Geboren um zu leben

В секунду своего падения он был ещё жив — я видел блеск глаз, удивленно приоткрытый рот, руку, которой он будто бы пытался уцепиться за ускользающую жизнь. Видел… а потом он словно погас в этом белом снегу, среди рваных силуэтов домов. Когда я подхватил его, на моих руках было уже мёртвое тело. Но я этого ещё не знал. Нет, не так. Этого даже не могло прийти мне в голову, как когда-то не могло прийти в голову, что мы будем воевать. И что это будет самая бессмысленная война за всю человеческую историю. Война, которая только что вернулась в город. И отняла у нас Готфрида. … Тогда, в пункте скорой помощи, я смотрел на него и видел все эти шрамы, простреленную руку, мучительно искривившийся тонкий рот. Врач что-то говорил, Роберт что-то отвечал. Я их не слышал. Я смотрел на Готфрида. Который шёл со мной рядом, говорил, смеялся, а потом просто упал. Я видел, что его глаза полуоткрыты. Знал, что их нужно закрыть. На фронте я потерял столько товарищей, что движение стало почти таким же привычным, как проверка патронов в патронташе. Но сейчас я не мог заставить себя это сделать. Это значило бы, что всё кончено. Я видел, что и Робби ощущает этот взгляд, видел, что от этого ему — увидевшему вместе со мной чужих смертей на три жизни вперёд — страшно. Он бы не смог. Никогда. Он просто смотрел на посеревшее лицо Готфрида и снова говорил с врачом, снова слушал его, будто пытаясь спрятаться за этим пустым разговором хотя бы на одну минуту. На войне у меня не было товарища храбрее — а сейчас у него не хватало сил. Как и у меня. Но я ведь всё понимал. Пат. Есть ещё Пат, и поэтому у него нет сил закрыть глаза Готфриду. Я сделал это — и то, какой горячей была моя рука, коснувшаяся его кожи, заставило новый ком подняться в груди. Вскоре я оставил Роберта и вышел в ночь, чтобы искать. — Видишь эту звезду, Отто? Это было его глупой идеей — забраться на шаткую крышу мастерской и распить там бутылку коньяка. Думаю, если бы с нами полез Робби, крыша бы провалилась и мы все втроём поздоровались бы с верхом старого Кадиллака. Но Робби не было. Только я и Готфрид. И небо над нами, которое я никогда особенно не любил разглядывать. Последний романтик тыкал пальцем в одну из этих одинаковых блестящих точек, лицо было оживлённым и радостным. Я честно пытался смотреть и слушать всё то, что он говорил, но не понимал и половины. И, несмотря на это, мне было хорошо. Может, от оживленного голоса рядом, может, от терпкого привкуса коньяка на губах — лучшего, который сам же Готфрид и подарил мне после победы на очередных гонках. Задумавшись, я не заметил, что он давно уже замолчал, отвернулся от своего любимого неба и смотрит на меня. — Отто, Отто… — произнёс он, наклоняя к плечу голову. — Мне кажется, тебе не хватает романтического взгляда на мир. Выдвинув свое обвинение, он отхлебнул коньяка и протянул мне бутылку. Держа её за горлышко, я взглянул на него: — А он чем-то мне поможет? — Смотри на меня и делай выводы, — углы губ приподнялись в улыбке. — Тогда я без него лучше обойдусь, Готфрид, — я тоже сделал глоток. — Не обойдёшься, — глаза хитро блеснули. — Подумайте, мой командир. Мы торчим на крыше маленькой мастерской посреди самого грязного и людного города из всех, что я видел на своём веку. Много ли людей проводит ночи на крышах по собственной воле? Да, затащил вас сюда я, но подумайте, ведь вы пошли со мной! Это и не знак того, что вы… — Замолкни, — я понял, что улыбаюсь в ответ, и поспешно нахмурился. — … что в душе ты старый романтик, Отто. — Даже не думай. Мы снова выпили по глотку. Звёзды таращились с неба — яркие и безликие. Но Готфрид уже забыл о них. Поднимающийся ветер трепал его вихры, а он смотрел на город, полный богатых и бедняков… но никак не романтиков, таких, как Готфрид. Рождённых, чтобы любить жизнь. Выходя, я в последний раз посмотрел на раны на его груди. Ту, из которой кровь лилась так, что на снегу остались следы, — вскользь, не смертельную. И ту, которая казалась маленьким незаметным пятном — точную, прямо в сердце. Я не нашёл того молодчика. Почти всё, что я помню из этой ночи, как и из всех следующих, — колючий снег, падающий на мое лицо и волосы. И десятки испуганных теней, мечущихся по улицам. Каждый раз, бесшумно приближаясь, я надеялся — и каждый раз тень оборачивала ко мне своё лицо. Незнакомое. Если ад существовал, то он начался для меня не на войне. Он начался в тот день, когда лёгкие светлые волосы Ленца взметнулись от выстрела, и он упал мне на руки. И я знал, что останусь в этом аду навсегда, если не отомщу. Я не отомстил. * Свет был приглушён, и лицо Альфонса скрывала тень. Вся его сгорбленная массивная фигура казалась постаревшей, опустошённой. Я был рад, что не вижу его воспаленных глаз, — я уже увидел их, когда он только шагнул мне навстречу, приветствуя своим могучим басом. Так, как приветствовал всегда, и совсем не так. Тусклые желтые пятна света плыли по его мощным рукам, сцепленным в замок. — У меня не будет никаких проблем, да даже если бы они и были, чёрт с ними. Я не ответил. И увидел, как нервно заходили жилы на запястьях. — Ну… не молчи. Сквозь темноту он щурился на меня, и в грубых, точно выдолбленных из дерева чертах я видел то, чего видеть совершенно не хотел. Никогда. Я слишком хорошо знал, что значит для Альфонса Готфрид, чтобы снова вспоминать о том, что он всё сделал за меня, снова пускать мысли по гоночному кругу. Война научила одному. Отомстить за товарища — не только твоё личное дело, как бы ни было больно. Главное — сделать это. Так или иначе. Мы закурили. Я с усилием кивнул и подставил ему стакан. Он налил ещё водки мне, потом себе. Мы выпили. Неблагородный напиток. Готфрид сморщился бы и отпустил какой-нибудь комментарий по поводу того, как низко мы ухитрились в его отсутствие пасть. Хотя… с Альфонсом он выпил бы и водки, ведь это же Альфонс. — Рассказать тебе о том, как… — Нет. Я ждал и, наверно, поэтому ответил чуть резче, чем хотел. И я знал, что если бы Робби услышал меня сейчас, он не поверил бы, что это говорю я. Слово принадлежало какому-то чужому человеку, которого я не знал. Но Альфонс понял — быстро затушил сигарету об угол стойки. Он собирался сказать что-то ещё. И я заговорил сам — уже ровным голосом: — Я тебя знаю. Доверяю. И мне достаточно, чтобы… Тут он невесело усмехнулся: — Да, я всегда обделываю такие дела до конца. Но… — густой голос надломился, будто заело одну из любимых его пластинок, — чёрт возьми, Отто, почему он? Почему какие-то щенки убивают таких? Ты помнишь, как он смеялся? Как он любил даже всю эту хмарь, которая творилась вокруг? Как тут становилось, когда он приходил? Как… — Помню, — глухо ответил я. Он говорил что-то ещё. Но я его не слышал. Ночь только подходила к середине. И мы наконец прикончили «Наполеона». Спуститься с крыши оказалось труднее, чем на неё залезть, и Готфрид свалился в лужу. Когда я поднимал его и пытался поставить на ноги, он снова завалился вперёд и, уткнувшись лбом мне в плечо, спросил: — А помните Аргонское болото, мой командир? Я помнил. Огромную топь, которая постепенно пожирала лес. Мы попали в засаду и потеряли многих. Брюнвальда, Либентропа, Бёлля, Вайса. Англичане просто загоняли нас в болото. Всё остальное делала тяжёлая амуниция. Они сэкономили немало патронов. Я тогда срывал горло, пытаясь организовать оборону. Это была одна из редких минут, когда я не знал, что делать. Клещи. Для роты нет ничего хуже, чем клещи, особенно если с третьей стороны — река, или овраг, или непролазная топь. Я ощущал себя беспомощным, но всё равно сопротивлялся. В такие минуты я всегда леденел внутри, переставал чувствовать. И это помогало. В какой-то момент я обернулся и увидел, что Готфрид уже ушёл по пояс в жидкую грязь. Но перед этим он успел выхватить последнюю гранату и сейчас, на моих глазах, с усмешкой сумасшедшего швырнул её вперёд, туда, где англичане собирались снова ударить перекрёстным огнём. Граната ещё летела — а я уже ринулся к Готфриду и тянул его на себя. Рыхлая земля чавкала под ногами, как голодное животное, норовящее вывернуться и лишить опоры. Я слышал тяжелое дыхание Ленца. Всклоченные волосы коснулись моего лица, когда он шепнул: — Уводи их отсюда, Отто. Только что раздался взрыв. Я оглянулся: англичане были дезориентированы, упало несколько деревьев, в земле зияли глубокие рытвины. Ленц никогда не промахивался, он точно знал, куда бить, чтобы выиграть время. Я дал команду: — На прорыв! Сейчас! Они послушались. А я по-прежнему не выпускал Готфрида. Чёрта с два я отдал бы его этому болоту. Мы с ним замерли между смертью и смертью — в странном объятии под дождём из свистящих пуль — с другой стороны «клещей» всё ещё стреляли на поражение. Наконец я сделал последний рывок — и мы рухнули навзничь. А уже спустя мгновение неслись за другими солдатами. Не успев сказать друг другу ни слова. Сейчас я невольно улыбнулся: — Думаешь, такое можно забыть? Нам с тобой представился шанс отмыться от этой грязи только на третий день. Готфрид засмеялся, с некоторым усилием выпрямляясь и отряхивая пальто: — Я до сих пор помню мелодичное хлюпанье болотной жижи в моих сапогах. Так что, Отто? Каковы наши следующие планы? — Ты уже решил, что будете делать дальше? — тихо спросил Альфонс. Я глубоко затянулся — и почувствовал, как дым заполняет лёгкие. Что я мог делать? Продолжать то, что было, и ждать, пока это тоже умрёт. Содержать мастерскую становилось невыгодно, зимы с таким заработком было не пережить. Хотя на этот счёт я особенно не беспокоился — мне всегда везло. Единственной проблемой были Робби и Пат. Я пожал плечами: — Бессмысленно загадывать. Но не пропадём. — Мне ли не знать, детки. Эта попытка улыбки была жалкой. Я вообще не знал, сможет ли Альфонс теперь когда-нибудь улыбаться — без ответной широкой улыбки Готфрида. Мы поговорили ещё немного, затем я поднялся. На прощанье он сжал ладонью моё плечо и тихо пробасил: — Не бросайте старика Альфонса. И передайте крепкий привет Пат, когда увидите. Я кивнул. И снова вышел под падающий снег. Уже на ступенях я услышал сдавленный рык и удар кулака о деревянную стойку. * Белая пелена виднелась из моего окна, а небо было голубым. Горный санаторий действительно казался раем для умирающих. Пат ждала — и я видел, как рада она была увидеть нас. Не только потому, что тосковала по Робби, но и потому, что наш приезд был для неё доказательством — из рая ещё можно выбраться. Я не мешал тем часам, что они проводили вдвоем, — и оставался в комнате во флигеле. Отсюда я смотрел вниз, на гуляющих людей — смеющихся, разговаривающих, пьющих что-то горячее из чашек — шоколад или глинтвейн. Готфриду понравилось бы здесь, и даже в этом санатории, где все лишь прикидывались весёлыми, стало бы намного больше надежды, если бы он приехал. Если бы мог приехать. Если бы он мог дышать и улыбаться. — Ленц остался дома. Эти слова до сих пор звучали у меня в голове. Я полез в карман и вытащил маленькую черепашку из чёрного камня. Готфрид привез её из Америки и торжественно вручил мне со словами: «Она так похожа на тебя!» Даже после того, как за месяц я выиграл в четырёх гонках, он не передумал. Черепаха была похожа на меня. Потому что тоже пряталась под панцирем. И иногда я понимал, что Ленц имел в виду. — Отто! Там немного потеплело, мне разрешили выйти! Пойдёте с нами в деревню? Пат стояла на пороге комнаты — раскрасневшаяся и счастливая. Радовалась такой простой вещи… так и не разучилась радоваться. Я улыбнулся, покрепче сжимая черепашку в кулаке: — Нет, благодарю. Я немного устал. — Понимаю, — она кивнула, поправляя волосы. — Извините. Она всегда почему-то передо мной робела. — Может быть, приду позже. — Хорошо. Пат не уходила. Внимательно смотрела на меня, потом неуверенно спросила: — Грустно как-то без Готфрида, да? Тихо… Я кивнул. — Вы ведь всегда вместе. Это напоминало пытку. Она говорила, а я смотрел в окно. Пат не нужно было знать, сейчас я должен был её беречь — ради Робби. И ради себя, потому что у меня не получилось бы об этом рассказать, слова по-прежнему стояли в горле комом. Облака плыли, Пат всё говорила. Я сжимал кулак так, что ногти впивались в ладонь. Наконец она спросила: — Как он поживает? Скажите хотя бы пару слов о нём, Отто. Мне его очень не хватает. Мне тоже. Я повернул к ней голову — и подумал о том, что она похожа на хрупкий цветок. Снова сумев улыбнуться, я ответил: — Ждёт весны, чтобы зацвела сирень и вы вернулись. И… может быть, прямо сейчас он сорвался в Рио-де-Жанейро. Он не любит холод. Ложь звенела и билась в этом промёрзшем небе с той стороны стекла. Но она поверила. Быстро подошла и поцеловала меня в щёку: — Передайте ему, что я скучаю. На мгновение её глаза оказались вровень с моими. Усталые, серьёзные, без прежних искр весёлого оживления. Глаза женщины, которая знает, что совсем скоро будет разлучена со всем, что дорого, и ни одно из даваемых ей обещаний не исполнится. Боль, отражающая мою собственную, — неизлечимая. Робби нельзя было видеть её с такими глазами, и я знал, что он не увидит. Пат справится. Я тоже. — Отдыхайте, Отто. — Веселитесь, Пат. — Отправиться по домам? Отто, ты банален! Снова он наступил в лужу, на этот раз намеренно — и брызги разлетелись в стороны. Дома постепенно становились совсем черными. Окна гасли одно за другим, будто кто-то просто щёлкал пальцами, раз за разом, и с каждым щелчком желто-оранжевых квадратов становилось меньше. Видимо, Готфрид подумал о том же — потому что вдруг развернулся на носках и щёлкнул пальцами. Слева, в доме, где располагалась бакалейная лавка, погасло верхнее окно. Довольный, Ленц почти пропел: — Вот видишь? Духи инков против. Я не пойду домой. Он не особенно любил своё странное жилище — там слишком многое напоминало ему о прошлом. О том прошлом, в котором не было боли, а было только солнце, море и таинственные, другие звёзды. О Южной Америке. И лишь одно роднило это прошлое с другим, нашим общим, полным крови и смертей, — туда нельзя было вернуться. — Тогда можем отправиться ко мне и уговорить последнюю бутылку. Ленц вновь взглянул на меня с широкой улыбкой. — А что мы скажем нашему ребёнку завтра? — Ничего, что вызовет у него подозрение. Мы направились к «Карлу», и, когда я уже заводил мотор, Готфрид вдруг задумчиво спросил: — Ты думаешь, фройляйн Хольман сделала его слепым от любви? — подумав, он ответил сам: — О да, Отто, это такая девушка, рядом с которой не захочется замечать ничего больше. Он произнёс это со странным выражением на лице. Потерянным и грустным, будто только что сказанное стало для него внезапной истиной. Я усмехнулся: — Не заглядывайтесь, унтер-офицер Ленц. — Есть, мой командир, — он поднял глаза. — Но вообще-то я не о том. Просто Робби счастливчик. Машина уже тронулась и мягко зашелестела шинами. Я не торопился, впереди была вся ночь. Некоторое время Ленц молчал, потом закончил: — Наверно, мне тоже нужен кто-то, кто держал бы меня. Так, как она его и он её. Я посмотрел на него. Взгляд блуждал по силуэтам домов. Я не мог понять, что выражают сейчас глаза. Так бывало — когда мы говорили серьёзно и он забывал о своей обычной весёлости. Странно, но в эти редкие минуты у меня никогда не находилось для него слов — а может, я просто понимал, что они не нужны. Нужно было что-то другое. Более важное. Вот и сейчас он снова щёлкнул пальцами — и погасло окно. Улыбнувшись, Готфрид взглянул на меня: — А может, я просто не вижу дальше своего носа. Наверно, он мешает. Она вышла. Я остался в комнате один и снова посмотрел в окно. Медленно смеркалось, звёзд ещё не было видно, а солнце садилось за флигелем. Поэтому из моей комнаты небо казалось полоской бесконечной синевы — то густеющей, то становящейся светло-прозрачной. А под синевой расстилался белый снег. Совсем как тот, что оседал на ресницах и волосах Ленца в ту ночь. Оседал и не таял. * Я уезжал с тяжелым чувством, что эта девушка в меховом жакете в последний раз обнимает меня. Фройляйн Хольман была немного бледна, и тревога, которую она всё время прятала, снова отражалась в глазах. — Будьте осторожнее, — сказала она на прощанье. — Поднимается метель. Я кивнул. Робби смотрел на меня, стоя рядом с Пат и держа её за руку. За их спинами снова было это синее небо — небо влюблённых. Я знал, что он чувствует вину. Знал, что он догадывается, где я возьму для него деньги. Когда я сел за руль «Карла» и завел мотор, он провёл рукой по капоту — будто прощаясь. — Я заберу вас весной, — как можно бодрее произнёс я. Я это уже говорил. Они кивнули. И я надеялся, что хотя бы один из нас троих верил. Я нажал на газ и поехал быстрее, как можно быстрее. Мне хотелось оказаться как можно дальше от этого рая для мёртвых. Хотелось снова раствориться в скорости, резко взять крутой поворот. Утонуть в белизне, ведь я совсем не боялся сорваться, и вовсе не потому, что во время гонки автомобиль становился не более чем продолжением меня. Мотор ревел всё громче, и когда я заворачивал на серпантине, в бездну обрушилось несколько заледеневших сугробов. Я забывался. Метель усиливалась. Я гнал быстрее. Только скорость могла унести меня от всего. Кроме единственного. Моя комната была безликой — ничего, что могло хоть как-то рассказать о моем прошлом или настоящем. Я не хранил ни кубков с гонок, ни военных фотографий, ни трофейного оружия. Кроме дешевой мебели глазу не за что было зацепиться. Но Готфрид почему-то отдавал этой комнате явное предпочтение перед своей. И даже сейчас, пока я доставал новую бутылку «Наполеона», он расхаживал с таким видом, будто оказался здесь впервые и приятно удивлен уродливостью обстановки. — У тебя тут уютно, друг мой Отто, — с этими словами он непринужденно растянулся на диване, где я обычно спал. — Но не хватает парочки экзотических чучел. — Одно уже есть, — я усмехнулся и сел в кресло рядом, протянул ему наполненный стакан и поставил бутылку на пол. — Мне стоит воспринять это как предложение задержаться? — Ленц понюхал коньяк и, вполне довольный, отсалютовал мне стаканом. — А если я соглашусь? Его умение вывернуть любые мои слова наизнанку всегда поражало. Вздохнув, я чокнулся с ним и сделал несколько глотков. Всё это время Готфрид не сводил с меня лукавых внимательных глаз. Он лежал в непринужденной позе, будто был хозяином комнаты, а я всего лишь гостем. Но, как ни странно, меня это не раздражало. Спустя два или три стакана коньяка он, устроив голову на подушке, спокойно заснул прямо на середине какой-то фразы. Волосы упали на лицо, которое в темноте казалось совсем мальчишеским. Я знал: чтобы разбудить его, достаточно негромко сказать: «Подъём, унтер-офицер Ленц!» Это работало лучше тычков в бок, как бы Готфрид ни был пьян. Это осталось ещё со времён, когда неприятель легко мог появиться прямо среди ночи — и нужно было как можно бесшумнее сниматься с места. Это спасало жизнь и потому не забывалось. Но тогда я не стал его будить — только накрыл пледом, а сам устроился в кресле. Иногда я просыпался и смотрел на него, улавливая ровное дыхание. Это успокаивало. Это было привычным. …Прошло несколько месяцев — и я точно так же сидел в кресле, а он точно так же лежал на моём диване, на этот раз укрытый своим пальто. Неподвижный. Мёртвый. Я смотрел на лицо Готфрида в зыбкой неровной полутьме, и в какие-то мгновения мне начинало казаться, что я слышу его дыхание. Тогда я наклонялся к нему, поддаваясь этой иллюзии. И каждый раз, выпрямляясь, с новой остротой ощущал его смерть. — Полегче на поворотах, Отто. Или просто завыла тоскующая горная метель? Я почувствовал тёплое прикосновение к плечу. Я знал, что это такой же обман, как дыхание Готфрида в ту последнюю ночь. Но я не поворачивал головы — и только руки крепче, до боли в пальцах, впивались в рулевое колесо. Метель выла всё громче. Я не хотел видеть зияющей пустоты рядом и смотрел вдаль. А светлые волосы щекотали мне щёку. Дорога белела впереди, пустая и бесконечная.