Новый мир

      Дин никогда не верил в бога — не ходил в церковь, не молился перед сном и не следовал куче заповедей и правил, написанных в библии. Он знал, что бог есть, как и ангелы — разумный вывод, ведь они с братом сражались с демонами, а раз есть вторые, то должны быть и первые. Хотя он часто спрашивал себя, отчего эти крылатые подонки не сделают что-нибудь с адом и населяющими его тварями. Почему одни люди должны умирать и страдать, а другие тратить всю жизнь на борьбу, лишённые возможности просто быть счастливыми, пока они мирно отсиживаются в своём уютном раю.       С этим миром давно было что-то не так, Дин чувствовал это постоянно — когда выслеживал гнездо вампиров, когда расспрашивал безутешную мать о странностях, когда клал перед сном под подушку пистолет, когда незаметно окроплял новую подружку-однодневку святой водой. Таких «когда» бесчисленное множество, он перестал считать много лет назад. Дин только улыбался и говорил, что хуже быть не может. Что благодаря им, охотникам, большая часть человечества может спокойно растить детей и не оглядываться в поисках неестественных теней, прячущихся за углом.       Так было, пока всё не стало хуже. Пока мир не тряхануло, всё не полетело к чертям и ад не переехал на землю. Пока мёртвые не перестали быть мёртвыми, безмятежно покоящимися в могилах, а привычная жизнь не развалилась за одну неделю, превратив города в руины — как бог создал вселенную за семь дней, так и разрушил. Человеческие ценности и сама человечность стали пережитком прошлого, слабостью, способной убить.       Дин никогда не верил в бога, но теперь считал его редкостным ублюдком. Он бросил в них камень, то ли рассчитывая за один удар смести всех, то ли забавляясь наблюдениями за их отчаянными попытками выжить. Не жить — только выживать, полагаясь на животные инстинкты и идиотское ненавистное правило «выживает сильнейший».       Убей или будешь убит — единственный закон и мораль в новом мире, где смерть кружила в воздухе, а руки у всех пропитались кровью так, что ни отбеливателем, ни кислотой не отмоешь.       «развлекайся и наслаждайся, детка. для убийц вроде нас новый мир — это рай»       Дин не считал почти непрерывное напряжение и руку на пистолете раем, как и то, что делал сам Ниган — убийства и насилие всё ещё царапали что-то глубоко внутри, что-то почти забытое и далёкое из времён, когда он носил отцовскую куртку, они с Сэмом колесили из штата в штат на Импале, расправляясь с чудовищами и ночуя в мотелях. От этого чего-то остались одни ошмётки, но Дин всё равно бережно хранил их, зная, что не для кого. Нигану не нравились его проявления мягкосердечности, он ценил его за хладнокровие и опыт, а с Сэмом они навряд ли встретятся вновь, и если встретятся, Сэм не будет рад. Сэм ушёл, найдя себе где-то там новую семью, с крепкими моральными принципами из разрушенного мира и целью возродить былую цивилизацию демократией и тёплыми ностальгическими беседами.       А Дин остался — остался с Ниганом, Спасителями, которые никого не спасали, чётким сводом жёстких правил, оружием за поясом и невозможностью ни на секунду проявить слабость, будь то жалость к чужим, отказывающимся подчиниться, и укушенным товарищам или попытки завести разговор о прошлой жизни до апокалипсиса.       «тебе это не нужно, детка. смотри в будущее, а не прошлое. смотри на меня, потому что я — твоё будущее»       И Дин смотрел, не отрываясь — на взмахи биты, на кровь, на блестящие от выпускаемого на минуту безумия глаза, на уверенные твёрдые шаги, на движения пальцев, указывающих направление или жертву, на губы, отдающие приказы.       Дин смотрел на Нигана, покорялся Нигану, убивал для Нигана, трахался с Ниганом, защищал Нигана, повышал «квалификацию» ради Нигана, пытал для Нигана, подстраивался под Нигана, менялся для Нигана, ломал себя ради Нигана — он жил для Нигана, не зная, что ещё делать. У Дина не было никого, кроме него, и если бы Ниган на мгновение отпустил цепь, привязывающую Дина к нему, то Дин бы просто умер. Перестал дышать или сдался первому же попавшемуся на пути ходячему, или пустил пулю в висок, или сел и сидел под деревом, пока не ссохнутся органы от обезвоживания.       Ниган знал это и наслаждался — его тёмные глаза светились удовольствием и затягивали Дина, утаскивая вглубь мутного вязкого болота, куда он сам ступил при первой встрече.       Ниган немного похож на отца — в его чертах было что-то родное и знакомое, а в привычке повелевать напоминание о строгости отца. Ночами Дин разглядывал его лицо и видел Джона, и его передёргивало от ощущения, что он спит с собственным отцом. Но затем рассветало и Ниган приобретал жестокость и садистко-пошлую весёлость, каких никогда не было у отца, и Дин расслаблялся, забывая нелепые сравнения до следующей ночи.       Хотя, может, в этой похожести и крылась причина того, что Дин выбрал Нигана — привычка подчиняться отцу въелась в его кости, сплавилась с мозгом, и вытравить из него это не получится ни временем, ни лекарствами, ни нотациями брата.       Ниган смеялся, услышав об этом, и удовлетворённо скалил зубы, щурясь.       «моя детка знает, кому принадлежит»       Дин ненавидел, когда Ниган обращался к нему так — как сам Дин к машине, к вещи, пусть и дорогой сердцу. Дину известно, что для Нигана он именно вещь, полезная во многих смыслах и не дающая скучать, но вещь. Дин не любил, когда ему напоминали об этом — в остатках души он надеялся, что значил для Нигана нечто большее, был кем-то особенным и единственным, и однажды дождётся признания, какого так и не получил от отца.       Я люблю тебя — три простых слова, которые люди даже сейчас ежедневно слышат от любимых, но которые так и не довелось услышать ему.       В новом мире осталось кое-что от старого, то, от чего Дин хотел избавиться больше всего и что настигло его, закутав в удушающий кокон, сохранив лишь прорези для глаз и носа, чтобы не умер раньше положенного и смотрел в чужие мрачные глаза с кругами ада на радужке.       Дин был один.