенно перетекали в афоризмы об относительности добра и зла в людских головах и душах. Но это, как ни покрути, изо дня в день оставалось лишь завуалированными попытками оправдать ничем не обоснованный порыв и совершённый, как следствие порыва, поступок.***
Через две недели Даиáн приехала сама. Экскурсия от лица школы, как обнаружилось — маскировка лучше не придумаешь. Вместо пяти музеев из списка лондонских достопримечательностей она посетила лишь одну единственную кровать, зато как минимум четырежды за несколько дней. Остаться на ночь удалось только последним вечером, хоть затея и грозила оповещением родителей, а с ним и строжайшим выговором от руководителя, сопровождавшего учеников средней школы. Даиáн изменилась только в длине волос и размере груди, но и этого хватило для нескольких достойных девичьего визга комплиментов. Марк был рад провести с ней кусочек недели; он повторял, что скучал — и не врал, он действительно сильно скучал по теплу чужого тела и присутствию в квартире кого-то, кроме себя самого. Даиáн пообещала приехать снова. Так Марку незаметно исполнилось двадцать четыре. После последней встречи возможностей видеться с каждым годом становилось всё меньше — Даиáн уже готовилась к поступлению в глазговский университет, перед носом маячило с десяток экзаменов, выпускной бал и прочие поджидающие на пороге студенчества прелести. Два письма в неделю постепенно сделались одним в три, но всем, казалось, было комфортно. Марк отослал несколько сотен на подготовку к балу, раздумывая над тем, как бы ему самому объявиться в качестве приятного сюрприза, но, к удивлению своему, деньги получил обратно вместе со скорым сопроводительным письмом. «Прости, Марк, я не могу их взять.