Медные монеты даруют миру покой

Сотни чудесных молний пробили в земле огромную глубокую яму, из середины её расползались наружу бесчисленные трещины — некоторые уходили расколом прямо в реку, другие же проникали в горы. Изнутри горы Цзянсун раздался грохочущий треск разлома, оглушительный звук разнёсся на сотню ли и дальше, повергая услышавших в ужас. Когда ударил громадный вал, он даже разбил прямиком гору — покатились камни и посыпались осколки, среди ливня поднимая безбрежный туман над водой. Стоило огромной волне отступить, и открылась ясно чудовищных размеров воронка, выбитая молниями: на дне провала, выжженного громом и молниями дочерна, сидел, скрестив ноги, Цзухун и со сложенными в буддийском приветствии ладонями читал глубоким голосом священные писания. Только накрывавший его золотой колокол был теперь разрушен, на белых монашеских одеяниях рассыпались повсюду обуглившиеся дыры вперемешку с пятнами от струящейся крови — выглядел он жутко и жалко. Он несколько раз тяжело закашлялся среди чтения, и мелкая кровавая пена выступила в уголках рта — было видно, что ранен он очень серьёзно. Но красные точки на его лице, однако, всё так же взбирались к Мингуну, и завершение построения было в самой непосредственной близости. Но после такого удара от Сюэ Сяня красные точки приостановились на мгновение, прежде чем стали заново карабкаться вверх, скорость их значительно замедлилась в сравнении с тем, что было до этого, похоже, вернувшись к исходному самому трудному положению. Он кашлянул несколько раз, от начала и до конца неспособный закончить предложение из писания, и попросту открыл глаза. Неизвестно отчего, но даже в такой момент он, казалось, не пришёл в смятение и не растерялся, словно всё ещё имел трюк в запасе. Кто-то другой, быть может, сейчас промедлил бы и не стал нападать необдуманно, чтобы не позволить ему найти лазейку. Но он столкнулся с Сюэ Сянем. Цзухун поднял взгляд — и увидел, что под покровом чёрных туч стоит высокий мужчина в чёрных одеждах; у ног его всё ещё чуть мерцали остатки таинственных молний, над головой одна за другой зажигались вспышки с приглушённым громом, и отсветы делали его кожу чисто-белой, облик — отчётливым и красивым. Только всё тело его, однако, источало сумрачный и своевольный дух, вплоть до того, что даже поджатые уголки губ обнаруживали порочную ци. Что самое важное — в глубине его чернильно-чёрных зрачков смутно проступала тень красного. Это был признак помешательства. Неважно, совершенствующийся смертный ли это или рождённый бессмертным, любой мог впасть в помешательство. Может быть, при обучении ступил на неверный путь, а может, забрёл по ошибке в ловушку построения, или принял неправильно чудесное снадобье, или же скопился, застоялся за долгое время гнев — требовалась лишь искра, и помешательство — не более чем дело мгновения. Но какого бы рода ни был, если впадал в помешательство, любой становился чрезвычайно страшным, поскольку был совершенно неуправляем. Вот почему едва Цзухун взглянул на него, как тотчас вновь был поражён всевозможными молниями. Среди острой боли от разрезанной плоти и оскоблённых костей Цзухун, хмуря брови, использовал внутреннюю и духовную силу, с трудом защитив важнейшие меридианы и сосуды в теле. Человек в чёрном же, весь объятый искажённой ци, посреди грома и молний подошёл, ничуть не заботясь, к провалу, опустил взор, глядя сверху вниз, склонил вдруг голову набок, изогнул уголок губ в краткой улыбке и сказал: — Слышал, ты и есть тот, кто вытащил мои драконьи кости? Он смотрел какое-то время, затем попросту поднял подол одежд и полуприсел на корточки и, наблюдая взглядом исключительно холодным и безучастным, как обрушиваются гром и молнии, сказал безразлично: — Я человек вполне совестливый. Если соединить все кости и косточки в твоём теле, не наберётся и на половину длины моей драконьей, но по доброте душевной я сочту тебя за равного. Раз уж ты наживую вытащил мои драконьи кости, тогда давай и я наживую вытащу твои… Пока говорил, он легко — словно между делом — поднял руку; длинные и тонкие белые пальцы его были исключительно красивы и ничуть не походили на запятнанные кровью. Он разом согнул все пять пальцев, ухватив что-то на расстоянии, и с лишённым выражения лицом чуть потянул на себя. Цзухун тут же застонал приглушённо, его сложенные вместе ладони дрогнули, и левой рукой он тотчас сжал запястье правой. Он чувствовал, как человек в чёрном на расстоянии заживо достаёт кости его пальцев сквозь кожу и мясо. Ощущение, как разделяют кости и плоть, было мучительным настолько, что лишало желания жить. И в этот миг Цзухун захотел испытать удачу. В момент, когда тяжесть с тысячу цзюней висела на волоске, человек в чёрном спас Сюаньминя — связь между ними определённо была не поверхностной. Его страдания, разумеется, не заботили человека в чёрном, но с Сюаньминем, однако, было иначе. Никто не останется безразличен к мучениям своего спутника; пусть лишь заколеблется немного, самую малость… Лишь даст ему единственную возможность… Размышляя так, Цзухун сейчас же заговорил охрипшим голосом: — Я и он связаны единой жизнью, я умру — и ему тоже едва ли выжить. Пока он жив — я не умру. Все муки плоти равно передаются и ему. Учитывая это, ты всё ещё хочешь убивать дальше? На скале горы Цзянсун Сюаньминь крепко сжимал правую руку. В лице его не проступало ни тени выражения, и если бы Цзухун не знал сам, то совершенно не рассмотрел бы, что Сюаньминь сносит страшные мучения. Для чего терпеть так? Другие, возможно, не поняли бы, Цзухун же понимал как нельзя более чётко; характер Сюаньминя был ясен ему всегда, только шли они разными путями, вот и всё. Причина, почему лицо его было невозмутимым, почему вовсе не проступало ни капли страдания, заключалась в том лишь, чтобы не потревожить месть человека в чёрном. Ненависть такая вещь — сводить счёты нужно непременно лично, посторонние не вправе вмешиваться или заменять. Но человек в чёрном, против ожидания, равнодушно скользнул взглядом по горе Цзянсун, в глазах его промелькнули замешательство и сомнение — и вновь лицо стало каменным, он сказал невозмутимо: — Кто это? Я должен его знать? Договорив, он отвёл взгляд, снова посмотрел на Цзухуна, насмехаясь, и опять потянул назад удерживающие пустоту пальцы. Сюаньминь на скале замер, посмотрел на него издали глубоким взглядом, затем опустил взор и закрыл глаза. ****** После того как Сюэ Сянь покинул прежде горную долину, он, полагаясь на слова даоса Сунъюня, направился прямиком сюда. Только он никогда раньше не испытывал такого страдания, глубокого и тяжёлого настолько, что невозможно вырваться; страдание это, ненависть за вытащенные кости и гнев, что копился, подавляемый, последние полгода, забурлили в его теле разом, отчего сердце приступ за приступом пронзало болью. Эта боль была даже гораздо невыносимей, чем когда во время кары беспорядочно поражали молнии. Вот почему, когда места слома костей в спине тоже начали болеть так, что боль проникала сквозь кожу и кости, когда казалось, что он скоро не выдержит, разум его вдруг помутился. Как будто пожар из сердца выжег себе путь в мозг, а когда прогорел — остался переполняющий густой туман. Он впал в помешательство. Пусть даже в следующий миг из-за созданной медными монетами связи увидел урывками воспоминания Сюаньминя, он всё так же обрёл ясность лишь на мгновение — и снова пропал в заполняющем его гневе. В то мгновение ясности тело его, действуя быстрее разума, ринулось прямо к земле и спасло Сюаньминя. Когда же заново утонул в ярости, мимоходом бросил Сюаньминя на гору Цзянсун. Когда он услышал слова Цзухуна и оглянулся на Сюаньминя, он пришёл в замешательство на миг: как будто бы бесчисленные воспоминания посыпались на него одно за другим, но словно бы ничего не задержалось. Потому он и повернулся безразлично обратно. Только неизвестно отчего, когда дёрнул кость Цзухуна во второй раз, он вновь не стерпел и взглянул на гору Цзянсун. Он увидел Сюаньминя, стоящего там с опущенными глазами, и в груди вдруг снова поднялась без причины волна страдания, совсем как эти беспредельные бушующие реки. Он ощутил себя странно, словно испытывал чувство, порождённое некой неизвестной связью; совершенно вне его контроля. Он был несколько раздражён такого рода чувством, потому холодно обернулся назад и тотчас призвал неисчислимые чудесные молнии. Цзухун с головы до ног был в полном беспорядке, монашеские одеяния его — сплошь смешение красного и чёрного, от его изначального облика ничего не осталось более. Сюэ Сянь всматривался в него краткое время, затем не сдержался и повернулся к Сюаньминю — на этот раз он неожиданно увидел, как на теле Сюаньминя мгновенно возникло несколько кровавых пятен; действительно затронут вместе с Цзухуном. Эти огромные пятна крови резали глаз до крайности, резали настолько, что пронзили даже сердце Сюэ Сяня следом. Он смотрел остолбенело на то место, вдруг открыл рот и нерешительно произнёс: — …Святоша? Сюаньминь открыл внезапно глаза, лицо и губы его — одинаково бледны; он отозвался спокойно с «М», поднял руку и применил заклинание чистых одежд. Но даже заклинание чистых одежд не могло остановить кровь; стоило лишь очистить — и пятно появлялось снова. Молнии в руках Сюэ Сяня вдруг остановились. В голове его был беспримерный хаос, зрачки то становились вдруг глубоко чёрными, то вдруг краснели. В миг, когда Сюэ Сяню было не до него, Цзухун тайком принялся читать писания заново; нужно лишь немножко, уже совсем близко… Большое полотно капель крови наконец вошло в Мингун, стекаясь снаружи внутрь. Построение из более чем сотни человек будто откликнулось ему, и каменная статуя слегка затрепетала. Части построения на озере Дунтин и горе Ваньши тоже безостановочно дрожали, и люди подле построения давно уже впали в забытьё и потеряли сознание. Часть построения в храме Дацзэ на горе Цзянсун дрожала без остановки, как и в двух других местах, собравшиеся в круг чжэньцзы давно рухнули на пол в беспорядке, и тайбу с тайчжу тоже не стали исключением. Построение обмена жизнью готово было вот-вот завершиться, и в главном зале вдруг снова раздался легчайший вздох. Пальцы тайбу, пребывавшей в полузабытьи, дрогнули, среди хаоса она как будто и услышала голос гоши, и словно бы он немного отличался. Тот глубокий медлительный голос тихо издал вздох и произнёс: — Не жить, на себя навлёкши самому беду. Может, это было сияние отражённого света на закате, а может, нечто иное. Тайбу ощутила внезапно, что даже в силах открыть глаза; она смотрела потерянно на заполняющий всё перед взором кроваво-красный и среди замешательства вдруг осознала что-то. Она с трудом пошевелила окоченелым большим пальцем и, полагаясь на последнюю каплю крови, медленно провела через кровавую дорожку, ведущую к статуе, поперечную линию. В начертании заклинания такое действие означало решительное рассечение. Человек, охраняющий построение, в ключевой момент пожалел и отказал, и всё построение на крови мгновенно вверглось в безумный хаос. Только миг — и озеро Дунтин, гора Ваньши и гора Цзянсун одновременно пришли в движение. Едва капли крови собрались воедино в точке Мингуна на лбу Цзухуна, как вдруг рассредоточились вновь. Он с растерянным видом торопливо поднял руку коснуться Мингуна, однако не успел ещё ни в чём удостовериться, как статуя внутри круглого построения начала медленно терять кровавую окраску. А точнее, вся та кровь, поглощённая ею прежде, капля за каплей возвращалась ею обратно. Начало и конец сменили друг друга, кровь из построения посреди хаоса потекла обратно, вопреки всем ожиданиям, капля за каплей просачиваясь в пальцы простых людей. Нарушение построения на крови вмиг отразилось и на большом построении «Средь рек и гор погребённые кости». Сюэ Сянь и Сюаньминь ощутили лишь, как ноги их резко опустились, речные глубины взбудоражились и в единственное мгновение обрели силу, подобную мощи степного пожара. Объёмный звук, грохочущий и дрожащий, распростёрся по земле, речные воды вдруг обезумели так, что их было не удержать больше, нахлынули громадные волны, одна за другой ударяя о берег. Большое построение, что изначально каждым словом, каждым звуком твердило о «веке благоденствия и мира», из-за вовлечения построения на крови мгновенно обернулось самым ужасающий бедствием. Содрогнулись горные цепи на восемь сотен ли, разошлись равно реки на две тысячи ли. Могучий поток ринулся прямиком на протяжённый берег, дома шатались, готовые рухнуть, раскалывались и обваливались горы. Каждый округ вдоль великой реки был одинаково повергнут в страх этим нежданным стихийным бедствием, крики и рыдания народа из отдалённых уездных городов распространялись непрестанно, преодолевая едва ли не десятки ли. Близлежащие посёлки были на грани того, чтобы затонуть под валами, крики ужаса и плач навзрыд смешивались и смазывались в обрывки, вслед поднимались высокие волны, опрокидывая небо и покрывая землю. Огромное построение было неустойчиво, и горы и реки едва ли могли быть спокойны. Кость дракона, удерживающая построение, конечно, тоже оказалась затронута. В то мгновение Сюэ Сянь чувствовал только, будто бесчисленные камни толкли его кости сквозь плоть; на самом же деле кости эти были вовсе не внутри его спины. Вслед за грохотом обрушившейся горы Сюэ Сянь ощутил, как в спине его что-то оборвалось со звоном. Нить между сломанными костьми наконец не выдержала тяжёлого бремени и в обстоятельствах, когда её очень давно не укрепляли, разорвалась полностью. Сюэ Сянь воспринял лишь, как чувствительность в ногах мгновенно исчезла; даже не только ноги — все пять чувств оказались тяжело поражены: отзвуки в ушах становились нечёткими, зрение — смутным и неясным, осязание начало притупляться… Как будто из-за огромного построения с погребёнными костьми он и сам стал частью гор и рек: горы и реки ранены, как ранен он сам; горы и реки неустойчивы, как неустойчивы его кости. Всё это произошло очень быстро, настолько быстро, что никто сумел среагировать. Он ощутил внезапно, как между небом и землёй резко потемнело, как будто довлели, громоздясь, бесконечные чёрные тучи, что уже почти придавили землю. Но скоро он осознал, что вовсе не небо и земля утратили краски, а он сам вот-вот перестанет видеть. Картина перед глазами становилась всё более тусклой, на грани того, чтобы слиться с тьмой. Он вдруг захотел обернуться и взглянуть ещё раз на белую тень на горе Цзянсун. Та расплывчатая белая тень, однако, внезапно подняла руку — и сразу вырвался золотой свет, неисчислимые нити из его руки раскинулись сетью. Нить за нитью они сковали неустойчивые горные цепи, схватили неистово мчащиеся валы… Так Сюаньминь одной рукой держал медные монеты; напряжённая, она от самого плеча уже покрылась бесчисленными разрывами, и алая кровь слой за слоем сплошь окрасила белоснежные монашеские одеяния. Он, однако, не обращал внимания вовсе, твёрдо сдерживая горы и реки одновременно, и неожиданно потянул другой рукой. Бам!.. Нечто огромное вдруг сотряслось под горной цепью. Буря стала ещё свирепей, земля задрожала ещё неистовей, вздымающиеся до небес валы взбесились как дикие лошади. Рука Сюаньминя, удерживающая медные монеты, вдруг напряглась сильнее, и кровавое пятно на монашеских одеждах расплылось вновь, покрывая участок ещё больше. Он же, впрочем, будто и не ощущал и по-прежнему упорно тянул другой рукой. Грохот!.. После того как он неоднократно приложил усилие, что-то наконец показалось из-под земли: это был длинный хребет, иссечённый, как кипарисовый лес. Едва духовный предмет, удерживающий построение, оказался извлечён, как всё большое построение вмиг впало в непрестанный хаос, точно обезумев. В этом мире духовные предметы, что способны удержать такое большое заклинание, можно сосчитать на пальцах; их не более чем два вида. Цзухун выбрал кости дракона, Сюаньминь выбрал кости будды. Он содрогнулся всем телом, и две окровавленные кости возникли из его пояса. Пусть даже кожа не была вскрыта, не была разрезана плоть, после того как извлёк кости будды, дыхание жизни в теле Сюаньминя вмиг стало рассеиваться с поразительной скоростью. Лицо его было болезненно-белым, что бумага; глаза же совсем как раньше оставались глубоко чёрными, будто тушь. Он обвёл медные монеты в пальцах — горная цепь раскрыла путь, под ногами поднялся со всех сторон треск, и разверзлась огромная пасть бездны. Тут же он погрузил две кости будды в глубины этой бездны, а после горы сотряслись могуче и оказались соединены вновь. В тот миг кровяная родинка сбоку на шее Сюаньминя вдруг выпустила несколько жил — словно паук, сопротивляющийся отчаянно перед смертью; после того как раскинул восемь лап, он медленно поджал их обратно. Кровяная родинка постепенно поблекла, и Цзухун, сидевший со скрещёнными ногами на прежнем месте, наконец утратил последние крупицы опоры. Лицо его мгновенно обернулось старческим, глаза, похожие на глаза Сюаньминя, полностью потеряли блеск — точно подёрнулись пепельно-серым туманом. Он сопротивлялся изо всех сил многие годы, однако в конечном счёте так и не избежал смерти. На пороге смерти люди всегда вспоминают очень и очень многое, события настолько отдалённые, что и сами они ошибочно полагали, будто уже забыли. Он потерянно обратил взгляд сереющих всё больше зрачков к небу и вспомнил вдруг: в тот год на горе Цзянсун, когда его забрал с собой тот благородный господин, тоже стояла такая погода — покрывалом нависали чёрные тучи, дождь заливал небеса, и ветер гнал волны столь стремительно, точно намеревался потопить горы. Он впервые увидел такого отринувшего мирское человека, кто словно бы нёс на себе сияние утренней зари. Только когда вошёл во двор Тяньцзи, он узнал, что тот благородный господин — гоши. Гоши — пост, передающийся из поколения в поколение; человек, занимавший его в первом поколении, происходил из южных окраин, этот благородный господин же как раз являлся вторым. А он, кого привели во двор Тяньцзи, в будущем станет третьим. Он называл благородного господина шифу, но тот казался неизменно ледяным, скупым на слова. Потому за всю свою жизнь он не смог произнести обращение «шифу» и несколько раз. Временной промежуток от детства до совершеннолетия казался и необычайно долгим — и мимолётным. Долгим — потому что за чтением канонических книг он мог подолгу лениться, надолго уходить в собственные мысли, а время как будто нисколько и не двигалось. Мимолётным же потому, что период в более чем десять лет не оставил на его шифу ни малейшего следа. Лишь позднее он узнал, что в теле его шифу — кости будды, а потому продолжительность его жизни гораздо больше, чем у обычных людей, и стареет он тоже гораздо медленнее. Тогда он ещё просто восхищённо завидовал. На протяжении многих лет после даже зависти — и той не было. Потому что его шифу, которому полагалось жить очень долго, скончался, когда ему самому было немного за двадцать; только ради того, чтобы спасти простых людей. Тело имеет кости будды — ну и что же? Всё ещё умер так рано. Сложно сказать, горевал ли он в то время или дело было в чём-то другом, однако порой, когда стоял наедине с самим собой на башне Вансин, ему вспоминался вдруг прежний гоши. Ещё позднее — всё так же от подножия горы Цзянсун — он привёл своего преемника — ребёнка, в чьём теле были кости будды и кто с малых лет походил немного на его рано почившего шифу. Он дал тому ребёнку изначальный монашеский титул второго гоши — Сюаньминь. В итоге та смутная зависть из прошлого появилась снова; вначале — только чуть-чуть, впоследствии же, по мере того как Сюаньминь рос, её копилось чем дальше, тем больше. Более десяти лет, что руководил Сюаньминь, он пытался подавить это чувство, убеждал себя держаться в стороне от двора. Но в конечном счёте всё же не сумел совладать; когда он обнаружил вдруг, что неостановимо стареет и одним днём превратится в горстку жёлтой почвы, восхищённая зависть обернулась ревностью. Ненасытной жадностью. Ненасытной жадностью… Чёрные тучи становились всё тяжелее, и веки его тяжелели всё сильнее тоже. В последний миг, когда сохранял ещё остатки сознания, он внезапно увидел хлынувшую навстречу большую волну, до ушей его смутно донёсся откуда-то плач. Совсем не таким было его изначальное намерение; он лишь хотел унять бедствие и спасти людей, изыскав попутно немного выгоды для себя. Но он сам не заметил, с каких пор из-за жадности путь его искривлялся тем больше, чем дальше он шёл… Говорят, когда человек умирает, слова его добры; может, это дух некогда благородного человека позволил ему в самом конце вернуть частичку первоначального намерения. Что же касается долгов — вероятно, их предстоит уплатить в ином виде… Цзухун в полузабытьи нашёл на ощупь собственную связку медных монет и растёр по всей поверхности кровь. А после — тусклые золотые нити распространились из медных монет вовне и сковали устремляющуюся в сторону деревни волну… Кости будды ещё не до конца подействовали в том, чтобы удержать построение, и буря по-прежнему ревела беспорядочно в ушах, по-прежнему содрогалась оглушительно громада гор позади, бесчисленные крики ужаса и горестные рыдания рвал на клочки яростный ветер, вздымающиеся до небес речные волны — что тысяча белых лошадей, несущихся вверх, — почти опрокинули небосвод… В конце концов, однако, они вовсе не затопили берег на самом деле. Потому что восемь сотен ли гор и две тысячи ли речных валов удерживали неисчислимые золотые нити; другой конец золотых нитей был у Сюаньминя в руке. Сюаньминь же преклонил колено перед Сюэ Сянем. Влияние, что несла с собой драконья кость, ещё не рассеялось с тела Сюэ Сяня, он не видел и не слышал, только свесил потерянно руки, совершенно недвижимый, будто статуя; чёрный-чёрный чанпао, казалось, промок насквозь под ударами волн, но в действительности никакие волны не могли пробиться к нему. Эти пропитавшие полностью мокрые следы — все от холодного пота и незримой крови… Сюаньминь глухо кашлянул несколько раз, взор его тем не менее от начала и до конца не покидал лица Сюэ Сяня. Его монашеские одеяния, всегда подобные снегу и облакам, окрасились кровью в сплошной тёмно-красный, поднятые пальцы были мертвенно-серыми. Он медленно расплавил забранную обратно длинную часть позвоночника истинного дракона и понемногу ввёл её в тело Сюэ Сяня. Лишённые света зрачки Сюэ Сяня наконец-то дрогнули, смутно возник крохотный проблеск. Но Сюаньминь, однако, плотно закрыл его глаза рукой; после того как долгое время молчаливо смотрел на него, наконец всё же подался навстречу и поцеловал. Поцелуй этот, что окончился, едва они соприкоснулись, был лёгким, словно туман на рассвете, — и тяжёлым, как десять тысяч цин гор и рек. От кашля Сюаньминь опустил взгляд, но ладонь его всё так же накрывала мягко глаза Сюэ Сяня; затем кашель становился всё тише и тише, всё тише и тише… Взгляд Цзухуна, чья жизнь была связана с его, наконец рассредоточился, бессильно опустилась голова. И рука Сюаньминя тоже слегка соскользнула безжизненно, открыв совершенно красные глаза Сюэ Сяня…