Боль

И завтра, и послезавтра, и через неделю, как только выдаются свободные часы, Ичимару тащит Киру на полигон. Он всегда выбирает разные ландшафты: уже были и пещеры, и современный город, и джунгли, и ледник. Они носятся по полигону, со стороны похожие, наверно, на резвящихся детей, и то, что водящий вооружен настоящим оружием, ничуть не мешает им обоим. Еще ни разу Кире не удалось хотя бы зацепить капитана, хотя он старается изо всех сил. Иногда Ичимару прикладывает видимые усилия, чтобы избежать удара, и Кира не без гордости замечает, что чем дальше, тем чаще такое случается. Он начинает опасаться и в самом деле поранить капитана... – Поверь, когда это станет опасно, мы продолжим вместе с Шинсо, – смеется тот, и Кире почему-то кажется, что Шинсо будет участвовать в этих странных салочках на равных, третьим игроком. – Да-а-а-а, а потом – и с шикаем, а почему бы и нет... – напевает Ичимару, ведя рискованный узор уверток и прыжков. В последние дни у капитана редкостно хорошее настроение. Потом тренировки на неделю обрываются, когда наступает горячая пора очередных отчетов, и Ичимару снова злобно-меланхоличен, а отряд старается не попадаться ему на глаза и только молится на лейтенанта, который всегда может защитить младшего по званию от капитанского гнева: отвлечь, заступиться, упросить. Но отчеты сданы, и в Мире Живых – затишье, и можно снова проводить полдня на полигоне. Как сегодня. Вокруг – скалы, сосны, крошечные лужайки, жаркое солнце, шумный водопад и озерцо под ним. Так красиво, что не хочется прыгать с мечом, а только сидеть и слагать стихи обо всем этом. Но капитан не позволяет, и Кира со вздохом начинает атаку. Они кружат вокруг озерца, взлетают на камни, мокрые от брызг, отталкиваются от разлапистых сосновых стволов, в густом аромате хвои словно бы плывут в затейливом танце. Кира уже привык выполнять сложные связки, ловить малейшие просчеты – похоже, Ичимару специально то и дело открывается. Вот он развернулся на кончиках пальцев, соскользнул на скальный уступ – Кира бросается следом, уже зная – предсказывая, куда сейчас отпрыгнет капитан, но все равно не успевает блокировать путь отхода... Уверенное равновесие Ичимару вдруг рушится. Лопнул ремешок варадзи. Кира видит эту мгновенную задержку, он не думает – думать некогда, но есть лишних полсекунды на удар – и он выбрасывает руку вперед, угрожающе пошатнувшись над водой, а потом они оба летят в озерцо, поднимают фонтаны брызг, оказывается, там глубоко! И только когда, смеясь, оба выбираются на берег, Ичимару – с подведшей его обувью в руке, Кира – непрестанно отбрасывая с лица мокрые волосы, – становится заметно и понятно, что рукав капитанского плаща распорот, и с пальцев Ичимару течет сначала розовая вода, а потом и кровь. Несколько мгновений они оба озадаченно рассматривают длинную глубокую царапину вдоль сгиба локтя. Потом, одновременно: – Капитан!.. Я не нарочно! – Изуру, ну ты даешь! Кира испуганно хлопает ресницами. Что рана неопасна, он видит и сам, но все же – своего капитана... мечом... – Умница, – поет Ичимару, – я не ожидал, Изуру, совсем не ожидал, надо же... – и обнимает своего лейтенанта, совершенно не обращая внимания, что с них обоих льет вода, а кое-где к воде примешиваются алые капли. Больше они не тренируются: Ичимару провозглашает, что в таких случаях нормальные шинигами не сражаются, а сваливают как можно быстрее. Но им незачем спешить, поэтому вскоре мокрая одежда сушится на камнях и ветках, а обладатели одежды купаются в озерце. И не только купаются, а еще и распускают руки... сначала в шутку, а потом уже и не очень... Кира запрокидывает голову, подставляя горло поцелуям, солнце бьет ему в глаза – он не закрывает глаз. Так хорошо, так бесконечно хорошо, только не хватает чего-то привычного. – Гин-сама... кеккай? – Зачем? – брови «домиком». – Это полигон, Изуру, тут кроме нас с тобой ни души. Разве что ты хочешь попрактиковаться? – М-м-м... нет... – конечно, непривычно вот так, без стен и крыши, неуютно немного, но... но если капитан говорит... Капитан меж тем творит такое, что Кира окончательно шалеет. На камнях вообще-то не очень удобно устраиваться, но им удалось отыскать довольно гладкую наклонную плиту – и вот сейчас Киру распростерли на этой самой плите, а Ичимару склонился – влажные волосы щекотно проходятся по нежной коже груди, потом живота, потом... Сначала Кира ахает от удовольствия, потом соображает, что происходит, и ахает уже от ужаса: – Гин-сама! Но ведь... но... – Не нравится? – удивляется Ичимару, поднимая невинный взгляд, как будто это вообще не он только что... языком... как леденец... – Но это... – Кира жмурится от испуга, смешанного с дикой жаждой продолжения. Слова «унизительно» он выговорить не решается. – Но так нельзя! – Вот еще, – фыркает Ичимару. – Если нравится, значит, можно! – и возвращается к прерванному занятию. Кира скулит сквозь сжатые зубы, вздрагивает всем телом, пытается не дергать бедрами, хотя хочется, так хочется... но это непостижимо, невероятно, невозможно – такое... горячий рот, ритмичные движения, отблески солнца на серебряных прядях, в которые до безумия хочется запустить руки, чтобы перехватить контроль, чтобы заставить двигаться чуть-чуть быстрее и жестче. Но он не смеет, он только гладит эти волосы, изнывая от собственной робости, пока Ичимару не вскидывает голову – и с шалым весельем в голосе: – Да что ты зажимаешься? Все можно! Позволение звучит как приказ – впрочем, это даже к лучшему. Приказ нужно выполнять, не раздумывая над его этической составляющей. Поэтому – у Киры полные пригоршни мягкого серебра, и оглушающее чувство незнакомой и непривычной власти. Он осторожно пробует сам задавать темп и силу движения, и ему подчиняются, не сопротивляясь ни секунды. Это приятно до дрожи, от этого сладко немеют губы и горячо покалывает вдоль спины... А потом Кира вспоминает, с кем он это делает – или кто делает это с ним, если по правде, – и от одной только мысли оглушительная разрядка прошивает все тело длинной судорогой, а эхо его крика мечется среди скал, прежде чем потонуть в шуме водопада. Когда он приходит в себя, Ичимару сидит рядом, сложившись почти втрое, обняв колени руками, смотрит в пространство и с отсутствующим видом облизывает губы. Зрелище это едва не выбрасывает Киру назад, в царство помутившегося сознания и острых ощущений, он удерживается по сю сторону бытия каким-то чудом. – Гин-сама? – А? Кира не знает, как правильно выразить тот хаос чувств, в какой превратилась его душа, но подозревает, что будет относительно правильно сказать: – Гин-сама, я... я так вас лю... – Замолчи! Его никогда еще не обрывали так резко, так больно – добавив к словам и холодно-яростному голосу еще и порцию рейацу, как молчаливое «и если не умолкнешь добром, я заткну тебя силой!». Кира давится недопроизнесенным коротким словечком, колкой снежинкой, застрявшей в горле. Ичимару все так же неподвижен, даже не шевельнул головой. – Есть, капитан. Это спасение – возможность уйти под прикрытие их официального статуса. Будто шеврон лейтенанта – истинный щит от любых личных неурядиц. Воображай себе что хочешь, переживай свою боль как умеешь; все, что тебе на самом деле требуется – это соблюдать субординацию. После длинной паузы капитан все же подает голос. – Умница, Изуру, – говорит он, не поворачиваясь. – Ты сегодня делаешь поразительные успехи. Собирайся, пойдем отсюда. Кира молча одевается, стараясь не смотреть на Ичимару, который растянулся на камне – точь-в-точь громадная белая ящерица – и возится с порванным ремешком. На душе у лейтенанта муторно, как при тяжком похмелье. По возвращении капитан куда-то исчезает, а Кира, наплевав на все свои обязанности, разыскивает Мадараме и предлагает пойти выпить. Тот удивленно прищуривается: – Кира? Ты в порядке? Случилось что? – Не то чтобы случилось, но я определенно не в порядке, – мрачно заявляет Кира. – Ты, главное, не спрашивай. – Понял, – главная ценность Мадараме как собутыльника в том, что он каким-то чудом ухитряется избегать опасных тем и треплется о чем-то, не имеющем ни малейшего отношения к тому, что тяготит других. – В Руконгай? Здесь средь бела дня рискуем нарваться. – Давай, – Кира не любит Руконгай, он не знает тамошних нравов и знать, в общем-то, не хочет, но в Сейрейтее напиваться, пока не кончился рабочий день, лейтенантам возбраняется. Да и после – тоже. Да и не только лейтенантам. Так что сидят они допоздна в относительно пристойном кабаке двадцать третьего района – еще далеко не трущобы, но и не приличные окрестности Сейрейтея. Иккаку веселится, пристает к разносчицам – однако так, чтобы упрекнуть его было не в чем, – травит анекдоты – некоторых Кира еще не слышал, – и не спрашивает ни о чем. Кира иногда поддерживает беседу из невеликого арсенала собственных баек, так что все более или менее благопристойно. Пока не выясняется – да кто бы ожидал другого? – что на улице давным-давно темно, кабак закрывается, а лейтенант третьего отряда очень неуверенно стоит на ногах. – Слышь, Кира... – вполголоса начинает Мадараме, когда они минуют сторожевые посты и нужно сворачивать к казармам, – слышь, может, тебя у нас сегодня оставить? А то ты не в себе, тебе не соваться бы домой. А? Кира поначалу собирается возразить, но вдруг понимает, что, действительно, если он в таком состоянии столкнется с капитаном, могут случиться неприятные последствия. – Ну, если у вас лишний футон найдется, то я бы не возражал, – тщательно выговаривает он, следя, чтобы язык не заплетался уж чересчур. – Насчет лишнего не поручусь, но кто-нибудь точно поделится, – уверенно заявляет третий офицер. – Ты много места не занимаешь. Такое предложение кажется Кире немного слишком... слишком интимным, но его мнения уже не спрашивают – Мадараме уверенно тащит приятеля в сторону своего отряда. И в результате Киру укладывают между Мадараме и Аясегавой – они втроем как раз с удобством размещаются на двух футонах. Иккаку, правда, похрапывает во сне, за что регулярно получает от Аясегавы звонкие оплеухи – а Кира только втягивает голову в плечи, не желая оказаться на пути этого годами отработанного жеста, и даже трезвеет от такого обрамления собственного ночного отдыха. Потом, стоит ему забыться, его вдруг очень по-хозяйски обнимает сам Юмичика: не просыпаясь, закидывает руку и ногу на тело, лежащее рядом. Кира застывает, боясь вздохнуть и разбудить соседа, и так лежит до рассвета, когда, наконец, сопротивляться сну становится совершенно невозможно. Утром, откланявшись, он спешит домой, зевает на ходу с угрозой вывихнуть челюсть, и только собирается юркнуть в свою комнату, как его окликают: – Изуру? – Да, капитан? – Кира разворачивается, стараясь стереть с лица всякое раздражение. Он не выспался, голова гудит, очень хочется есть – а ведь сейчас его сдернут работать или, хуже того, тренироваться, и он сам виноват, что оказался в таком положении! Или еще того страшнее, капитану вздумается расспрашивать, где носило лейтенанта вчерашним вечером и нынешней ночью... Ичимару не один – он идет по галерее бок о бок с лейтенантом десятого отряда, с возмутительно свежей, довольной жизнью Мацумото. Рыжая улыбается Кире, кивает, приветствуя. – Меня не будет до вечера, а может, и до завтра, – сообщает капитан. – Если что-то серьезное – посылай бабочку, а так – все в твоих руках. Кира с трудом проталкивает сквозь неприятно пересохшее горло что-то вроде «слушаюсь» и долгим неподвижным взглядом смотрит в спину двоим, уходящим в яркое солнечное марево сейрейтейских улиц. На дворе конец сентября, и чуть заметно пахнет приближающейся осенью. Уже позже Котецу Кийонэ обиженно сообщает, что Рангику зажала свой день рождения: не отмечала на широкую ногу, а на целый день молча смылась из Сейрейтея. Третий день над Сейрейтеем бродят грозовые тучи. Как будто неумелый оммёдзи призвал бурю и не знает, что делать с ней дальше: тучи шастают кругами, то и дело сплевывают на землю несколько капель дождя или пучок молний. Сухая гроза – мерзкая штука. Заходя в помещение, все первым делом оглядываются – не влетел ли часом в окно хищный апельсин шаровой молнии. В воздухе повисла тяжкая духота. Даже неугомонный Ичимару не таскает своего лейтенанта на полигон. Он вообще сейчас похож на большую унылую птицу: сидит часами неподвижно, прикрыв глаза и не-глядя в одну точку. Кире хочется сделать что-нибудь хорошее для капитана, но он не понимает причины такого состояния. На исходе третьего грозового дня тучи вдруг решают, что им надоело однообразие. Пахнет близящимся дождем, порывы ветра метут пыль по улицам, шинигами разбегаются по казармам, предчувствуя ливень. – Сделай мне чаю, Изуру, – просит капитан, все так же не меняя позы. И говорит он, почти не шевеля губами. Кира привычно готовит чай, ставит подносик на стол перед капитаном и тут наконец замечает: у Ичимару довольно заметно дрожат руки, так что зеленая гладь под облачком пара идет мелкой рябью. – Капитан, вы позволите?.. – не дожидаясь ответа, Кира поддерживает чашку прямо поверх пальцев капитана. Ну да, так и есть: руки ледяные. – Может, в четвертый? – осторожно спрашивает он. Он уже догадался, отчего Ичимару старается не шевелиться, в особенности – не вертеть головой. И можно было бы сообразить раньше, Кира не единожды видел приступы мигрени у отца, – если б капитан не так стоически скрывал свое недомогание. Косой взгляд вишневых глаз почти обжигает. – Ужас, какой ты наблюдательный. Нет, не надо в четвертый. – Ну, хотя бы прилечь? Капитан... нельзя же так над собой издеваться. Вы бы шли лучше спать, а? Должно же помочь. Вечная капитанская улыбка медленно искривляется. – У меня сейчас... определенные проблемы с тем, чтобы куда-то ходить, Изуру, знаешь ли. Кира легонько прикусывает губу в задумчивости. – Из-за грозы, да? Нет, вы не отвечайте, капитан, я знаю, что вам говорить тяжело. – Нахал. Это до невозможности странно – получить такой комментарий. Не саркастический взгляд, не маленькое, но чувствительное наказание за наглость. Только одно словечко, выдающее полную беспомощность Ичимару в этот момент. И Кира почти задыхается от мгновенной острой жалости – ведь это так неправильно и так обидно, что какая-то дурацкая безмозглая гроза просто самим своим наличием делает из сильного, стремительного, опасного человека один сплошной сгусток боли. – Капитан, я отлучусь ненадолго. – Изуру, не... Кира благоразумно вылетает за дверь прежде, чем услышит возражение. Он возвращается через десять минут с охапкой пледов под мышкой. Возможно, он не знает, как это лечить – да и никто не знает, судя по всему, – но ему прекрасно известно, что можно сделать для человека, страдающего мигренью. – Изуру! Какого ты... о-о-ох... Со стороны Ичимару это была ошибка – все-таки не удержался, резко повернул голову. И тут же руки взлетают к вискам, а выдох больше похож на стон. – Капитан, пожалуйста, не спорьте. Потом, когда придете в себя, хоть разжалуйте меня совсем, или что вам в голову придет – сделайте, а сейчас ложитесь. Судя по частому неглубокому дыханию, сил спорить у капитана нет, и Кире таки удается осторожно уложить его в наскоро сооруженное из пледов «гнездо» так, чтобы затылок оказался в тепле, а глаза – затенены. Сам лейтенант устраивается рядом, бесцеремонно завладевает руками капитана и принимается дыханием согревать холодные пальцы. – Откуда ты такого нахватался? – бесцветно шелестит Ичимару, позволяя Кире укутывать себя в плед. – Да это с детства еще, – туманно отвечает Кира, которому не очень хочется объяснять, что это у отца под конец приступы бывали чуть не каждую неделю, и они с матерью почти механически проделывали все, чтобы облегчить его страдания... в конце концов, капитану и незачем знать такие подробности. – Интересное... было у тебя детство. Ответить Кира не успевает, потому что Ичимару решает устроиться поудобнее – и в результате кладет голову Кире на колени, сам чуть ли не обвившись вокруг сидящего, обняв его обеими руками за талию. Кира со вздохом поправляет плед. Он прекрасно знает, что живое тепло помогает лучше, чем одеяльное. Он чувствует, как Ичимару ищет удобную позицию, чтобы замереть и ждать, пока схлынет дурнота, вызванная движением. И он гладит серебристые волосы, медленно-медленно смещая ладонь от висков к затылку, даже не лаская, а только пытаясь хоть немного успокоить ту боль, которой – повезло – никогда не знал сам, но которую непостижимым образом понимает как свою собственную. – Оставь так, – в какой-то момент просит Ичимару, и Кира замирает, стараясь даже не дышать слишком уж глубоко, чтобы не беспокоить капитана. Он быстро устал так сидеть, и ноги затекли, но это совершенно не имеет значения в сравнении с теплой тяжестью, покоящейся у него на коленях. – Изуру, тебе неудобно... – Спите, капитан. Спите. Вам станет лучше. – До каких пределов... – Ичимару вскидывает голову – снова забыл, что нельзя, и меняется в лице от боли, но договаривает сквозь зубы: – До каких пределов собственной выносливости ты намерен дойти, чтобы стало легче мне? Кира вздрагивает. Кажется, капитан злится – только вот на что? – Я не знаю... это важно?.. Какое-то время Ичимару молчит, потом едва заметно усмехается: – Изуру, ты при жизни святым не был? Дзидзо... Кира недоуменно моргает, не понимая, к чему капитан помянул божество, хранящее путников в дороге и детей после смерти – вранье, кстати, никто никогда не видел в Руконгае ничего подобного*. – Не помню, капитан, – он рожден в Сейрейтее, он и в самом деле не может помнить. Хотя само предположение кажется ему абсурдным: он, Кира Изуру – и святость?.. Хотя бы в какой-то степени? Смешно. Он даже тихо фыркает, пытаясь представить себе что-то подобное, и тут же задерживает дыхание: нельзя же дергаться! Однако Ичимару дышит ровно, только чуть сильнее сжались руки у Киры на поясе – да так и остались, даже когда капитан, судя по всему, все-таки провалился в целебный сон – как тень объятия, как невысказанное обещание. И хотя это не совсем похоже на те картины, что Кира разрешает иногда себе вообразить – как бы он проводил ночь со своим капитаном (и краснеет от таких мыслей, и волю фантазии поэтому дает только в собственной постели, с головой нырнув под одеяло) – все равно он необъяснимо счастлив. То ли от оказанного доверия, то ли просто от неожиданной близости, то ли... да какая, в сущности, разница, лениво думает он, плывя по темным водам сторожкой дремы. Он не выспится этой ночью, разумеется, но это такие пустяки!.. Дождь начинается под утро, сразу, без вступления: тяжелые струи рушатся на крышу, колотятся об пол галереи, ровный шум наполняет комнату, Кира встревоженно приоткрывает глаза и вслушивается: не побеспокоила ли гроза капитана? Ичимару действительно проснулся, это чувствуется; но обнаруживать свое пробуждение не спешит, несколько минут так и лежит неподвижно, лицом уткнувшись Кире в колени. Потом все же расцепляет руки, потягивается. – Уже утро, Изуру, да? – голос все такой же шелестящий, как вечером, но уже наполняющийся привычными оттенками. – Примерно час до подъема. Как вы, капитан? – Неплохо, – Ичимару одним гибким движением перетекает сначала в сэйдза, а потом и встает, явно прислушиваясь к своим ощущениям. – Даже хорошо. Можно сказать, просто отлично. А-ах, Изуру, впредь мне, похоже, не понадобятся услуги четвертого отряда – у меня лейтенант, оказывается, идеальный целитель... – Спасибо, капитан, – уныло отвечает Кира, складывая пледы. Ну конечно, Ичимару пришел в себя и снова оттачивает остроумие на лейтенанте. Поблагодарил, называется. Ну какой, в самом деле, из Киры целитель! Тяжелая рука опускается на его плечо, когда он шагает к выходу. – Я, между прочим, совсем даже не шутил, – сообщает Ичимару Кире на ухо. – А ты можешь не появляться на службе, пока не кончится дождь. – Так... – теряется Кира, – а если он еще три дня не кончится?! – Значит, я сам виноват, – смеется капитан и отпускает окончательно ошалевшего лейтенанта восвояси. Дождь, правда, обрывается сразу после полудня, как будто кто-то смахнул прочь с неба заблудившиеся там тучи. За это время Кира даже успевает поспать. Вечером он встречает группу бойцов, ходивших в Мир Живых. – Занятная штука, лейтенант, – делится с ним новостью седьмой офицер. – Мы были сегодня в Камакуре, там среди живых такой переполох: кто-то среди бела дня на посох Дзидзо-босацу гирлянду черных цветов водрузил. А статуя громадная, с Дзиданбо, наверно... как и забрались наверх – непонятно. И, главное, никто не видел. Монахи так носились – аж холлоу распугали, мы их насилу загнали. Я раньше не думал, что живые могут холлоу так стращать, а вот поди ж ты... Весь вечер Кира мучительно пытается вспомнить, о чем напоминает ему имя Дзидзо-босацу; память подкидывает образ капитана, но Ичимару сегодня на грунте определенно не был, да и вряд ли бы стал так откровенно хулиганить... да и к чему это вообще... А утром капитан снова сдергивает Киру на полигон, заснеженный и ветреный, и лейтенант начисто забывает о существовании божества, которого на самом деле и нет вовсе.