Боль

В рабочей комнате капитана многолюдно. Кира отодвигает створку двери – ноющие мышцы снова протестуют, усилий приходится приложить вдвое больше, чем обычно, – и едва не втыкается носом в спину одного из младших офицеров. – А, Изуру! – капитан не может его видеть, между ним и дверью целая толпа, но безошибочно угадывает визитера. – Иди сюда, ты мне нужен. Кира протискивается между стоящими плечом к плечу шинигами. Те и рады бы пропустить лейтенанта, но помещение забито народом, свободен только полукруг перед капитаном, словно очерченный незримой кистью, а качнуться ближе к Ичимару никто не решается. Поэтому Кире приходится ужом проскальзывать под локтями более высоких сослуживцев и слишком тесно прижиматься к тем, кто ближе ему по росту. Вабискэ цепляется за чужие занпакто, посылая в мозг хозяина обрывки посторонних ощущений. Кире кажется, что на нем яркими иероглифами написано все, что произошло вчера днем, он боится поднять глаза, пока не оказывается прямо перед Ичимару. Капитан сидит на татами, облокотившись на низкий столик, в очень вальяжной позе. Вообще-то он всегда сидит именно так, но Кире немедленно мерещится, что это намек, – он низко опускает голову, скрывая яркий румянец под волосами. – Присаживайся, – Ичимару похлопывает ладонью по рельефной поверхности циновки. Лейтенант послушно опускается на колени и пятки, следя, чтобы не коснуться даже края одежд капитана. Он и прежде за этим следил, соблюдая все требования этикета, но сегодня они впервые обрели для него глубинный смысл. Кира понимает: достаточно ему сейчас хотя бы мимолетно дотронуться до Ичимару, почувствовать его запах, уловить исходящее от тела тепло – и о работе он думать не сможет. – Вот, – Ичимару протягивает ему две папки, обе тоненькие – в каждой около дюжины листов, Кира знает это, даже не заглядывая внутрь. Пальцы сами определяют объем задания. – Всех, кто здесь, – указательный палец капитана утыкается в одну из папок, – посчитать по премиям. Из тех, кто там, – ладонь развернута ко второй папке, какие потрясающе выразительные у Ичимару руки... – отобрать пятерых для выхода в Фукуока. Ну и оформить, разумеется. Когда закончишь, отправишься на полигон. – Слушаюсь, – автоматически отзывается Кира, и капитан тут же исчезает – один из немногих, кто умеет начинать шунпо хоть сидя, хоть лежа. Тут Кира соображает, что так и не спросил, что, собственно, ему делать на полигоне, – но Ичимару уже далеко, и лейтенант с неслышным вздохом берется за премиальную папку: это занятие легкое, и стоит расправиться с ним как можно быстрее, чтобы отпустить шинигами, жаждущих получить свои награды за уничтоженных холлоу. То-то они и толпятся здесь, страдальцы... – Рады видеть, что вы уже в порядке, лейтенант, – добродушно басит над головой восьмой офицер, самый рослый во всем отряде. Как только исчез капитан, расстояние вежливости до начальства сократилось раза в три, и теперь шинигами нависают над Кирой, обступив его плотным полукольцом. – Мы за вас беспокоились. – А?.. – Кира не сразу понимает, что ему говорят, погруженный в расчеты. Потом вдруг дергается, сообразив, о чем речь. – Я? А что... а разве... Ледяной ужас сжимает горло: что, что знают в отряде?! – Вы на диво крепки, лейтенант, – уважительно подхватывает седьмой офицер, жилистый и широкоплечий, – от семерки, говорят, многие и по двое суток отходят. Вы уж аккуратней, мы ж как без рук, когда вас нет, капитан-то... – шинигами осекается и нервно оглядывается, и восьмой офицер, хоть он ничего и не говорил про капитана, оглядывается тоже. Это даже немного смешно видеть: как крупные, уверенные в себе люди вдруг словно бы уменьшаются в размерах, ожидая обернуться и увидеть в дверях Ичимару с его почти ласковой, смертельно пугающей улыбкой. – ...капитан-то с документацией совсем не в ладах... – шепотом договаривает седьмой офицер. И все присутствующие начинают согласно кивать и очень радоваться, что лейтенант Кира уже в строю, и просят его беречь себя и не перенапрягаться, и хвалят за отвагу и тягу к совершенствованию. Кира что-то мямлит в ответ, стараясь удержать в голове цифры и одновременно испытывая чудовищное облегчение, от которого, не сиди он на полу, подкосились бы ноги, – от того, что тайна его все еще тайна, что никто не догадывается, что произошло у них с капитаном; от того, что его позорный провал с заклинанием, оказывается, вовсе и не позорен, а даже в какой-то мере поднимает его авторитет в отряде. Затем кто-то из старших офицеров – третий?.. в толпе не разглядишь, – резким окриком напоминает всем, что лейтенант Кира, между прочим, тут работает, и стоило бы заткнуться и перестать ему мешать. И бойцы тут же затихают и даже немного отодвигаются, освобождая Кире пространство для маневра. Лейтенант счастлив и, как это бывает в таких случаях, расправляется с бумагами стремительно и вдохновенно. Какая-то часть разума ехидничает: что же, выходит, достаточно почувствовать себя нужным и незаменимым, чтобы уже оказаться на седьмом небе? И никакой гордости, и никакой тяги к росту? Разве не каждый шинигами должен мечтать сделаться капитаном, как их наставляли в Академии? Но при воспоминании о капитанском хаори перед мысленным взором Киры опять возникает черно-белая фигура Ичимару, и сама идея когда-нибудь достичь капитанского уровня (силы, опыта, компетенции, чего угодно!) вдруг становится совершенно бессмысленной. Превзойти капитана, хотя бы сравняться с ним – кому это нужно? Кире хотелось бы совершенно иного... впрочем, думать об этом сейчас он себе категорически запрещает. Не время, не место. Доделав задание – и получив еще порцию благопожеланий от расходящихся шинигами, – Кира выжидает, пока они покинут помещение. Прячет бумаги, раскладывает по местам письменные приборы. Секунду подумав, снимает и кладет на стол шеврон. На полигон при знаках различия лучше не ходить: неизвестно, что там будет, но высока вероятность, что капитан снова придумал какую-нибудь изощренную тренировку, а восстанавливать испорченный шеврон не хочется. Окинув в последний раз комнату внимательным взглядом, проверив, все ли убрано, разложено по полочкам и папкам, лейтенант выходит, запирает дверь и направляется на полигон – с помощью шунпо, потому что оно пока не очень хорошо у Киры получается и, стало быть, надо использовать любую возможность его применить. Полигон третьего отряда пуст: сегодня это песчаные барханы, колючки, низкое солнце, теплый ветер и пронзительная тишина. Кира еще не знает, каким именно образом программируется внешний вид полигона. Вроде бы заявку на это надо подавать на Центральный пост. Что такое вообще это место: качественная иллюзия, искусственный мир, что-нибудь еще? Безотчетно он зачерпывает горсть прогретого солнцем песка, пропускает меж пальцев желтоватые, шелковистые его струйки. Пустыня завораживает – хочется смотреть на нее бесконечно. Интересно, в Мире Живых это выглядит так же? Кира никогда еще не бывал на задании в пустыне... – Изуру? – голос капитана почти осязаем, как будто ногтем легонько проводят по спине. Кира оборачивается рывком: ведь только что никого не было! Когда капитан успел?.. Нет, это просто ошибся лейтенант. Ичимару здесь давно, он сидит на песке, в тени одной из дюн, неподвижный, как изваяние, волосы и хаори чуть припорошены желтой пылью. Он почти слился с пустыней, как будто они родственны друг другу. И когда капитан плавно поднимается на ноги, это движение тоже кажется необыкновенно уместным здесь, в мертвом царстве песка и ветра. – Иди сюда, Изуру. Звук голоса – как старая, чуть-чуть надтреснутая бамбуковая флейта. У Изуру была такая в детстве, но он не умел играть. Только выдувал протяжные, немножко сипловатые ноты – пальцы вздрагивали, срывались с гладкого дерева, и ноты тоже соскальзывали одна в другую, совершенно неожиданно меняя и тон, и тембр. Но оставалась еле заметная хрипотца, несшая в себе эхо живого дыхания. И как дети из старой сказки повиновались пению флейты без раздумий и опасений, так сейчас Кира в три прыжка оказывается возле капитана, позвавшего его. Кире хочется подчиняться этому голосу – это приятно, это... правильно. – Какое заклинание ты вчера пытался использовать? – с ленцой спрашивает Ичимару, не глядя на лейтенанта, словно бы нащупывая взглядом что-то на вершине бархана. – Семьдесят два, «Белый омут», – отвечает Кира без запинки, хотя внутри все скручивается в тугой узел при одном упоминании этой техники. – Начал с самого сложного, зачем это? – наконец капитан соизволяет посмотреть на собеседника. – Надо было брать точечные атаки. Ну ладно, придется так... Повтори. – К-капитан?.. – обморочная слабость накатывается белой волной. Повторить? Заклинание, то самое – повторить?! Нет, нет, только не это... может, все-таки капитан не то имел в виду?.. Ичимару кивает: – Повтори. Семьдесят второе. Кире стоит неимоверного труда устоять на ногах. Такого тошнотворного ужаса он не испытывал, наверно, с тех самых пор, как тогда, на тренировочном полигоне Академии, увидел громадных холлоу, окружающих их группку. – Не... не надо... – едва удается выдавить сквозь разом пересохшее горло. Кира очень, очень боится боли. Не обычной – порезы, ушибы, даже переломы ему не страшны, – а вот такой, непонятной, какую причиняет проклятое семьдесят второе заклинание. – Надо, – капитан непреклонен. – Начинай, Изуру. Сильнее всего Кире хочется стать маленьким-маленьким, как песчинка, смешаться с миллионами таких же крупинок камня, затеряться в дюнах. Но приказ отдан – не подчиниться нельзя. Даже не столько потому, что приказ, а просто потому, что это голос-флейта, и ослушаться невозможно. И, думая только о том, как это будет, когда раскаленные когти боли снова вопьются в тело, Кира начинает заклинание. Даже помимо его разума рука, хоть и дрожит, – выписывает в воздухе верные символы, и губы, немея от ожидания, произносят нужные слова с нужной интонацией. Кира очень прилежен, он вызубрил все, что относилось к этому заклинанию, просто в прошлый раз что-то сбило ему концентрацию... а в этот раз и вовсе нет никакой концентрации, один вязкий ужас перед тем, что ему предстоит. И, точно как в прошлый раз, когда рейацу сворачивается тугой пружиной где-то в солнечном сплетении, готовое выплеснуться с ключевым словом заклинания, Кира теряется, не решаясь использовать столько силы разом. Неуверенность длится всего мгновение, но этого хватает: пружина внутри разом превращается в ядовитую змею и вырывается из-под власти факира. Неяркий свет окутывает фигуру лейтенанта, и тот уже понимает, что все снова пошло не так, и в черном отчаянии считает удары сердца до первого укуса боли, когда в мерцание бесконтрольной силы вплетается выдох флейты: – Узы восемьдесят девять, «Небесная пустошь»... – и свет внезапно сгущается словно бы в яркую морось, ложится на кожу и исчезает, будто втянувшись назад в тело. Вот теперь Кире все-таки отказывают ноги, и он падает на колени, упираясь ладонями в песок, его подташнивает и голова кружится, как после трех кувшинов сакэ. Рейацу несется по телу, растекается, возвращается в привычную форму, заполняет вены. Под языком противная горечь. – Еще раз, Изуру. Уж постарайся. С трудом подняв голову, Кира смотрит на своего капитана – перед глазами все немного расплывается и дрожит, и тонкая, как лезвие, улыбка Ичимару кажется кривоватой... приходится тряхнуть головой, чтобы сфокусировать зрение, но это вызывает новый приступ головокружения. – Я... не могу. Простите, капитан, я... мне еще рано... эти заклинания. Привкус желчи в словах. «Только бы не вывернуло. Не переживу еще и этого». – Чепуха, лейтенант. Самое время. У тебя все правильно получается. Не бойся момента удара. Заново, Изуру, и не тяни – время к вечеру. Шатаясь, Кира поднимается и сразу принимает боевую стойку – она устойчивее. Упасть во время заклинания – заведомо его провалить. Начиная призыв, он все пытается понять, чем же провинился перед капитаном, за что его так наказывают. Неужели – за вчерашнее?.. но Ичимару сам предложил... может, Кира что-нибудь неправильно сделал, не так себя повел? Не оправдал ожиданий? На сей раз ему удается выбросить рейацу вовремя, но импульс, по-видимому, слишком слаб – часть силы остается неподвижной, и Кире уже видно, как формируется вокруг световая воронка, которая через несколько секунд скрутит его винтом его самого. Хрипловатая трель флейты снова распыляет мерцающую капель, возвращая Кире неистраченный ресурс. – Еще раз, – приказывает Ичимару. Внутри, под горлом, поселилась гулкая, болезненная пустота, какая бывает, если очень, очень долго плакать. Возражать нет смысла: пощады не будет. Медленно – каждый звук сыплется по глотке крупным песком – Кира в третий раз начинает читать заклинание. От усталости и отчаяния он словно бы видит себя со стороны, замершего в безупречной – взводом с места не сдвинуть – стойке, рука рисует в воздухе вспыхивающие на мгновение знаки – хоть сейчас в учебник, теперь – еще выдох – импульс. Время еле течет, разворачивается пружина, и он понимает, что снова не довел дело до конца, но все так медленно, что Кира решается, пока есть возможность, подтолкнуть заклинание. И дает дополнительный, на последнем слоге ключевого слова, рывок рейацу. Вдруг, без предупреждения, время возвращается к прежнему темпу. Над головой Киры закатное небо расцвечивается сияющей белой мандалой, она рушится вниз, и голос флейты взлетает до торжествующего гимна: – Пристрели, Шинсо! Сверкающая лента клинка рассекает мандалу, белый свет разлетается осколками в стороны, небо выгибается и встает дыбом – Кира не сразу понимает, что все-таки упал. Теплый песок под щекой. Зыбучая пустота где-то за глазами. Кажется, в теле нет ни одной кости, они превратились в желе. – Я же говорил, что все получится, – напевно произносит Ичимару, подходя. – Закреплять успех будем потом. Хочешь, я донесу тебя до дома? Или к Унохане? Потеря рейацу у тебя вполне... клиническая. Кира слышит, но плохо понимает, что ему говорят. Успех?.. Потеря... – Капитан... – ему кажется, что он говорит четко, но Ичимару приходится опуститься на колени, приподнять безвольное тело лейтенанта, уложить головой себе на плечо – только тогда он может разобрать вопрос: – Капитан, за что... это было? – Нехорошо... – легкая обида позванивает в мелодии флейты. – Почему же сразу «за что»? Разве тебя есть за что наказывать? Разве ты знаешь за собой что-то, чего я не знаю? Кира бы помотал головой, но не может – мышцы и нервы притворяются чужими, и он только смотрит на капитана расширенными в горьком непонимании глазами. – Изуру, если ты чего-то испугался, через страх надо прыгнуть. И очень быстро, пока не испугался уже насовсем. В нашем отряде заклинания седьмого десятка умеют творить восемь человек, ты девятый. Хотя высоких потенциалов вокруг хоть пруд пруди. Но всем страшно. Непослушными губами Кира кое-как умудряется выдавить: – Но капитан... почему же вы этого с самого начала не сказали... «Почему вы не сказали, что поможете? Что будете перехватывать вышедшее из-под контроля рейацу? Почему, капитан, мне было бы настолько легче... если бы я знал, что это просто такая тренировка, а не наказание, не очередная ваша странная шутка...» Ичимару тихо, притворно-смущенно смеется: – О, но я думал, ты это знаешь и так... Он легко встает, держа Киру на руках. – Вот что, покажу я тебя все же медикам, не нравится мне твой паралич. Не вздумай спорить! – предупреждает капитан, хотя Кира спорить и не думал, ему совершенно неинтересно, что с ним будет в ближайшие минуты. Три шага – и они у входа в клинику, навстречу почти сразу выскакивает лейтенант Котецу, а из-за угла выходит Ренджи – что-то тащит, наверное, предписания на месяц для пятого отряда. – Ничего особенного, перенапрягся на тренировке, – говорит Ичимару, сдавая Киру под опеку четвертого отряда. Набегает целый взвод, Киру уносят, но он еще успевает увидеть, как его капитан приветствует Ренджи: – А, Абараи-кун! Можешь гордиться другом, Изуру первый с вашего курса освоил семерку... ...а потом услышать мелодичный голос капитана Уноханы: – Капитан Ичимару, не стоит загонять вашего лейтенанта до подобного состояния. Он такой выносливостью, как вы в его годы, не одарен. – Виноват, капитан Унохана, не подумал, – кается Ичимару, но Кире слышится в его голосе затаенное веселье. Потом медики суетятся вокруг, устанавливая купол, начитывая заклинания, а Кира лежит, уставившись в потолок, и думает о своем капитане – о том, что, в сущности, ничего, совсем ничего не знает о нем... Два дня спустя Кира возвращается домой. Он прекрасно себя чувствует; офицеры поглядывают на него с уважением и завистью, а те немногие, у кого в личном деле имеется пометка «использует заклинания седьмого десятка», подходят поздравить с успехом. Лейтенант сияет... ...ровно до тех пор, покуда не переступает порог рабочей комнаты. Потому что, во-первых, на его собственном столе высится стопка документов, ладони в три толщиной; а во-вторых, капитан Ичимару сидит, подперев голову ладонью, над итоговым хозяйственным балансом. И выражение лица у капитана такое, что впору заползти под татами или прикинуться адской бабочкой, просто пролетавшей мимо. – А, Изуру, наконец-то, – роняет Ичимару, – посчитай-ка мне, сколько у нас запросов в двенадцатый отряд на оборудование за последние полгода... удовлетворенных не полностью. Что-то у меня не сходится. – Доброе утро, капитан. Слушаюсь, капитан, – Кира неслышно вздыхает и идет за соответствующими документами. Возня предстоит та еще: перебрать все запросы, внимательно перелистать каждый, проверяя, нет ли где вписанного цветной тушью слова «отказ». В другое время Кира бы свистнул двух-трех рядовых и посадил бы их за эту несложную, но одуряюще утомительную работу. Но сейчас нельзя: капитан сегодня раздражителен, он всегда таким бывает, когда нужно срочно сдавать какую-то отчетность. Притащить сюда посторонних – значит навлечь и на их, и на свою голову ядовитую ярость Ичимару. Поэтому Кира шуршит страницами в одиночку, стараясь не шуметь больше необходимого. Часа через три, когда столбцы текста начинают мельтешить в глазах, утрачивая смысл, лейтенант решает, что нужно сделать перерыв. – Капитан, хотите чаю? – спрашивает он, поднимаясь. Спину слегка ломит, и ноги затекли; размяться было бы нелишне, да и капитану тоже – хоть позу поменять. Почему-то Ичимару удобно сидеть, сгорбившись и развернувшись к столу вполоборота, сидеть так часами, на это порой страшновато бывает смотреть... – А?.. – капитан поднимает взгляд от бумаг и рассеянно глядит сквозь Киру. – Нет, не хочу, – наконец отвечает он и снова утыкается в подсчеты. Кира молча уходит за ширму, готовит себе чай, бесшумно возвращается на место с чашкой. Он давно выучил: повторять предложение не следует, приносить чай без приказа – тоже. Это вот Хинамори привыкла осторожно ставить исходящую паром чашку перед Айзеном: тот непременно заметит, пусть не сразу, поблагодарит, выпьет. Ичимару – никогда. И еще и обозлится, если заденет ненужное подношение рукавом. Хотя вот именно ему бы как раз и не отказываться: Кира слишком часто замечает, как его капитан растирает пальцы, словно руки у него мерзнут, невзирая на то, что в помещении тепло. Лучше грелся бы о чашку с ее неровными, приятно горячими стенками, – круговые бороздки так удачно ложатся под пальцы... Не нужно было думать об этом, понимает лейтенант секунду спустя. Не нужно было представлять, как длинные белые пальцы медленно, будто лаская, смыкаются на темной глине. Не нужно было позволять себе вспоминать. Приходится стиснуть зубы до хруста, впериться взглядом в бумаги, смотреть – смотреть – смотреть на три аккуратных иероглифа в столбце, пытаясь понять, что они означают. Сосредоточиться на этом, как на заклинании, которое, если ошибиться, вцепится в тебя ядовитыми клыками – и не будет чуть надтреснутого голоса, выпевающего спасительные слова... ...с жалобным треском что-то сминается в кулаке, и еще несколько секунд Кира не может понять: с чего это на иероглифы перед ним лениво шлепаются алые и прозрачные капли, почему неуютный жар расползается по кисти. Потом реальность обрушивается всей тяжестью: не шутка – раздавить в руке чашку с горячим чаем, да еще сидя над важными документами! Хорошо еще, жидкость выплеснулась большей частью на рукав. Ничего не смазано, кровь, конечно, с бумаги не убрать, но записи не испорчены; ну и небольшой ожог, пара порезов – ерунда, смазать универсальной мазью и забыть... ...а заодно забыть, с каким звуком падает на татами металлический колпачок, под которым эта самая мазь хранится... – Изуру, посчитал? – Еще минуту, капитан, – Кира торопливо долистывает оставшиеся запросы. В голосе Ичимару нарастающее недовольство – надо поскорее отвести от себя грозу. – Одиннадцать частичных отказов, капитан, – докладывает он. Ичимару поднимает глаза, и Кира прячет пораненную руку за спину: еще не хватало, чтобы заметили, спросили... Что именно спросят, известно заранее. Капитан заломит бровь словно бы в безграничном изумлении и заботливо, ужасно заботливо поинтересуется, зачем же лейтенант покинул медиков, если у него такие проблемы с координацией движений. А если настроение у капитана ерническое, то Кира выслушает целую лекцию про то, как вредно не дружить с мелкой моторикой, а также – как досадно, когда чайных чашек не полный комплект (хотя навряд ли Ичимару вообще замечает, из чего он пьет), и как теперь ему будет не хватать этой ни в чем не повинной чашечки, а все оттого, что Изуру позволяет себе отвлекаться на посторонние мысли во время работы, и, кстати, о чем это он таком задумался?.. Здесь Кире отказывает воображение, сменяясь подлинным ужасом: а если в самом деле его об этом спросят?! Быстро и правдоподобно врать у него никогда не получалось. Но страхи напрасны. Капитан скользит несфокусированным взглядом по лицу своего лейтенанта, он весь поглощен расчетами. – Оди-иннадцать... – тянет он чуть удивленно, – так много... тогда ничего удивительного, но Куроцути редкая скотина... – и снова углубляется в записи, чтобы минутой спустя приказать: – Перепиши набело вот это, Изуру. Я как раз успею доделать остальное. Кира морщится: писать придется порезанной рукой. Но не возражает. Что тут возразишь?.. Кисточка порхает над бумагой, а лейтенант даже не вникает в смысл написанного, следя только за тем, чтобы снова не уронить каплю крови на лист: придется тогда переписывать его заново. И время от времени торопливо слизывает кровь с ладони. Вкус неприятный, хорошо бы все-таки достать мазь, но для этого надо отвлечься, а работы много. И он пишет – взгляд перебегает с оригинала на копию и обратно, механическая работа, спроси его, о чем текст – он не сможет ответить. Главное – чтобы было ровно, красиво, четко. То немногое, что Кира может сделать лучше, чем его капитан, должно быть сделано безупречно, иначе зачем он вообще нужен. Потом вдруг листы заканчиваются, и можно расслабить занемевшую от усталости руку. – Все, Изуру, достаточно на сегодня, – говорит капитан и легко поднимается на ноги, как будто и не сидел весь день, скрючившись над столом. – С утра отнесешь баланс на Центральный пост. Свободен. Кира кланяется, прощается, уходит. Позже, ночью, он лежит без сна, уставившись в потолок, и пытается убедить себя, что все так, как и должно быть, и в их с капитаном отношениях ничего, ничегошеньки не изменило одно данное – и выполненное – обещание. Все так, как должно быть, и Кира злится сам на себя за то, что воспоминания о сегодняшнем безразличии капитана отчего-то причиняют боль. И еще за то, что отрешиться от видений их близости (кажется, так давно...) тоже не получается. А когда он все-таки засыпает, главное место в его снах занимает Ичимару. И утром Кира чувствует себя совершенно разбитым, потому что такие сны совсем не приносят отдыха.